bannerbannerbanner
В поисках вымышленного царства

Лев Гумилев
В поисках вымышленного царства

Полная версия

Степное византийство

Когда мы произносим слово «Византия» без каких бы то ни было пояснений и добавлений, то содержание понятия бывает различным. Может оказаться, что Византия – это Восточная Римская империя, реликт былого величия, на протяжении тысячи лет катившийся к упадку. Так понимали термин «Византия» и Гиббон и Лебо{35}, называвший это государство Bas-Empire, а также Владимир Соловьев. Может быть, под этим термином подразумевается греческое царство, возникшее как антитеза выродившейся античности, имевшее свои собственные ритмы развития, свои светлые и теневые стороны. Такой видели Византию Успенский, Кулаковский и Шарль Диль{36}.

А может быть, Византия просто огромный город, средоточие торговли и образованности, воздвигшийся на берегах голубого моря и окруженный выжженными горами, где полудикое население веками пасло коз и снимало оливки и виноград? Это тоже закономерное понимание термина, но мы в нашей работе хотим использовать его четвертое значение: Византия – культура, неповторимая и многообразная, выплеснувшаяся далеко за государственные границы константинопольской империи. Брызги ее золотого сияния застывали на зеленых равнинах Ирландии (Иоанн Скотт Эригена), в дремучих лесах Заволжья (Нил Сорский и нестяжатели){37}, в тропических нагорьях вокруг озера Цана (Аксум){38} и в Великой Евразийской степи, о которой и пойдет речь.

В таком понимании термина «Византия» не только город Константинополь и подвластная ему страна, и даже не только халкедонское исповедание, но целостность, включающая в себя равно православных и еретиков: монофизитов и несториан, христиан и гностиков (маркионитов и манихеев, о которых тоже будет упомянуто). То, что перечисленные течения мысли боролись между собою, не противоречит предложенному значению термина, ибо идейная, да и политическая борьба – тоже вид связи, форма развития.

Христианская религиозная мысль с самого момента своего возникновения растеклась на множество струй, из которых большая часть высохла, а некоторые превратились в мощные потоки. Небольшая группа иудео-христиан, т.е. евреев, признавших пришествие Мессии, исчезла без следа. Зато проповедь апостола Павла, обращенная к просвещенным язычникам, обрела многих неофитов. Эллинов особенно поразила идея, дотоле им чуждая, о существовании стихии зла, и они начали трактовать ее по-разному: наиболее образованные и умеющие мыслить последовательно возложили ответственность за все несправедливости и несчастья мира на особу, его сотворившую, и с раздражением назвали ее «демиургом», т.е. ремесленником. Они считали, что демиург – не очень крупный демон, сотворивший мир и человека (Адама) для того, чтобы Адам жил в неведении и был для него, демиурга, игрушкой. Но мудрый змей просветил Адама и помог ему добиться свободы, за что демиург мучит потомков Адама и Евы.

Это течение мысли положило начало гностицизму, религиозно-философской концепции, рассчитанной на людей мудрых и образованных (гносис – знание). Можно опустить описание трех главных направлений гностицизма: египетского, сирийского и маркионитского (от имени христианского гностика Маркиона) – и остановиться только на изящной концепции персидского мыслителя Мани (III в. н.э.), объединившего идеи христианские, зороастрийские и даже индийские. Мани учил, что существует «беснующийся мрак» – пространство вечной тьмы, имеющей сгустки еще более темные, чем вмещающая их среда. Эти скопления мрака движутся беспорядочно, как молекулы в броуновском движении, но однажды они случайно приблизились к краю своего пространства, к границе «вечного Света» и попытались проникнуть туда, чтобы омрачить «царство Света». Против них вышел сражаться носитель светлого начала, которого Мани называет «Первочеловек» и придает ему качество Ормузда. Силы мрака победили, растерзали «Первочеловека» и облекли тьмой частицы Света, которые теперь томятся в плену. На выручку этим частицам, т.е. душам, приходил Христос, а вслед за ним он, Мани, воплощение Святого Духа, Параклета-Утешителя. Цель их прихода – освобождение душ от материи – кристаллизованной тьмы; отсюда вытекает, что все материальное, все, что привязывает человека к миру и жизни, – греховно.

С этой концепцией боролись христиане, утверждавшие, что создатель мира благ, а мир, созданный им, прекрасен. В противовес возникли монистические мысли: неоплатонизм, утверждавший, что материя – ничто (мэон), а мир – это истечение из божественной Плеромы – полноты всего сущего, и христианский монизм в учении Оригена, проповедовавшего, что после светопреставления и Страшного суда по милосердию божьему дьявол будет прощен.

Православная мысль к IV в., усвоив отдельные элементы всех перечисленных концепций, выкристаллизовывалась в особую философему. Но тогда начались новые затруднения, уже чисто богословского, а не философского характера, отразившиеся в жестокой борьбе на вселенских соборах.

Появились четыре направления христианской мысли: арианское – распространившееся среди германских племен, несторианское – наиболее важное для нашей темы, монофизитское – возникшее как антитеза несторианству, и халкедонитское{39} (от места, где происходил IV собор) – ставшее господствующим исповеданием Византийской империи.

Вулканом вольномыслия в первые века нашей эры был Передний Восток. В начале IV в. александриец пресвитер Арий выступил с проповедью, что Христос-Логос меньше своего отца, ибо он сын и, значит, рожден. Архиепископ Александр и его диакон Афанасий возражали Арию, указывая, что слово «рожден» к божественной сущности неприменимо, и обвинили его в ереси Павла Самосатского, учившего, что Христос был человек, осененный божественной мудростью. Спор быстро перерос в гражданскую войну, причем одни императоры поддерживали ариан, а другие – православных. Одновременно проповедовали свои учения гностики, неоплатоники, митраисты, и все боролись против всех.

Не следует думать, что представители этих учений были неискренни в своих привязанностях к исповеданиям веры. В те времена потребность в логически-последовательном мировоззрении была очень острой[40].

Конечно, не случайно, что наиболее рационалистические и буквалистские толкования догмы религии были связаны с антиохийской школой, философские – с александрийской, а эмоционально-эстетические – с константинопольской, где эллинский элемент среди населения был преобладающим. Но нам нет необходимости далее останавливаться на перипетиях религиозной борьбы в Римской империи, а можно сосредоточить внимание на проникновении этой бурлящей, раскаленной мысли на Дальний Восток и в бескрайние пространства Великой степи[41].

После того как в 277 г. в Гундишапуре, резиденции персидского шаха, принял мученический венец мыслитель и писатель Мани, объявивший себя наследником Христа и Параклетом, замученный мобедами, зороастрийским духовенством, его последователи вынуждены были бежать из Персии, но на западе манихейство подвергалось постоянному гонению и ушло в подполье[42]. На востоке манихеи нашли приют в Трансоксании{40} и в оазисах вдоль великого караванного пути[43].

В 431 г. на вселенском соборе в Ефесе был предан анафеме константинопольский патриарх Несторий, неосторожно заявивший, что «у Бога нет матери». Его победители немедленно вступили в борьбу между собою, но как монофизиты, так и православные халкедониты были единодушно нетерпимы к несторианству. Особенно обострилась вражда после 484 г., когда на соборе в Бит-Запате несторианство было признано господствующим исповеданием персидских христиан, в том числе и прихожан Мервской митрополии{41}. Поддержка персидского шаха для византийских несториан оказалась роковой. В 489 г. император Зенон подтвердил осуждение несториан и закрыл эдесскую школу, где несториане преподавали свое учение. Школа переехала в Персию, в Низиб, а в 499 г. в Ктезифоне{42} возникла несторианская патриархия, расцветшая в VI в.[44].

 

Из Персии несториане широко распространились по Восточной Азии. В VI в. христиане проповедовали свою веру среди кочевых тюрок не без успеха. Тюрки, захваченные в плен византийцами в битве при Балярате в 591 г., имели на лбах татуировку в виде креста и объяснили, что это сделано по совету христиан, живших в их среде, чтобы избежать моровой язвы[45]. Этот факт отнюдь не говорит о распространении христианства среди кочевых тюрок VI в., но позволяет констатировать нахождение христиан в степи.

В 635 г. несторианство проникло в Китай и было встречено правительством весьма благожелательно[46]. Первые императоры династии Тан, Тай-цзун и Гао-цзун, покровительствовали христианам и позволяли им строить церкви. Во время узурпации престола императрицей У Цзэ-тянь, связанной с буддистами, на христиан началось гонение, но узурпаторша была быстро лишена власти сторонниками династии Тан. В 714 г. в империи Тан император Сюань-цзун указом запретил буддизм, а в 745 г. разрешил проповедь христианства[47]. С этого времени несторианство начало распространяться в Джунгарии, находившейся под контролем империи Тан, и обретать неофитов среди кочевников, главным образом басмалов, но довольно долго его успехи были незначительны.

Распространяющееся несторианство встречало сопротивление не со стороны местных религий, пришедших в упадок после падения Тюркского каганата, а от подобных ему прозелитических религий: буддизма, ислама, манихейства и бона. Первые две религии долгое время не находили последователей в степи. Тоньюкук воспрепятствовал пропаганде буддизма на том основании, что «Учение Будды делает людей слабыми и человеколюбивыми»[48], а тюргешский хан Суду ответил послу халифа Хишама (724–743) так: «Среди моих воинов нет ни цирюльников, ни кузнецов, ни портных; если они сделаются мусульманами и будут следовать предписаниям ислама, то откуда же они добудут себе средства к жизни»[49]. Ислам представлялся кочевникам исключительно городской религией, и они относились к нему так же, как и бедуины Аравии век назад. Зато манихеи, изгнанные в 732 г. из китайских владений императором Сюань-цзуном[50], нашли сторонников среди уйгуров и поддержали хана Моянчура в тяжелой внутренней войне[51].

Поскольку христиане оказались противниками уйгурского хана, то после победы он склонился на сторону манихеев, которые его поддержали. Вскоре Уйгурия{43} быстро превратилась в теократическую державу, где правила манихейская община[52]. Хану оставили только военные дела.

Манихеи, оказавшись у власти, проявили такую религиозную нетерпимость[53], что рассорились со всеми соседями: тибетскими буддистами и последователями религии бон, сибирскими шаманистами, мусульманами, китайцами и, уж конечно, несторианами. Здесь мы не будем прослеживать политическую историю Уйгурии, отметим лишь, что, когда эта страна была сокрушена в 840–847 гг. кыргызами{44}, вместе с ней погибла и манихейская община[54]. Опустевшие после ухода уйгуров на юг степи постепенно заселились монголоязычными племенами. Культурная традиция на время оборвалась, но как только восстановился кое-какой порядок, несторианство буквально затопило Центральную Азию.

Зато в Китае, где несторианство было терпимо с 635 г.[55], в 945 г. специальным указом Танского правительства оно было объявлено вне закона вместе с буддизмом и манихейством. Это событие совпало с разгромом Уйгурии, в которой до сих пор Китай нуждался как в союзнике и которая охраняла интересы и жизнь кочевников, обитавших в пределах Срединной империи[56]. Последовавшим за указом гонениям христиане оказали куда более сильное сопротивление, чем буддисты и манихеи. Но позиции христианства в Китае были сильно подорваны. В 987 г. христианский монах, вернувшийся в Константинополь с Дальнего Востока, рассказал, что «христиане в Китае исчезли и уничтожены по разным причинам и что только он один убежал»[57]. Можно быть уверенным, что здесь имеется некоторое преувеличение и что осколки несторианства оставались на северной границе Китая вплоть до начала XI в., когда развернулась интересующая нас вторая волна христианской экспансии на Дальнем Востоке.

Буддизм выдержал натиск куда более успешно, чем христианство. И даже манихейство не было полностью подавлено, хотя для того, чтобы удержаться, оно прибегло к обману. Манихеи начали притворяться буддистами. Сначала это была сознательная мимикрия: нельзя же было, в самом деле, каждому неофиту объяснять, что он вступает в запрещенную правительством общину, которая маскируется под буддийскую, будучи в действительности манихейской! Такими разъяснениями можно было только оттолкнуть неофитов, да еще и нарваться на предателей. Поэтому, выдавая себя за буддистов и соблюдая соответствующий декорум, китайские манихеи постепенно слились с буддистами, и даже такие ученые, как Бируни{45}, перестали различать их[58]. Особенно интенсивным было это смешение в тех областях, где позже возникло Тангутское царство: манихейские божества светил в буддийском облике обнаружены на иконах Хара-хото[59].

Итак, в аспекте борьбы мировоззрений влияние китайской и мусульманской культур в степи было ограничено и остановлено византийской культурой, понимаемой в самом широком смысле. И самое любопытное в этом явлении было то, что успех «степного византийства», т.е. проникновение христианства и манихейства в степь, нельзя подвести под рубрику «культурных влияний». Всякое влияние предполагает какую-нибудь форму принуждения, хотя бы моральную, интеллектуальную, эмоциональную. А кочевники были всегда очень чувствительны к любым формам принуждения и умели весьма успешно отбиваться от них. Но Византийская империя, находясь далеко от степей Центральной Азии, не давила и не могла давить на кочевников. К тому же проповедь христианства среди кочевников вели те, кого в самой Византии считали еретиками. Поэтому распространение христианства в степи было не «культурным влиянием», а пересадкой идейных ценностей{46}.

Универсализм христианства, в котором «несть ни варвар, ни скиф, ни еллин, ни иудей», привился в кочевом мире, потому что он не третировал кочевников как неполноценных людей и не вел к подчинению чужому хану, будь то «Сын Неба» или «Наместник пророка». Напротив же, победа «китайского гуманизма»[60], т.е. стремление избавиться от чужеродных элементов в своей, культуре, свелась к расправе над беззащитными подданными и потому не перехлестнула китайскую стену.

К 1000 г. несторианство в Китае исчезло[61]. Сунское правительство объявило войну религии как таковой и победило. Но кого? Кучку монахов и немногих пограничных метисов, искавших утешения и покоя! Уцелевшие китайские несториане бежали в степь, и с этого момента несторианство стало антикитайской силой, во много раз более мощной, чем до гонений. А теперь поставим острый вопрос: так ли уж нам надо разбираться в судьбах вероисповеданий и мнений? Какое это имеет значение для судеб гибнувшего Китая, поднимавшейся Западной Маньчжурии, покинутой народом Уйгурии, наполнявшегося людьми Тангутского царства? Что нам даст изучение религиозных движений вместо разбора социально-экономических отношений, о которых в этой работе говорится только мимоходом? Даст много, ибо идеологические системы не что иное, как индикатор глубинных процессов – экономических, социальных и этногенетических. Фантастическое мифологемы – пена на воде, но по пене мы определяем глубину реки и скорость течения. Конечно, это окольный путь. А что делать, если прямой непроходим из-за отсутствия сведений? Период X–XI вв. недаром называется «темным»: он весь прошел под знаком молчания летописцев. До этого мы ставили вопрос о преодолении лжи источников, что, конечно, очень нелегко сделать. Но как разорвать пелену безмолвия? Как найти опорные точки для исследования при полном отсутствии прямой информации? Вот задача, непосильная для индуктивного метода.

 

И тут приходит очередь дедукции. Если собрать крупицы информации и расположить их в пространстве и но времени, т.е. на исторической карте и синхронистической таблице, то контуры «белых пятен» сузятся и появится возможность их приблизительного заполнения. Но именно для этой цели необходимо наблюдение за индикатором, т.е. колебанием успехов религиозной проповеди враждебных систем мысли и мироощущения.

Затем поставим вторую, вспомогательную, проблему: кто виноват в заговоре молчания – сама историческая действительность, не породившая событий, достойных описания, или летописцы, пренебрегшие своими обязанностями? Ответ на это был дан китайскими историками еще в 874 г. «В сие время Китай начал колебаться от безначалия (имеются в виду смуты, повлекшие за собой падение династии Тан. – Л. Г.) и мало имел времени заниматься внешними сношениями с смежными народами (намек на то, что географическая наука, находившаяся в эпоху Тан в расцвете, благодаря активной поддержке правительства, претендовавшего на гегемонию в Азии, пала, как только эти претензии оказались неосуществленными. – Л. Г.), почему и сведенья китайцев о восстановлении Дома Хойху (Уйгурии) кратки и прерывисты»[62]. Впрочем, и после восстановления в Китае порядка и централизации – 960 г. – сведения о кочевниках столь же скудны, вплоть до эпохи Чингисхана. Выбранный нами окольный путь дает возможность отчасти заполнить купюру в истории. И вот каким способом!

В это чуть ли не самое жестокое для классового общества Китая столетие (860–960) нередки были случаи, когда социальное положение каждого отдельного человека менялось иногда по несколько раз в течение его жизни. Разжалованный полководец становился нищим батраком, удачливый разбойник становился князем, слуга за своевременный донос превращаются в крупного феодала, а при смене власти делался крестьянином.

С другой стороны, каждый отдельный человек, будучи одиноким, чувствовал себя беззащитным. Поскольку в эту эпоху уже не играла роли принадлежность ни к семье или определенному кругу, ни даже к политической группировке, потому что предательство стало заурядным явлением, поскольку каждый человек вынужден был искать людей, близких себе хотя бы по духу. Входя в ту или иную религиозную общину, он попадал в среду людей, которым мог доверять, потому что общину он выбирал согласно своим вкусам и наклонностям. Часто такие общины совпадали с определенными территориально-политическими образованиями. Например, буддистов тянуло в Тангут или в Кидань, а христиан – к уйгурам или шато. С течением времени инкорпорация изменила состав этнической группы до неузнаваемости. Потому-то, когда мы сравниваем этнографическую карту Азии IX в. с картой XIII в., то первое, что бросается в глаза, – это их несходство. Конечно; за истекшие 300 лет имели место и переселения племен, но это касалось только северных окраин Великой степи, а этническая трансформация ее массива произошла за счет исторической судьбы, т.е. закономерного изменения, механизм которого в общих чертах обрисован нами.

Но этот же самый механизм порождал религиозную нетерпимость. Она стимулировалась не догматами сложных и разработанных теодицей, а простой неприязнью к другой группе людей, личными отношениями и затем распространялась на всю систему религиозных воззрений. Особенно активно в этом отношении действовали китайский националисты, поборники конфуцианства и враги любого мистицизма, в том числе и своего – даосского. Посмотрим, чего они добились.

Трилистник птичьего полета

Глава IV. Темный век (861–960)

Конец столетия{47}

История Срединной Азии ясна и понятна только до 861 г.[63]. Тогда в результате жестокой войны все государства и державы Восточной Азии оказались вынужденными ограничиться собственными территориями. Тибетцы вернулись на свое плоскогорье; китайцы отошли за свою стену, уйгуры укрепились в оазисах Западного края[64]{48}, кидани[65]{49} обеспечили независимость своего восьмиплеменного союза в Западной Маньчжурии, а остатки тюркютов засели в Горном Алтае. Великая степь пришла в запустение, так как в течение полувека она была театром войны между уйгурами и енисейскими кыргызами, не сумевшими в ней закрепиться. Впрочем, по-видимому, они не очень к этому стремились. Привыкшие к оседлому быту в благодатной Минусинской котловине, кыргызы видели в монгольских степях только поприще для боевых подвигов, целью которых была военная добыча. Когда же между киргизскими войсками и становищами уйгуров легла пустыня, а уйгурские женщины и дети попрятались в крепостях, унаследованных ими от китайских военнопоселенцев, война стала невыгодной для кыргызов и постепенно затухла, хотя официально и не прекращалась.

Уйгуры довольно быстро освоились на своей новой родине, где они смешались с местным населением богатых оазисов Турфана, Карашара и Кучи{50} и передали потомству свое славное имя. С конца IX в. уйгурами стали называться именно оседлые обитатели предгорий Тянь-Шаня, в сущности новый народ, состоявший из купцов, ремесленников и садоводов, ничем не напоминавший воинственных кочевников, имя которых он приобрел и носил. В 874 г. новое государство было официально признано Китаем[66], несмотря на поражение, понесенное уйгурами от тангутов.

Притяньшаньская Уйгурия[67] простиралась на юг до Лобнора, на запад до реки Манас и оазиса Кучи{51}.

Юридические документы уйгуров, изданные С. Е. Маловым{52}, указывают, что в X–XIII вв. в Турфане существовали аренда, кредит, работорговля и долговое рабство, подати и повинности, ростовщичество и проценты, юридически оформленные сделки и заверенные подписи[68]. Уйгурская литература этого периода богата только переводами. Уйгуры переводили с сирийского, персидского, санскрита, китайского и тибетского языков, но сами почти ничего не оставили. Очевидно, смешение было настолько велико, что в Турфане образовалась гибридная форма культуры. Историческая традиция древней Уйгурии оказалась прерванной.

Политическая история уйгуров в конце IX и начале Х в. темна и неизвестна. Есть смутное упоминание о том, что уйгуры отняли у карлуков города Аксу и Барсхан; причем в последнем владетель был из карлуков, но жители перешли на сторону токуз-огузов[69], т.е. уйгуров. Однако вскоре городом Аксу овладели кыргызы – надо полагать, в порядке продолжения войны с уйгурами, и агрессия уйгуров на запад прекратилась.

Вероятно, была попытка расшириться и на восток, так как в 924 г. Ганьчжоу опять принадлежало уйгурам.

Короче говоря, уйгуры унаследовали китайские владения Западного края и превратили форпост китайского проникновения на запад в оплот Срединной Азии и против мусульман и против китайцев, причем те и другие неуклонно слабели.

Разгром тибетской армии в 861 г. был последним триумфом империи Тан[70]. С тех пор она разваливалась более или менее быстро, но неуклонно. Табгачи, воинственные пограничные помещики, посадившие на престол своего ставленника в 618 г., за 300 лет растворились в массе народа, а исконные китайцы никогда не симпатизировали династии Тан, несмотря на заигрывание ее со всеми классами населения. Немалую роль тут играла просто этнопсихология. Поскольку крушение династии анализировалось неоднократно и подробно[71], мы позволим себе остановиться только на этнопсихологическом моменте, отмеченном только одним автором, Н. И. Конрадом, который назвал это явление «китайским Возрождением» или «гуманизмом»[72].

Вспомним, что танские императоры, стремясь к созданию общеазиатской империи, охотно поддерживали религии, приходящие с запада: буддизм, христианство и иногда даже манихейство. При дворе в императорском театре пользовались успехом индийские и согдийские танцовщицы, плясавшие полуобнаженными, что казалось истинным китайцам чудовищно неприличным. Казалось бы, какое это могло иметь значение для чиновников, получивших конфуцианское образование, если двор в свободное от дел время увлекался идейной и эстетической экзотикой, но вспомним хотя бы наших старообрядцев в XVIII в. и их отношение к декольтированным платьям. В разные эпохи чувствуют и ведут себя по-разному, и императорские капризы шокировали даже лояльных чиновников, толкая их на оппозиционные акции. Приведем для примера только один случай[73]: в 819 г. в пышную столицу Китая Чанъань была привезена из Индии якобы кость пальца Будды. Император сам участвовал в торжественной церемонии встречи реликвии, и философ-конфуцианец Хань Юй подал докладную записку, где писал: «Ведь он, Будда, мертв, и уже давно. Это же только сгнившая кость. Как же можно помещать ее во дворце! Как может Сын Неба поклоняться праху!» Философ попал в немилость, но он писал, зная, на что идет. Импульс этнического самоопределения, своего рода средневековый шовинизм, оказался сильнее рассудка и желания карьеры.

На более же широкие слои населения производили впечатление не философия и балет, а военная реформа. В армии вводились тюркские одежда и оружие, а следовательно, менялась и тренировка воина, т.е. ломался и перестраивался весь его бытовой уклад. Для войны и политики это было полезно и даже необходимо, но для китайского народа, от простого крестьянина до вельможного чиновника, чуждо и противно. Все «варварское» было настолько одиозно для ультрапатриотов, что даже даосизм и электическое конфуцианство, проявлявшие терпимость и какой-то интерес к окружающему Китай миру, также оказались для них неприемлемыми. Например, основатель «китайского гуманизма» Хань Юй пишет: «Что же нам делать? Отвечаю: Если не положить конец учениям Лао-цзы и Будды, нам ничего не осуществить. Если обратить их монахов в мирян, если сжечь их книги, если превратить их храмы и кумирни в жилища, если разъяснить Путь древних царей и тем самым повести людей за собой, если заботиться об одиноких вдовцах, одиноких вдовах, о детях-сиротах, о неизлечимо больных и калеках – это и будет близко к тому, что нужно»[74].

Хань Юй в своем трактате горько жалуется, что он «только профессор»[75] и к власти его не пускают. Однако он не совсем прав. Ему удалось выучить целое поколение чиновников, которые после его смерти применили его принципы на практике[76]. Результаты не заставили себя ждать. Как только императорское правительство пошло навстречу этому направлению, оно оказалось в таких страшных тисках, из которых уже не вырвалось. На место боевых генералов пришли чиновники-евнухи и сосредоточили в своих руках всю административную власть в столице, а также огромные богатства. В провинциях военные губернаторы добивались права передавать должности по наследству, что делало их независимыми от центральной власти. Чиновники получали должность после сдачи экзаменов, но сдать их без взятки или влиятельной поддержки было невозможно. Образовались партии, боровшиеся друг с другом, а с крестьян взимали налоги на оплату всех этих беззаконных действий. Недовольны стали все… и потекла кровь.

В 859–860 гг. в провинции Чжэцзян измученные поборами и экзекуциями крестьяне подняли восстание, в котором участвовало до 30 тыс. человек. Подавить его удалось лишь благодаря тому, что в правительственные войска были мобилизованы уйгуры и тибетцы, искавшие в Китае убежища от своих степных врагов. В 868 г. возмутились солдаты в Гуйчжоу, к ним примкнуло множество крестьян, и повстанцы овладели частью провинции Аньхой. Правительство вызвало войска племен шато и тогонов… и снова одержало победу. В 874 г. новое восстание захлестнуло весь Китай. Вождь его, Хуан Чао, происходил из семьи солеторговца, недостаточно богатого, чтобы обеспечить сыну сдачу экзамена на чин. Подробности этого восстания всецело относятся к истории Китая, но для нашей темы важно, что в 881 г. Хуан Чао взял Чанъань и провозгласил себя императором. Вместе с титулом он принял тяжелое наследство – глубокое моральное разложение чиновничества, ограниченность бедных крестьян, вероломство полководцев. В 882 г. один из его сподвижников, Чжу Вэнь, изменил делу восстания и принял из рук танского императора чин цзедуши – военного губернатора, что дало правительственным войскам передышку, за время которой произошел перелом: в войну вступили кочевники.

Тюрки-шато, последние потомки хуннов, долгое время жили в Джунгарии, участвуя в тибето-уйгурских войнах, пока из-за раздоров с тибетцами не перешли во владения Срединной империи. С 878 г. они поселились в Ордосе. Не слишком разбираясь в глубинных причинах перерождения империи Тан, они помнили, что в течение трех веков именно эта династия вопреки воле своих чиновников относилась к степнякам благожелательно и видела в них людей, а не диких животных[77].

Поэтому в критический момент они не задумываясь пришли к ней на помощь. Точно так же поступили тангуты, о которых речь впереди.

Юный предводитель шатосцев[78]. Ли Кэюн, показал себя талантливым полководцем. Весной 883 г. его войска при поддержке тангутов разгромили повстанцев у реки Вэй, вытеснили их из столицы и преследовали, рубя бегущих. 17 тыс. шатосцев оказалось достаточно, чтобы сломить основные силы Хуан Чао. В 884 г. он покончил самоубийством, а его войско было рассеяно и превратилось в партизанские отряды, сопротивлявшиеся правительственным войскам до 901 г. Но сила и обаяние династии Тан не воскресли. Как только чиновники-евнухи попытались возобновить старый порядок, два военных губернатора произвели переворот. В 907 г. последний танский монарх, малолетний Ай-ди, был низложен, евнухи перебиты, а власть взял в свои руки дважды предатель Чжу Вэнь, объявивший себя императором новой династии – Поздней Лян. С этого момента начался новый период истории Китая, носящий название «Пять династий и десять царств».

40«И ариане и православные обвиняли друг друга в нелогичности; характерным для их спора было обращение к разуму» («История Византии», I, стр. 169).
41Христианство проповедовалось в Средней Азии еще до арианских споров, так как первое упоминание епископии города Мерва датируется 334 г. (R.Grousset. Histoire de l'Extreme-orient, vol. I, стр. 353). С 420 г. она стала митрополией.
42F. Cumont La propagation…
43В. В. Бартольд О христианстве в Туркестане…, стр. 6, 18.
44Н. Пигулевская Мар Аба I.
45Феофилакт Симокатта. История, стр. 130–131.
46P. Pelliot Chretiens…
47См., например: P.Хенниг. Неведомые земли, стр. 105; P.Y. Saeki. The neslorian documents…, стр. 457.
48Н. Я. Бичурин Собрание сведений о народах…т. I, стр. 274.
49В. В. Бартольд О христианстве в Туркестане…, стр. 9.
50R. Grousset Histoire de l'Extreme-Orient, vol. I, стр. 352.
51Л. Н. Гумилев Древние тюрки, стр. 382.
52E. Chavannes et P. Pelliot? Un traite manicheen…Vol.1.
53Например, они называли Будду бесом (см. E. Chavanneset et P. Pelliot. Un traite manicheen…, стр. 193) и изображали в кумирнях демона, которому Будда моет ноги (В. П. Васильев Китайские надписи в орхонских памятниках. т. III, стр. 23).
54Л. Н. Гумилев Древние тюрки, стр. 428–431. Так, ибн Бахр сообщает, что в середине IX в. в столице уйгуров живут тюрки «зороастрийцы и зиндики», а в Х в. манихейский храм в Уйгурии рассматривался как исключительное явление (А. Ю. Якубовский. Арабские и персидские источники об уйгурском Турфанском княжестве в IX–X вв, стр. 428, 435).
55P. Pelliot? Chretiens…стр. 624.
56J. Marquart, Guwaini's Bericht…, стр. 480; E. Chavannes et P. Pelliot Un traite manicheen…, стр. 284 и сл.
57A. Moule, Christians in China…, стр. 76; P. Pelliot Chretiens… p.628.
58К. А. Wittfogel and Feng Hsia-sheng, History…, стр. 308.
59С. М. Кочетова Божества светил в живописи Хара-хото, стр. 471–502.
60Н. И. Конрад Запад и Восток, стр. 127.
61P. Pelliot Chretiens…стр. 626.
62Н. Я. Бичурин Собрание сведений о народах… т. I, стр. 338–339.
63Л. Н. Гумилев Древние тюрки, стр. 433–434.
64Так назывался в древности бассейн Тарима, южная часть совр. Провинции Синьцзян.
65Монголоязычный народ, потомки древних сяньби.
66Н. Я. Бичурин Собрание сведений о народах… т. I, стр. 339.
67Г. Е. Грумм-Гржимайло Западная Монголия…, стр. 362.
68С. Е. Малов Памятники древнетюркской письменности, стр. 200–220.
69В. В. Бартольд Очерки истории Семиречья, стр. 17–18.
70Н. Я. Бичурин Собрание сведений о народах… т. I, стр. 339.
71H. Cordier, Histoire generale de la Chine, vol. I; Шан Юэ. Очерки истории Китая; Л. В. Симоновская, Г. Б. Эренбург, М. Ф. Юрьев Очерки истории Китая.
72Н. И. Конрад Запад и Восток, стр. 119–151.
73Здесь мне хочется отступить от академического канона и вместо ссылки на источник попросить читателя прочесть про этот трагический эпизод в прекрасной книге В. Истрина «Ветка ивы» (М., 1957), где автор реконструирует психологию эпохи поистине артистично. Не следует пренебрегать возможностями изящной словесности, когда она сопряжена с эрудицией и талантом.
74Н. И. Конрад Запад и Восток, стр. 127, 140.
75Там же, стр. 147–148.
76Там же, стр. 149.
77Китайцы называли шато «черными воронами», а их вождя – «одноглазым драконом».
78Ему было 28 лет.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34 
Рейтинг@Mail.ru