Летиция Павлова
Чужие долги
4. Оружие победы
– Эй, Апам Напат.
Никто не отозвался, и Франграсьян окончательно ощутил себя последним дураком. Что он здесь делает? Гонец к отбывшему домой с добычей Керсевазде уже послан; надо стягивать войска и во весь опор мчаться к северной границе. А он свернул куда-то совсем не туда. Будто и впрямь струсил.
Что ему до того, что Керсевазда забрал с собой часть людей? Дома его смелости и его воинов было бы достаточно. Но это чужая земля, и он ей все еще не доверяет – как, похоже, и она ему. Здесь свои законы, и если он не хочет, чтобы его пинком выкинули из дедовой воплощенной мечты, придется-таки с ними считаться.
Как же это бесит.
– Здравствуй, сын Пашанга.
На этот раз он стоял у самой кромки воды. Набегающие волны лизали заношенные сапоги. Поодаль, почти по колено в полосе прибоя, замер статный белый конь; Франграсьян невольно залюбовался крутым изгибом его шеи и сильными ногами. Конь был не оседлан, без сбруи, и ни к чему не привязан, но стоял смирно, терпеливо дожидаясь хозяина.
Апам Напат выжидательно смотрел на него. Франграсьян прокашлялся.
– Отдай мне Хварну.
Апам Напат даже не изменился в лице.
– Зачем? – просто спросил он. – Ты ведь и так справляешься.
Невозможно было понять, похвала это или насмешка. Франграсьян нахмурился:
– Не играй со мной, старик. Твое имя ничего не значит, тебя давно позабыли. Я могу отобрать у тебя Хварну силой, если захочу.
Апам Напат пожал плечами:
– Попробуй.
Белый конь фыркнул и мотнул головой. Очередная волна захлестнула каблук сапога, да так там и осталась, будто прилипла к нему. Солнце в вышине вспыхнуло ослепительно ярко. Крики птиц смолкли.
Стало трудно дышать.
– То, что внук Арьи не знает обо мне, еще ничего не значит. Его предкам посредник был не нужен. Но ты братоубийца и внук братоубийцы, ты – чужак, проливший родную кровь. Такими руками Хварну не взять. Отступись.
Стоять прямо было трудно, хотелось согнуться и упереться руками в колени, а лучше – упасть на песок и кататься по нему, чтобы только скинуть с плеч эту давящую мертвую тяжесть. Франграсьян попытался вздернуть подбородок.
– Значит, пусть Иран сгинет, да? – удалось пропыхтеть ему.
– Ты мне угрожаешь?
– Я? Северный колдун…
Апам Напат не ответил. На мгновение Франграсьяну показалось, будто голова у него сейчас лопнет. По крайней мере, он почти выстоял в поединке с божеством. За него… Но тут время снова пошло. Живительный солоноватый воздух хлынул в грудь, над головой пронзительно закричали птицы – и Франграсьян, не выдержав, рухнул на колени, кашляя и задыхаясь, позоря себя так, что не отмыться вовек – но несомненно живой.
Апам Напат терпеливо ждал, пока он придет в себя.
– Ты не врешь, – заключил он.
Ну еще бы, хотел сказать Франграсьян, но язык не слушался.
Апам Напат задумчиво разглядывал его.
– Хварну я тебе дать не могу, – наконец сказал он. – Это ее воля, не моя. Уж не обессудь. Но я дам тебе кое-что другое.
Он завел руку за спину и достал (откуда?) метательное копье – длиннее, чем те, к которым привык Франграсьян, и необычайно изящное, похожее скорее на игрушку-подношение, чем на настоящее оружие. Наконечник влажно поблескивал, будто его только что вынули из воды. Но само копье оказалось сухим и теплым и легло в руку Франграсьяна, будто он носил его всю жизнь.
Франграсьян недоуменно поднял глаза. Апам Напат наблюдал за ним с легкой улыбкой.
– Этим копьем твой прадед Траэтаона сразил трехглавого змея Ажи Дахаку. А в конце времен, когда наступит час великого очищения, его возьмет тот, кому назначено спасти мир. Это будет еще не скоро, но чтобы это сбылось, Иран должен выстоять. А сейчас, так уж сложилось, его судьба – в твоих руках.
Франграсьян снова перевел взгляд на копье. Пробежался пальцами по гладкому древку, подкинул копье в руке, проверяя баланс. И вдруг широко ухмыльнулся:
– Не пожалеешь, что дал его мне?
В глубине бездонных глаз Апам Напата что-то мелькнуло – но это был не испуг. Тоска? Или… жалость?
– Нет. Тебе было предначертано взять его.
Он явно хотел добавить что-то еще, но промолчал. Впрочем, Франграсьян не обратил на это внимания – он любовался копьем. Сочетание гибкой золотистой древесины и струистого металла завораживало. Копье было как ожившая песня. Поистине оружие, достойное могучего Траэтаоны.
А значит, и его правнуку сгодится.
Он закинул копье на плечо, бросил Апам Напату:
– Ждите меня с победой! – и зашагал к своему Гнедку.
Апам Напат смотрел ему вслед.
– Подожду, – согласился он и уселся прямо на песок, скрестив ноги.
Туранцы встретили его радостным ревом, а иранцы – настороженными взглядами: то ли не верили, что он придет, то ли не знали, к добру ли это. Франграсьян медленно проехал мимо них, красуясь великолепным копьем. Завтра они увидят.
Он успел соскучиться по этому – по пению рогов и свисту стрел, по слаженному стуку сотен копыт. Вот для чего он был рожден. А не для того, чтобы сидеть в душном дворце и разбирать, кто из чьего канала взял воду или на что должны жить храмы огня. Вот его храм и единственная молитва, достойная воина. Этот северный колдун еще пожалеет, что сунулся к нему.
Он угадал появление Зайнигу по тому, как замерли клубы пыли, как взметнулся над полем боя яростный ураган, подхвативший не только ее, но и людей. Северянин был действительно высок – среди иранской царской гвардии было много рослых, статных воинов, но ни один из них не достал бы ему до плеча. Пеший, он шел по полю медленно, словно вокруг него не кипела яростная битва; и ни одна стрела, ни одна палица или меч не задели его. Он поднял голову, и глаза его – синие, как лед – зашарили по холму, где стоял Франграсьян со своими полководцами. Лошади взвивались на дыбы от страха, люди падали ниц, закрывая руками глаза. Гнедко всхрапывал и тревожно прядал ушами, но не двинулся с места; и Франграсьян в седле оставался недвижим, поглаживая древко нового копья.
Зайнигу разинул рот, чтобы крикнуть. Франграсьян вспомнил, какие чудеса рассказывал о его голосе гонец. Будь он один, он бы обязательно дал Зайнигу покричать – просто чтобы посмотреть, правда ли это; но с ним были его туранцы и иранцы, которые теперь тоже стали его, и они с трудом выдерживали натиск северян, воспрявших духом при появлении своего предводителя. Он покачал головой, рассмеялся и толкнул Гнедка пятками. Зайнигу набирал воздуха в грудь, а Франграсьян несся вниз по склону холма, все быстрей и быстрей, и ветер бил ему в лицо. Он был, в сущности, еще очень молод – ему не сравнялось и двадцати весен; и он был любимый, бесстрашный, отчаянный сын осторожного Пашанга, который часто говаривал, что в его втором сыне воскрес буйный дух его отца Туры.
За Туран! И за Иран!
В стеклянных синих глазах чародея мелькнуло что-то похожее на удивление. Но было уже поздно. Франграсьян привстал на стременах, размахнулся и отточенным, сильным движением метнул копье.
Так, должно быть, его прадед Траэтаона сокрушил ревущего Ажи Дахаку.
Зайнигу поперхнулся воздухом, когда копье вошло ему в глотку. Он грузно осел на землю, и изо рта его хлынул поток черной крови. Воины, оказавшиеся ближе всех к нему – северяне, иранцы ли, туранцы – в ужасе разбегались: черная кровь прожигала кожу, металл и саму землю, и там, где она собиралась лужицами, поднимался удушливый едкий дым.
Гнедко огибал поверженного врага, постепенно сбавляя шаг; Франграсьян отпустил поводья и запрокинул голову, подставляя лицо теплому, отдающему солью ветерку. Вот и все. И чего он боялся?
Когда дым рассеялся, он подъехал к Зайнигу и легко спрыгнул на землю. Оставалось еще одно дело.
По сравнению с тушей великана торчащее из нее копье казалось хрупким, как былинка. Солнце ласково золотило древко, не оскверненное ни каплей черной крови. Франграсьян взялся за него одной рукой и дернул – несильно, скорее для порядка.
И с криком отскочил, тряся обожженной рукой.
Он все еще неверяще глядел на чудесное копье, не понимая, за что оно с ним так – а вокруг уже начали собираться люди. В основном иранцы. Туранских воинов почему-то не было видно. Они подъезжали, подходили, подхрамывали – и все смотрели на него. На него, их повелителя, и на дарованное богами копье, которое отвергло его.
Под их взглядами Франграсьян тяжело сглотнул. Вскинул голову. И нетвердым шагом направился к телу колдуна. Не дойдя совсем немного, остановился, будто вдруг вспомнил о чем-то – потом стиснул зубы и решительно двинулся вперед.
Протянул руку.
И опустил ее.
Он сорвал с головы расшитую жемчугом повязку, еще недавно один из отличительных знаков его сана, а теперь всего лишь пыльную тряпку. Обмотал ею руку и с видимым усилием выдернул копье из трупа.
Когда он шел обратно к своему коню, ни один иранец не пошевелился, чтобы приветствовать победителя.
Когда он, взобравшись в седло, поехал знакомой уже дорогой на закат, никто его не преследовал.
5. Чужак
– И что это было?
Апам Напат, рассеянно чертивший прутиком на песке какие-то фигуры, неторопливо поднял голову. В трех шагах от него стоял хмурый Франграсьян с перевязанной рукой. Копье Траэтаоны было небрежно укреплено у него за спиной.
– Ты меня обманул, – продолжал Франграсьян. Лицо у него потемнело и застыло. Не всякий смертный выдержал бы этот взгляд.
Апам Напат аккуратно отложил прутик.
– Я тебе ничего не обещал.
– Ты обещал мне победу.
– Ты победил.
– Да? А почему тогда мое оружие обернулось против меня?
Апам Напат встал.
– Оно не твое, – сказал он и протянул руку, но Франграсьян перехватил его запястье. Другой рукой он вынул кинжал.
– Все вы, иранцы, лжецы. Лжецы и трусы. Мне давно следовало это понять.
Апам Напат не шелохнулся, но от воды начал подниматься пар. В считанные мгновения белые клубы заволокли его фигуру, и изумленный Франграсьян, дернув было его на себя, вдруг обнаружил, что его ладонь сжимает пустоту. Он перехватил кинжал поудобнее и огляделся, но вокруг был только туман.
А потом из тумана показался человек.
Франграсьян замахнулся было, но человек не обратил на него никакого внимания. Он спокойно стоял на месте, спиной к Франграсьяну, и, судя по всему, даже не понял, что уже не один. Но откуда он взялся? Франграсьян готов был поклясться, что видит его впервые. Прямые темные волосы, заплетенные в косички, перехваченные кожаными шнурками, выдавали в незнакомце туранца, однако одет он был скорее по-ирански – длинный кафтан, расшитый призрачно мерцающими изумрудами и бирюзой, свободные шальвары, низкие мягкие туфли. Слегка наклонив голову, он смотрел на что-то перед собой, но из-за его плеча Франграсьян не видел, на что. Он осторожно шагнул ближе, и туман расступился.
Сперва Франграсьян не поверил своим глазам. Но видение не исчезало. Перед незнакомцем на коленях стоял другой человек – очевидно, побежденный. И у этого человека было лицо Франграсьяна. Точнее, такое лицо, какое могло бы стать у Франграсьяна, проживи он на свете еще лет тридцать. Узорчатая шапка и одежды оторочены мехом, кинжал на поясе – раззолоченный, с рубином у основания рукояти. По-своему этот постаревший Франграсьян был одет ничуть не хуже, чем Пашанг, его отец и нынешний царь Турана. И уж точно не хуже высокого незнакомца. Но почему-то именно он стоял перед незнакомцем на коленях и, похоже, боялся взглянуть тому в лицо.
А тот чуть отвел руку назад – и в ней возникло копье. Франграсьян узнал его без труда: это было то же самое копье, что висело у него за спиной. Он даже потянулся проверить. Рука нащупала пустоту. Ошеломленный, Франграсьян извернулся, пытаясь заглянуть себе за спину, одновременно шаря руками в воздухе над плечом и у бедра. Копье исчезло.
Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как незнакомец с хищной усмешкой (которую он скорее почувствовал, чем увидел) заносит копье, а постаревший Франграсьян обреченно съеживается.
– Эй! – заорал молодой Франграсьян и рванулся вперед, но туман сомкнулся прямо у него перед носом.
А в следующий миг он вывалился из этого самого тумана на берег Ворукаши, к Апам Напату, который все так же сидел и безразлично чертил прутиком что-то на песке. Франграсьян пошарил у себя за спиной. Копья не было.
– Ну и что это было? – хрипло спросил он, чувствуя себя так, будто запутался в дурном сне. Ведь он точно так же подходил к Апам Напату и говорил то же самое, и совсем недавно.
Но на этот раз Апам Напат даже не взглянул на него.
– Это причина, по которой ты еще жив, – спокойно ответил он.
– Недолго же мне осталось жить, – пробормотал Франграсьян и вздрогнул, вспомнив тусклый, униженный взгляд того, другого себя. Не пристало ему смотреть так.
– Кто это был?
Он не ждал, что Апам Напат ответит, но тот почти сразу откликнулся:
– Хаосрава, – и задумчиво добавил: – Кави Хаосрава. Твой внук. И не только твой: в его жилах течет кровь иранского царского рода. Он-то и отомстит за него. И сделает это тем самым оружием, которым ты сегодня сокрушил зловерного Зайнигу.
– Мануш-читра? – спросил Франграсьян враз пересохшим горлом. – Он внук Мануш-читры?
Апам Напат молчал. Может быть, он решил, что и без того сказал слишком много; а может, ему просто хотелось помучить туранского захватчика.
– Но я ничего ему не сделал, – пробормотал Франграсьян. Да, собирался. Видит небо, иначе никак. Он слов на ветер не бросал и не мог оставить дух деда неотомщенным. Но Мануш-читра знал Иран и знал, что ему нужно, и без его советов Франграсьяну пришлось бы туго. Хотя он бы скорее сам умер, чем дал Мануш-читре это понять.
– Я и Ирану ничего не сделал.
Это прозвучало тем более жалко, что Апам Напат, похоже, окончательно потерял интерес к разговору, полностью поглощенный вычерчиваемой им на песке хитро изогнутой фигурой. Франграсьян сглотнул.
– Как… как этого избежать?
Вот теперь Апам Напат поднял голову и пристально посмотрел на него. Но в глазах его Франграсьян не прочел ни злорадства (которое ждал там увидеть), ни утешения (на которое все-таки надеялся).
– Очень просто. Повесь свою плетку на гвоздь, оставь своего коня на царских пастбищах, сними сапоги и надень вышитые туфли. Забудь, кем ты был, и стань тем, чем пытаешься быть. Поклонись Ахура Мазде и огню, как это сделал твой брат.
Франграсьян отскочил от него, будто ошпаренный.
– Мой брат? – почти шепотом переспросил он. – Мой брат был дураком и поплатился за это. Я Франграсьян, сын Пашанга из рода Туры! Мой конь обгоняет ветер, мои стрелы несут смерть! Я никогда не унижусь до того, чтобы кланяться вашим огням или ползать по вашей земле. Я рожден свободным туранцем и свободным умру!
Он бросился прочь, увязая в песке. Задыхаясь, свистнул Гнедку. Апам Напат молча смотрел ему вслед до тех пор, пока конь и всадник не скрылись за прибрежными холмами.
– Ты проиграла, – заметил он.
Из-за деревьев показалась молодая девушка, прекрасная, как весна: в ее волосы были вплетены кисти мускусных роз, расшитые золотом одежды излучали мягкое сияние. Она неслышно подошла к Апам Напату и остановилась рядом с ним.
– Я думала, он искренен, – грустно сказала она. – Он так старался быть хорошим царем…
Апам Напат искоса посмотрел на нее и чуть менее отстраненно, чем обычно, произнес:
– Не горюй, Спента Армайти. Судьбу не изменить.
Девушка тряхнула головой.
– Что ж, – решительно сказала она, – значит, пришло время другой ветви пойти в рост.
6. Договор
– Отвергло? – озадаченно переспросил Мануш-читра.
Эрехш, молодой воин с почти сошедшимися на переносице бровями, серьезно кивнул.
– И… вы дали ему уехать?
Он сам удивился тому, что сказал. Но Эрехш не выказал никакого удивления.
– Северный колдун был сильный, – сказал он. – Нас осталось мало.
Мануш-читра задумался.
В конце концов его воины смяли туранцев, которых Франграсьян оставил охранять опальных сановников, и не последнюю роль в этом играли зловещие и противоречивые слухи, которые доползли до столицы. Говорили, что Зайнигу убит, а Франграсьян пропал без вести; что оба убиты; что Зайнигу задушил Франграсьяна, подошедшего его добить, и растворился в облаке пыли. Но достоверно никто ничего не знал. И в то, что Мануш-читра услышал сейчас от Эрехша, лично видевшего величайший триумф и позорнейшее падение Франграсьяна, ему тоже было сложно поверить.
– У него ведь есть Хварна, – пробормотал он.
Эрехш вопросительно нахмурился.
– Неважно, – Мануш-читра махнул рукой. Сейчас он никак не мог вспомнить, что сказал ему Франграсьян, когда вернулся с Ворукаши. Правда ли ему удалось добыть Хварну? Или, может быть, он хотел, чтобы Мануш-читра так думал? Может, увидев вероломство Туры, Хварна не скрылась на дне Ворукаши, а ушла к своему творцу Ахура Мазде в Дом Хвалы, и теперь никому из смертных ее уже не видать?
Дед Мануш-читры, чистый Арья, был, несомненно, осиян Хварной – недаром же сам Траэтаона, почувствовав приближение старости, передал трон ему (с тех пор Тура, старший сын Траэтаоны, не помнил себя от зависти – как оказалось, смертельной). Но мать Мануш-читры, Гузак, была всего лишь женщиной, а сам он – изгнанником, с малых лет приученным лгать, скрывая свое имя и род. Праведный Огонь не любит лжецов. Поэтому Мануш-читра принимал как должное то, что трон Ирана ему не достанется. Но раз так, почему воцарился Франграсьян? Он ведь внук братоубийцы и сам братоубийца. Разве далась бы Хварна такому?
И если правителей в Иране не осталось, а божественная воля неведома – что делать ему, Мануш-читре?
Он беспомощно огляделся по сторонам, надеясь, что кто-нибудь подскажет ему ответ. И был изумлен до глубины души, когда действительно услышал звучный женский голос:
– Настал твой час, Мануш-читра.
Эрехш схватился за меч.
– Кто здесь? – спросил Мануш-читра. Ему почему-то страшно не было.
В девушке, показавшейся из-за трона его деда, и впрямь не было ничего жуткого. Она была прекрасна – но не сверкающей, ослепительной красотой Анахиты, а мягкой земной прелестью. Темные волосы, увитые розовыми и белыми мускусными розами, рассыпались по плечам. На темно-зеленом платье, перехваченном нитяным поясом, были вышиты налитые колосья. Золотое шитье сияло тепло и приветливо. Она подошла к Мануш-читре – причем оказалось, что она ничуть не ниже его – и ласково улыбнулась ему.
– Будь счастлив, потомок Траэтаоны.
– Кто ты? – повторил Мануш-читра. Он понимал, что перед ним не простая смертная, но ее вид и манеры не внушали ему робости – скорее вызывали безграничное восхищение и уважение.
– Я Спента Армайти, – просто ответила та.
Рядом охнул Эрехш – и, судя по звуку, упал на колени. Мануш-читра почтительно склонился. Спента Армайти, Мать-Земля. Верная подруга, надежда и благодетельница всех иранцев. Ибо иранцы, в отличие от буйных туранцев, знают: благо не в том, чтобы красть у мирных соседей плоды их тяжкого труда, а в том, чтобы возделывать землю, ибо она жаждет быть возделанной и принести пользу, в том, чтобы трудиться на своей земле согласно извечной правде и кормиться делом своих рук.
Армайти улыбается тем, кто творит мир. Но он, Мануш-читра, принес Ирану только беды.
– С чем же ты пришла, госпожа?
– Передать тебе кое-что, – и Спента Армайти подняла руку ладонью вверх.
Сияние, исходившее от ее фигуры, на мгновение померкло, все сосредоточившись на ее раскрытой ладони – будто вспыхнуло маленькое солнце. Мануш-читра невольно зажмурился. Спента Армайти негромко рассмеялась, и груди Мануш-читры коснулось что-то теплое – раскаленное, нет, пылающее. Он закричал бы, но голоса не было. Осталось только пламя, прожигающее грудь. А потом оно вдруг осело, притихло, обняло его на мгновение ласковым уютным теплом и скользнуло куда-то внутрь – и пропало, будто все это ему только померещилось.
Мануш-читра осторожно открыл глаза и глянул себе на грудь, уверенный, что увидит там чудовищный ожог. Но одежда его была цела, даже не потемнела от огня. Он повел плечами, но никакого неудобства не ощутил. Неуверенно коснулся груди. Ни жара, ни боли, ничего.
– Что это значит?
– А ты как думаешь, потомок Траэтаоны? – Спента Армайти неожиданно лукаво усмехнулась.
Мануш-читра посмотрел на ее руки, вновь опущенные вдоль тела и скрытые длинными рукавами. Потом – на свою руку. У него была одна мысль, но он ее не то что облечь в слова – додумать до конца не решался.
– Но Франграсьян…
– У него был шанс, – отрезала Спента Армайти, и в ее голосе Мануш-читре послышалась обида. Умеют ли благие божества обижаться? – Он его упустил. И, пожалуй, так будет лучше и для него, и для Ирана… и, конечно, для тебя.
– Я должен был всего лишь отомстить за деда, – тихо произнес Мануш-читра. Дальше ни его мать, ни, следовательно, он сам не заглядывали.
– И ты это сделал. Но на этом жизнь не заканчивается. Иранцам нужен вождь, Мануш-читра. А своенравный туранец не может их вести.
Спента Армайти смотрела на него пристально, но без напора. Она видела сотни поколений. И ей торопиться было некуда. Это ему, Мануш-читре, нужно было расти и учиться как можно скорее, чтобы не дать коварному Туре уйти от заслуженного возмездия. И вот он его совершил. Но жизнь на этом не закончилась. Туранцы снова хозяйничают на иранской земле, и кто-то должен ее отстоять.
– Я склоняюсь перед тобой, госпожа, – сказал он.
Спента Армайти пожала плечами:
– Я здесь ни при чем. Это твоя судьба и твой путь. Рано или поздно он нашел бы тебя.
Прежде он непременно бросился бы возразить ей, но сейчас промолчал. Хотя то солнце, что померещилось ему у нее в руках, и исчезло, отблеск его как будто бы угнездился у Мануш-читры в груди, согревая ее уверенностью. И там, где раньше он отступил бы или заколебался, не зная, есть ли у него право решать, теперь он был полон решимости.
– Больше туранскому коню не топтать нашу землю.
Он сам не понял, произнес он это вслух или только подумал, но Спента Армайти улыбнулась:
– Я верю тебе, кровь Арьи.
«Не подведи».
Когда Франграсьян наконец показался вдали, Мануш-читра поднялся на стену.
С Франграсьяном был небольшой отряд туранцев, но они остались ждать на дороге, а сам он медленным шагом поехал вперед. Белого флага переговорщика при нем не было. Лучники встали наизготовку. Эрехш, стоявший рядом с Мануш-читрой, не сводил глаз с одинокой фигуры, и острие его стрелы неуклонно следовало за ней, как падающая звезда.
Почти приблизившись на расстояние выстрела, Франграсьян остановил коня, задрал голову и крикнул:
– Эй, Мануш-читра!
– Слушаю тебя.
– Что это еще за фокусы? Ворота на запоре, лучники на стенах? Так-то ты встречаешь своего повелителя?
Эрехш со свистом втянул воздух сквозь зубы, но Мануш-читра остался спокоен. Он успел уже неплохо изучить Франграсьяна и знал, когда тот злится всерьез, а когда – покрикивает для острастки. Сейчас за его словами не таилось угрозы. Наверное, он и сам понимал, что после случая с Зайнигу уже не имеет на это права. Правда, на его стороне оставалось еще туранское войско: своих он в той битве берег, и им досталось меньше, чем иранцам. Но после его таинственного исчезновения с поля боя туранцы растерялись, и поднятым Мануш-читрой иранским воинам ничего не стоило перехватить их поодиночке. Кое-кто ушел, конечно, но много Франграсьян набрать не мог.
Его самого Мануш-читра велел не трогать. Не из желания лично с ним разделаться – он прекрасно сознавал, что против Франграсьяна ему не выстоять, а казнь безоружного его не привлекала. Но Тура уже мертв. Аграэрата тоже. Довольно крови.
– Убирайся к себе, Франграсьян, – сказал он.
Франграсьян внизу прикрыл глаза рукой, будто всерьез высматривал Мануш-читру среди лучников. Тот даже не шелохнулся. Маленькое солнце билось в груди. Время лжи прошло. Теперь он не боялся никого и ничего.
– Что, я вам уже надоел?
– Тебе здесь не место. И ты сам это знаешь.
Франграсьян опустил руку, и впервые в груди Мануш-читры ворохнулось сомнение.
– Это ты все знал с самого начала. Проклятая земля, – пробормотал он (чего Мануш-читра, уж конечно, никак не мог услышать). А потом повысил голос: – Не во мне дело, иранец! Мое войско разметало злым ветром, а я потерял одного из лучших своих полководцев. Пока проклятие туранских матерей не пало на мою голову, я должен вернуться. Только куда мне возвращаться?
– В Туран.
– Туран? Иран? – Франграсьян картинно повел рукой вокруг. – Все это мое, не забывай.
Мануш-читра почувствовал, как внутри поднимается волна бешенства.
– Иран не твой. Хочешь, напомню?
Он не мог увидеть, как вздрогнул Франграсьян.
– Пусть нас рассудят боги. Устроим состязание. Твой лучший лучник, – он указал на стену, – против моего.
– Кто дальше выстрелит?
– …тот обозначит границу между нашими землями, и ни ты, ни я, ни наши потомки вовек ее не перейдут. Да будет Митра, хранитель клятв, нам в том свидетелем.
Мануш-читра задумался.
– Кого ты выставишь?
Он почти увидел, как Франграсьян ухмыльнулся. Конечно. Мог бы и не спрашивать.
– Я готов, – тихо сказал Эрехш.
Ты еще слишком юн, хотел возразить Мануш-читра. Ты не знаешь Франграсьяна. Но глаза Эрехша под сведенными бровями были полны такой непоколебимой решимости, что возражать он не посмел.
– Я согласен, – ответил он Франграсьяну. – Да будет так.