Лев Брусилов
След механической обезьяны
© Брусилов Л., 2024
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
Глава 1. Неожиданное предложение
Ранним утром 5 мая 1893 года огромный дом ситцепромышленника Протасова, прозванный в Татаяре «замком», был разбужен очень громкими, переходящими в истерический визг детскими криками. Доносились они с хозяйской половины и слышны были даже в лакейском полуподвале, несмотря на толстые, в два наката, дубовые перекрытия.
Вздрогнув, горничная Фотиния проснулась, оторвала от подушки кудлатую голову. Ее чуткое ухо уловило: крик принадлежит внуку фабриканта, десятилетнему Мише. Это было удивительно, ведь Фотиния знала мальчика как тихого и милого ребенка… «Стряслось что-то!» – подумала с ужасом. Часто и гулко забилось сердце. Быстро вскочила, размашисто вытерла липкие со сна губы. Путаясь, натянула поверх ночной рубахи суконное платье, на голову – белый крахмальный чепец. Вступила в холодные башмаки и выскочила из комнаты. Тут же ее едва не сбила с ног толпа прислуги, которая мчалась по темному коридору в сторону хозяйской половины. В страхе быть затоптанной женщина прижалась к стене. Завывающим голосом, ни к кому не обращаясь, крикнула: «Что случилось-то?» Возле нее, ударившись о дверь, остановился Пашка Маврикин, выездной лакей. Глаза круглые, как у филина, волосы всклокочены, дышит хрипло, с натугой. Проорал затхло и кисло прямо в ухо: «Да опять, видать, чудище это из чулана выбралось…»
Начальник губернской сыскной полиции барон Фома Фомич фон Шпинне сидел в своем служебном кабинете на улице Пехотного капитана и со скучающим видом просматривал бумаги. Напольные часы в резном ореховом футляре показывали четверть девятого. С улицы сквозь неплотно прикрытые окна доносился грохот проезжающих мимо телег и крики из лавки зеленщика напротив. День только начинался. Он обещал быть солнечным и теплым. Однако хорошая погода совсем не радовала полковника фон Шпинне. В губернском городе Татаяре установилось долгое и утомительное затишье – мертвая зыбь. Вот уже несколько недель от сыскных надзирателей с околотков приходили пустые сводки – ни одного происшествия. Вынужденное безделье разлагающим образом сказывалось на сыскной. Агенты ходили сонными и вялыми, как осенние мухи. Общее настроение передалось даже полицейским лошадям – кучер Касьян, огромный, разбойничьего вида человек, жаловался, что они отказываются от ежедневной порции овса. Сам Фома Фомич с ужасом чувствовал, как к нему в душу заползает уныние. Чтобы не дать ему восторжествовать и чем-нибудь себя занять, начальник сыскной с упорством кладоискателя рылся в старых уголовных делах. Так проходил день за днем… но не сегодня.
В дверь кабинета негромко постучали. Полковник поднял голову. В его зеленых глазах мелькнул слабый огонек надежды: а вдруг!
– Войдите, – сказал он скрипучим голосом и отложил в сторону стопку пожелтевших бумаг.
В кабинет боком втиснулся агент Свечкин, низкорослый, но очень широкий в плечах человек. «Вековой дежурный» – такое у него было прозвище. На изрытом оспой лице агента сияла улыбка. Это было хорошим знаком.
– Что тебе, братец? – с напускным равнодушием и усталостью в голосе спросил Фома Фомич.
– Тут это… К вам сам господин Протасов пожаловали, говорят, безотлагательное дело… – Слово «безотлагательное» Свечкин выговорил с трудом. Не давалась ему грамота, зато дежурный он был неплохой.
– Протасов – это который? – задумчиво спросил полковник. После его вопроса из коридора донеслось сухое, недовольное покашливание. Агент сконфуженно поджал губы, сделал шаг вперед и аккуратно затворил дверь. Затем, широко открыв глаза, отчего лоб сморщился, тихо сказал:
– Ну, как же? Савва Афиногенович Протасов – ситцепромышленник…
– Да? – Фома Фомич, сообразив наконец, о ком идет речь, и не пытался скрыть удивление. Он слышал о первом татаярском миллионере, даже видел несколько раз старика издали, но вот познакомиться им не пришлось. Более того, полковник был уверен – такие люди, как Протасов, по сыскным не ходят, у них для этого есть посыльные. А тут на тебе, собственной персоной пожаловал! Значит, есть какая-то причина. Фон Шпинне, едва заметно улыбнувшись своим мыслям, откинулся на спинку стула. Вынул из кармана белоснежный носовой платок и с видом, точно это было сейчас самым важным делом, протер крупный фамильный изумруд, сверкающий на безымянном пальце правой руки. После чего сказал:
– Ну что же, проси. – И, как бы разговаривая сам с собой, тихо добавил: – Может, в ситцах да миткалях ходить начнем! – Затем снова агенту: – Ну не стой, не стой! – Защелкал пальцами. – Давай его сюда!
Фабрикант, сутулясь, вошел в кабинет начальника сыскной. Остановился у дверей. Высокий, кряжистый, с расчесанными на прямой пробор седыми волосами. Из-под темно-синего сюртука золотыми нитями поблескивал парчовый жилет. Пригладил белую окладистую бороду, пошарил глазами по углам в поисках иконы и, не найдя, просто перекрестился.
– Образа у вас в кабинете нету, а это нехорошо! – сказал назидательно. Голос хриплый, нутряной. «С таким вокалом на клиросе не попоешь!» – мелькнуло в голове полковника.
Гость представился:
– Протасов Савва Афиногенович, промышленник.
– Фома Фомич фон Шпинне, начальник сыскной полиции! – вставая, ответил любезностью на любезность хозяин кабинета. – Проходите, присаживайтесь вот на любой из этих стульев.
Полковник внимательно следил за гостем, за тем, какой стул тот выберет, и это было не случайно. Фома Фомич давно с теми, кто приходил в его кабинет, вел незаметную со стороны игру. Вдоль глухой стены стояло несколько с виду совершенно одинаковых стульев, но это с виду. Один из них именовался «свидетельским», другой – «воровским», еще один – «разбойничьим», а последний был стулом «убийцы и душегуба». Протасов стоял перед стульями не больше секунды и выбрал стул «убийцы». Лицо фон Шпинне при этом не изменилось, может быть, чуть дрогнули уголки плотно стиснутых губ. Он продолжил:
– А что касаемо образа, так скажу вам честно: ему тут не место!
– Это почему же? – ставя стул возле стола полковника, спросил старик.
Глаза его смотрели на фон Шпинне с некоторой укоризной, словно говорили: «Много вы знаете, чему и где место…»
Подождав, пока гость сядет, начальник сыскной тоже сел и монотонно, словно читая проповедь, пояснил:
– В этой комнате в большинстве своем бывает всякое человеческое отребье: убийцы, насильники разные, просто люди злые, богохульные, и на икону они смотрят не всегда пристойно. У нас тут раньше висел образ, а потом одна бесноватая плюнула на него! Вот мы и убрали. Но с разрешения владыки Филимона!
До этого строгое лицо промышленника смягчилось. Он мотнул головой и примирительно проговорил:
– Если так, то ладно!
Хотел еще что-то добавить, даже воздуха в грудь набрал, но передумал.
Начальник сыскной решил не толочь воду в ступе и сразу же выяснить, зачем пожаловал промышленник.
– Итак, Савва Афиногенович, я вас слушаю! Какое у вас ко мне дело? – И, не мигая, уставился прямо в глаза гостю. – Вы ведь пришли по делу?
После слов полковника Протасов вдруг как-то обмяк, смутился, уронил широкие плечи и даже будто бы уменьшился в размерах. Опустил глаза и, не поднимая их, задал неожиданный вопрос:
– Фома Фомич, а вы в Бога веруете?
– В Бога? – Фон Шпинне выпрямился. Правая бровь вопросительно изогнулась, в глазах – недоумение. Он много слышал о том, что русские купцы, в особенности из числа очень богатых, пускаются во всякого рода странности. Нередко этими странностями бывают всевозможные религиозные чудачества. Взять хотя бы того же Захарьина, сатаниста, в особняке которого сейчас размещалась сыскная полиция. Поэтому вопрос не понравился полковнику. – А какое это, собственно, имеет отношение к делу? Вы ведь пришли говорить со мной не о религии?
Голос начальника сыскной зазвучал недовольно и хрустко, точно капустный лист попал на зубы.
– Верно, не о религии, – исподлобья глядя на Фому Фомича, тяжело вздохнул старик, – о другом… Просто не знаю, с чего начать… Как это вам все ловчее-то рассказать, чтобы вы, не дай бог, меня тут не засмеяли…
Промышленнику на бороду села черная муха, он согнал ее торопливым движением. С улицы доносилась хриплая брань. На первом этаже сыскной кто-то бегал, громко стуча сапогами. Фон Шпинне, сверля Протасова глазами, проговорил:
– С начала, это всегда верно!
– Ну, слушайте! – Протасов тяжело вздохнул. – Я тут внуку на день рождения игрушку подарил… Но вы не спешите думать, что это все глупости…
– Я не думаю, продолжайте.
– Игрушка эта, большая механическая обезьяна, ростом с человека, заводная. У нее на спине есть такое специальное отверстие, куда вставляется ключ…
– И что она делает после завода?
– Ходит, улыбается, говорит человеческим голосом: «Протасов Миша, здравствуй!» Это внука так моего зовут. Еще обнимает тебя, – в подтверждение старик чуть приподнялся и обхватил себя руками за плечи, – вот так!
– Да это просто чудо какое-то! – холодно проговорил фон Шпинне. Про себя же разочарованно подумал: «Какого черта? Неужели старик пришел рассказывать мне об игрушке?»
– Я тоже так решил, когда первый раз ее увидел, – продолжил купец, – потом мне все объяснили. Оказалось, никакого чуда нет – это механика. Пружины скручиваются и двигают обезьяну.
– Но где вы ее нашли? Насколько мне известно, в наших магазинах ничего подобного не продается. В Санкт-Петербурге?
– Да ну! – вскинул бородой Протасов и зыркнул в сторону. – Берите выше. У немцев купил, в Берлине… – проговорил это, чуть понизив голос, словно сообщал секрет.
– Это из-за игрушки вы туда ездили?
– Да я из-за нее, – промышленник качнулся вперед, стул под ним опасно затрещал, – почитай, всю Европу исколесил. Мне бы, дураку, сразу в Берлин, а я в самые дальние края подался. Думал, чем дальше заберусь, тем больше всяких разностей… Это потом уже умные люди подсказали – к немцам езжай, там найдешь!
– Сразу видно, любите вы внука! – заметил фон Шпинне только для того, чтобы как-то поддержать разговор.
– Люблю, он моя надежда. – Промышленник расплылся в улыбке, обнажая крупные желтоватые зубы. Казалось даже, что темная, дубленая кожа лица просветлела и смягчилась. – Вот у меня шестеро детей: четыре сына и две дочки – и все дураки…
– Ну, так уж и все? – с сомнением проговорил Фома Фомич и приготовился слушать скучнейшую семейную повесть.
– Да! Стал бы я на своих-то детей наговоры наговаривать. Все дураки, дочки еще туда-сюда, а сыновья… – Промышленник разочарованно мотнул головой и шумно выдохнул. – А внука я люблю, он смышленый растет. Хоть и вялый какой-то, но голова работает, мне про это и учителя говорят…
– Итак, вернемся к нашему делу. Подарили вы внуку игрушку, и что дальше?
– Да стали с ней странности происходить…
– Странности? – Начальник сыскной натянуто улыбнулся. Это все, на что он сейчас был способен. – Я, признаться, не совсем понимаю, при чем здесь сыскная полиция?
– А вот сейчас поймете. Стала эта обезьяна по ночам ходить…
– То есть как – ходить? – облокотился на стол фон Шпинне. В глазах вспыхнул огонек любопытства, ему стало интересно. Если старик ничего не привирает – история занятная.
– А вот так! Выбирается из чулана, куда мы ее определили, и бродит по коридорам. Все видели, – старик проговорил это шепотом, подавшись вперед и прижимая руки к груди.
– Но ведь этого не может быть! Прежде ее нужно завести, и только тогда она будет ходить. Может, в вашем доме есть какой-то шутник, и он ее заводит?
– Поначалу я тоже так думал и потому ключ спрятал…
– А сколько, позвольте вас спросить, к обезьяне прилагалось ключей?
– Один.
– Один, – повторил вслед за Протасовым полковник и задумался. Ему показалось странным, почему один ключ? Но он не стал заострять на этом внимание гостя и вернулся к прерванному разговору:
– Спрятали вы ключ, и что?
– А она все одно ходит… – прошептал фабрикант.
– Непонятно! Скажите мне, Савва Афиногенович, а ваш внук с этой игрушкой играет?
– Нет! – вздрогнул старик и недовольно отмахнулся.
– Почему? – тихо спросил начальник сыскной.
– Да испугался. – Промышленник глянул в одну сторону, затем в другую. – Она его чуть не задушила. Вот и спрятали ее в чулан, от греха подальше.
– Вы не пытались разобраться, отчего так произошло? Может быть, какой-то сбой механизма?
– Сначала я подумал, мол, пружину сильно накрутили. Даже телеграмму немцам отбивал. Те ответили: этого не может быть. Пружина рассчитана так, чтобы никому не причинить увечий. Правда, я им не поверил, каждый свой товар хвалит. Точно, думаю, немчура поганая не ту пружину поставили, а теперь отнекиваются. Но вот после другого случая я стал на это дело по-иному глядеть – может, немцы тут и ни при чем…
– После какого другого случая?
– Слушайте. – Старик широко открыл глаза и прокашлялся. – Сплю я, и вдруг что-то меня разбудило, а что – непонятно. Лежу лицом к стене. Чувствую, холодком потянуло, точно двери кто в мою спальню открыл, и тянет из коридора…
– Вы в комнате один спите?
– Да! Жена у себя.
– Продолжайте, что было дальше…
– Лежу, в стену смотрю, а повернуться боюсь… Чую, стоит кто-то в комнате, а дыхания не слышно, стоит и не уходит. А в этот день еще за обедом приживалки дурные…
– Какие приживалки?
– Да живут у меня трое, Христа ради! Ну, так вот, приживалки эти рассказывали, что повадился к ним по ночам домовой ходить. Я над ними тогда посмеялся. «Дуры вы, – говорю, – нету никакого домового, это все бабушкины сказки». А они мне: «Зря вы так, Савва Афиногенович, не гневите духа домашнего, а то и к вам придет…» Вспомнил я ночью их слова, и одолел меня страх. Точно, думаю, домовой у меня за спиной стоит и не дышит. Лежу, не поворачиваюсь, испуг по хребту щекочет. С другой стороны, любопытно стало, а какой он из себя, этот дух дома. Решил набраться смелости и глянуть, все же я мужик, а не баба. Перекрестился малым крестом, каким обычно рот после зевания крестят, ну, чтобы от двери не видно было, потом быстро, аж в спине заломило, развернулся…
Старик замолчал. Глаза его округлились, дыхание зачастило. Руки, которые он держал перед собой, затряслись.
– И что же дальше? – шепотом проговорил фон Шпинне. Несмотря на скептицизм, с которым он относился к словам старика, полковника тоже тронул страх.
– Вижу, дверь нараспашку, – продолжил фабрикант, – а в проеме черный силуэт стоит… Лампа пригашена, толком рассмотреть ничего не могу, лежу и молча наблюдаю. Потом набрался духу и, как приживалки учили, спросил у него…
– Что спросили?
– К худу или к добру?
– И что он вам на это?
– Ничего, стоит и молчит, а время тянется… Сердце в груди – бух-бух, бух-бух. Я с детства так не боялся. – Протасов сунул руку за ворот рубашки и оттянул вниз. – Потом он, силуэт, вздрогнул и пошел к моей кровати, я весь обомлел. Гляжу – черт, да это обезьяна! – Фабрикант тряхнул головой и, криво улыбаясь, хлопнул себя ладонями по коленям. – Подошла к кровати, уперлась в нее и говорит: «Протасов Савва, здравствуй!» А потом давай воздух обнимать…
– Погодите, «Протасов Савва»?! – воскликнул начальник сыскной. – Вы, верно, ошиблись. Не «Протасов Миша»?
– Нет, не ошибся, так она и сказала: «Протасов Савва». Ко мне обратилась. – Фабрикант гулко ударил себя в грудь кулаком. – Точно знала, к кому в комнату вошла и кто сейчас на кровати лежит. А ведь заводная игрушка этого сделать не могла…
– Что было дальше?
– Минут пять, может больше, обнимала воздух, а потом замерла на месте. Встал я, ощупал ее, точно – игрушка! Как был, в одном исподнем, утащил обезьяну обратно в чулан. Запер и спать лег…
– Вы не заметили, когда ощупывали, ключ в ней был?
– Да какой ключ! – возмущенно воскликнул фабрикант и вскинул руки. – Я же вам сказал, что спрятал его… Он у меня в ту ночь под подушкой лежал. Когда обезьяна к кровати подошла, я его нащупал. Вот тут-то меня едва удар и не хватил! Значит, она незаведенная ходит!
Видя, что Протасов уже готов с головой кинуться в омут мистики, да и, мало того, потянуть за собой начальника сыскной, последний решил вернуть гостя к реальности.
– Думаю, кто-то изготовил дубликат. Разве у нас нет мастеров?
– Не знаю даже. Уж больно ключ мудреный, такой не каждый сделает…
– Он у вас с собой?
– Да! – Протасов полез в карман сюртука, вынул отливающий бронзой ключ и передал Фоме Фомичу. Тот взял, осмотрел. Ключ и на самом деле оказался очень сложным: трубчатый, с двумя бородками, да такими хитро изрезанными… Действительно, изготовить подобную отмычку было делом сложным. «Однако, – подумал полковник, – если обезьяна ходит по дому, значит, дубликат все-таки существует». Об этом он сказал промышленнику.
– Ну не знаю, не знаю! – затряс головой Протасов. – Может быть, изготовили, а может, и нет…
– Больше игрушка вас не тревожила?
– Меня? Нет!
– Она что, к кому-то еще приходила? – Брови начальника сыскной взметнулись вверх.
– Мишку, внука, сегодня утром напугала. Так орал, чуть пуп не развязался. Это меня и заставило к вам прийти.
– Я надеюсь, с мальчиком все хорошо и обезьяна его только напугала?
– Да, жив-здоров! Она к нему в комнату вошла и сразу же остановилась…
– Чулан, где содержится игрушка, разве не запирается?
– Запирается, но замок кто-то открыл… Утром кинулись, а он на полу валяется…
– Савва Афиногенович, так что вы хотите, чтобы сделала сыскная? – оборвал Протасова полковник.
– Может быть, расследуете это дело… – старик запнулся.
– Даже не знаю… – протянул фон Шпинне. – Как-то непривычно сыскной полиции игрушками заниматься… Что начальство подумает… – Полковник поднял глаза к потолку.
– А зачем сыскная полиция? – глянул из-под кустистых бровей старик. – Сами за это дело возьмитесь. Так сказать, в частном порядке. Днем у себя здесь служите, а по ночам ко мне приезжайте. Я вам уж и комнату приготовил самую лучшую в доме… Если вы относительно платы сомневаетесь, то я вам хоть сейчас две тысячи отвалю… – Промышленник вынул из кармана пухлый коричневый бумажник и достал из него пачку разноцветных купюр.
Фон Шпинне попросил фабриканта спрятать деньги. В раздумьях выбрался из-за стола, подошел к окну. Взглянул сквозь двойные стекла на улицу. Разросшиеся белые акации закрывали весь вид. В кронах, перелетая с ветки на ветку, чирикая, резвились какие-то пичужки. За спиной под тяжестью промышленника жалобно поскрипывал «душегубский» стул. Фому Фомича одолевали сомнения. С одной стороны – это все какая-то странная игра, скорее всего, чья-то глупая шутка, а вот с другой стороны… Но ведь делать все равно нечего.
– Хорошо, я, пожалуй, возьмусь за это дело! – не поворачиваясь, проговорил фон Шпинне.
– Слава богу! – пробасил фабрикант.
Какое-то время полковник, о чем-то размышляя, еще смотрел в окно, потом сел на место и спросил:
– А вы сами-то как думаете, почему обезьяна ходит по дому?
– Даже не знаю, что и сказать. – Правый глаз у промышленника задергался, он потер его согнутым пальцем.
– И все-таки.
– Думаю… душа в нее чья-то вселилась…
Глава 2. Четырнадцать подозреваемых
– Душа вселилась? – повторил за Протасовым чуть сдавленным голосом Фома Фомич. Как ни старался он сохранить серьезный вид, это ему не удалось. Улыбка коснулась губ. Начальник сыскной попытался тут же вернуть лицу невозмутимость, но промышленник успел заметить легкомысленное выражение.
– Смеетесь? А я ведь не просто так спросил в самом начале нашего разговора, верите ли вы в Бога, – угрюмо глянул на полковника фабрикант. – По правде сказать, я после этой вашей ухмылочки засомневался, правильно ли сделал, что пришел сюда да все рассказал…
– То, что вы сюда пришли и все рассказали, это правильно. Но помилуйте, Савва Афиногенович, я не могу понять, при чем здесь вера в Бога? – Глаза начальника сыскной лучились иронией. – То, что вы говорите, это чистой воды суеверие.
Протасов, уставившись в одну точку, задумался. Плотно стиснутые губы совсем потерялись между усами и бородой. После минутного молчания он кивнул и сухо согласился с фон Шпинне:
– Да, это суеверия! Только, скажу правду, мне ничего другого в голову не приходит.
– Когда нет объяснений, есть огромный соблазн свалить все на сверхъестественное вмешательство, – заметил фон Шпинне. – Но, я думаю, мы разберемся с вашей бедой. И чтобы попусту не тратить время, – он бросил быстрый взгляд на часы, – приступим к делу немедленно.
– Немедленно! – Протасов всполошился, вскочил со стула. Ему казалось, нужно куда-то бежать, ехать, а то и мчаться, кого-то хватать, допрашивать…
Начальник сыскной понял, что допустил небольшую промашку, и даже не словом «немедленно», а тоном, которым это слово было произнесено. Он сделал успокаивающий жест, попросил фабриканта не волноваться и снова сесть.
– Конечно, – начал фон Шпинне примирительно, – ваше предположение, что в игрушку могла вселиться чья-то душа, многое бы объяснило, но… – Фома Фомич замолчал, на его лице не было даже тени иронии. Это выражение должно было доказать гостю – намерения у начальника сыскной самые серьезные. – Но мы, полиция, в своей работе не можем опираться на предположения такого рода. Я продолжаю думать, что существует дубликат ключа, которым воспользовался шутник или человек, намерения которого нам пока не известны. Я почти уверен, тот, о ком я говорю, находится в вашем доме. Наша с вами задача поймать его. И даже не столько поймать, сколько разоблачить.
– Разоблачить? – переспросил фабрикант.
Сделал он это, скорее всего, механически, но чтобы не возникло недопонимания, Фома Фомич поспешил объяснить:
– Мы должны будем застать виновного с ключом в руках возле игрушки. Хорошо, если в этот момент он будет ее заводить. Тогда ему уж точно не отвертеться, и придется объяснить, зачем он это делает.
– А как же быть со словами обезьяны – «Протасов Савва, здравствуй!». Ведь игрушка так говорить не умеет. – Фабрикант, похоже, не торопился отказываться от мистической версии.
– Сейчас я не готов ответить на ваш вопрос, – не глядя на Протасова, проговорил начальник сыскной. – К тому же этих слов никто не слышал… – добавил он после паузы.
– Как никто, а я? – Глаза фабриканта вспыхнули недовольством.
– Никто, кроме вас… – поправился фон Шпинне. – Но довольно об этом, отринем домыслы, устремим наши взгляды на факты. Чтобы разобраться, мне понадобятся некоторые сведения…
– Какие?
– Расскажите обо всех домочадцах.
– Про лакеев тоже? – спросил несколько озадаченный промышленник.
– Нет! Только о тех, кто сидит вместе с вами за обеденным столом.
– Ну… – Фабрикант осторожно, чтобы не испортить прямой купеческий пробор, пригладил седые волосы. – Помимо жены, Арины Игнатьевны, со мной живут все мои дети: четыре сына и две дочери. Они могли бы жить и отдельно, но я считаю, лучше, когда все вместе. В одиночестве недалеко и до беспамятства… – Он замолчал, внимательно посмотрел на фон Шпинне. Как показалось последнему, даже немного подался вперед. – Вы думаете, кто-то из них заводит обезьяну?
– Сейчас рано говорить об этом, единственное, что нам известно, – обезьяну заводят… Но мы отвлеклись, расскажите о ваших сыновьях.
– Самый старший – Николай, он у меня женат на Екатерине Прилукиной. Семья хорошая, но вот дочка у них туда-сюда…
Упомянув о невестке, Протасов недовольно поморщился, точно откусил чего-то невкусного, лежалого. Начальник сыскной понял: выражение «туда-сюда» не отражает истинного отношения ситцепромышленника к жене сына. Настоящие чувства отец прячет глубоко в душе. Тем не менее Фома Фомич решил расспросить о Екатерине подробнее.
– Вы недовольны невесткой? – проговорил он без видимого интереса, как бы между прочим.
– Ну, не то чтобы недоволен, а так, сомнения у меня…
– Какие?
– Сомневаюсь, что пара она моему Николаю…
– Вот как? Отчего же вы не воспротивились женитьбе?
– Да ведь я сам и сосватал ему эту Прилукину! Родителей давно знаю, люди уважаемые… А дочка… Ну, да ладно! Теперь уж поздно мотней трясти, что сделано, то сделано. Пусть живут, внук растет.
– Расскажите о Николае.
– Он сам по себе человек неплохой, спокойный, рассудительный, никогда лишнего не скажет, а вот то, что влиянию он может разному поддаваться, этого я раньше не замечал. Теперь же вижу – Катька, ну, невестка, вертит им, как хочет. А он слушает и делает, что она ему подсказывает…
Старший Протасов опять с сына Николая перескочил на невестку. Со слов промышленника получалось, если кто в чем и виноват, то, конечно же, Екатерина.
– И что же она ему подсказывает? – спросил фон Шпинне.
– А то! Уходить, мол, говорит, надо из отчего дома. Велит ему, Николаю, долю требовать у меня, да свое дело заводить… Вот что, негодяйка, делает!
– А вы? – поинтересовался начальник сыскной, зная наперед ответ Протасова.
– Я против! Рано ему еще дело свое заводить, пущай ума поднаберется. Я ведь вижу, как он с порученной работой справляется плохо! Долю враз развалит, в этом можно даже не сомневаться. Я ему все это объясняю, и он, когда сидит рядом со мной, вроде понимает, головой кивает. А на следующий день снова старую песню заводит. Катерина ему за ночь всю душу наизнанку вывернет, вот и ходит сам не свой.
– Стало быть, если вы вдруг умрете, это на руку не столько вашему старшему сыну, сколько невестке?
– Умру? – Лицо промышленника посерело и задергалось. Он ухватил бороду и принялся ее мять.
– Все мы смертны, одни раньше, другие позже… – Говоря эти слова, начальник сыскной не сводил пристального взгляда с Протасова. Фабрикант сидел на стуле как на раскаленной сковороде. – Итак, если бы вы вдруг умерли…
– Катька бы порадовалась. Тогда бы они развернулись!
– Я правильно понимаю, если у вас в семье и есть враги, то это, прежде всего, ваша невестка – Екатерина?
– Нет! – отрицательно мотнул головой Савва Афиногенович. – Она мне добра, конечно, не желает, но чтобы врагом быть, для этого сила нужна, характер, а у нее нету – баба.
Начальник сыскной удовлетворенно кивнул и спросил:
– Как зовут вашего следующего сына?
– За Николаем Никита родился. У них разница в два года. Он, в отличие от Николая, баламут, все норовит в Питер уехать…
– Зачем?
– В университетах учиться. Но я ему не верю. Какие там университеты? У него и в гимназии-то все не слава богу было. Учился плохо, с горем пополам закончил. Экзамены сдал только благодаря мне, я старался – учителей умасливал. А в Питер потому ехать хочет, что есть у него там зазноба одна, к ней вот и рвется…
– Зазноба? Кто такая?
– Да соседка наша, Глашка Кирсанова. Уехала туда, а теперь вот письма ему пишет, зовет, чтобы приезжал. Но я не пускаю, еще чего! Куды он поедет? Ума нету, людей только смешить! – раздраженно проговорил Протасов.
– Кто ваш третий сын?
– Андрос, этот художником быть хочет. Все рисует что-то у себя на чердаке, тоже в Питер просится, на художника учиться… – Глаза у фабриканта подобрели, но лишь на мгновение, после чего сделались еще суровее, чем были.
– А его почему не отпускаете?
– Да я бы отпустил, но тогда и Никиту отпускать надо. А кто делом-то семейным заниматься будет, кто?
– Старший и младший! – сказал начальник сыскной.
– Ну нет! Старший, я вам уже говорил, ломоть отрезанный. Катька рано или поздно заморочит его, убежит он с ней куда-нибудь. Я о том, что дело ему передам, даже мысли не имею. Младший, Сергей, молод еще, ему учиться надо, да и чувствую, нет в нем коммерческой жилки, созерцательный он какой-то. Сыновья у меня, хоть оно и нельзя так говорить, никуда не годятся. Вся надежда на внука.
– Ну а дочери? – попытался полковник отвлечь Протасова от грустных мыслей о сыновьях.
– Дочери, а что дочери? Старшая, Агриппина ее зовут, богомольная сильно, как бы в монастырь вскорости не запросилась, а младшая – Глафира, эта замуж хочет. И не за такого человека, у которого намерения серьезные, а за одного вертопраха. Ну, я, понятное дело, против. Так она меня пугает, что в девках останется и закончит жизнь свою вековухой. Но меня не напугаешь, я пуганый. Пусть, говорю, вековухой, пусть, зато денежки в целости и сохранности останутся. А так пустит их этот твой на ветер, а потом и тебя бросит. Она ведь у меня не шибко красавица. Агриппина, та красивая, спорить не буду, а эта… И в кого только пошла? Вроде как и не нашего рода!
– Я надеюсь, вы эти сомнения ей самой не высказывали? – спросил фон Шпинне.
– Отчего же – высказывал! Я в себе долго носить не могу, если что не так, сразу об этом говорю!
– Кто еще живет в вашем доме?
– Еще? Ну… Три приживалки, я вам про них уже говорил. Две старые, за шестьдесят, а третья помоложе…
– Как их зовут?
– Вам имена или…
– Имена. – Полковник подозревал, что едва ли фабрикант вспомнит фамилии приживалок.
– Марья Потаповна, Пелагея Семеновна и Руфина Яковлевна…
– А которая из них помоложе?
– Руфина!
– Продолжайте.
– Все трое живут в одной большой комнате и почти все время там проводят. Гулять не гуляют, только к обеду спускаются, вот и все.
– Что вы можете сказать о них?
– Да ничего. Я с ними не знаюсь, а что за стол пускаю, так это, уж извините, традиция такая. Надо заметить, все три женщины тихие, едят мало, за столом не разговаривают, с вопросами ко мне не пристают, ну вот как тени. Иной раз даже зло берет…
– Почему?
– Да потому что слова от них не услышишь…
– А какое слово вы бы хотели услышать?
– Ну хотя бы благодарности или еще что. С другой стороны, это и хорошо, пусть лучше молчат, так спокойнее.
Протасов поразил начальника сыскной своим непостоянством. «Надо полагать, – думал фон Шпинне, – несладко приходится его домочадцам. Непросто жить в одном доме с человеком, у которого семь пятниц на неделе, и не знаешь, которая сегодня».
– Еще кто-то живет в вашем доме или это все?
– Нет, еще не все. Живет у меня дядька, двоюродный брат моей покойной матушки Степаниды. Он совсем древний, ему лет восемьдесят, а может, и все девяносто. Он и не живет, а так, доживает! – заключил Протасов.
– Это все?
– Все! – кивнул промышленник.
– Давайте подсчитаем. Итак, вместе с вами, вашей женой и детьми получается восемь, невестка девятая, внук – это десять, три приживалки и дядька. Как его зовут?
– Евсей!
– …И дядька Евсей, всего будет четырнадцать человек, верно?
– Верно, четырнадцать! Но что это значит?
– Что это значит? – Начальник сыскной подался вперед и после непродолжительного молчания проговорил шепотом: – Кто-то из них заводит обезьяну.
– Вы что, подозреваете и меня? – возмутился Протасов.
– Я подозреваю всех, даже вашего внука.
