Лев Исаков
Сказание об Урусхане: В лесах (2). Как Богатырь нарождается
© Лев Исаков, 2025
ISBN 978-5-0065-8175-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Сказание об Урус-хане: В лесах
Часть 2: В лесах
глава 1:Сон
Зелёная мерцающая пелена, почти тёмная на фоне пронизывающих её бликов, погружаясь ниже и ниже вплоть до зыбко-бледных стеблей, тянувшихся вверх и выбрасывая глазам какие-то возникающие прямо в зрачках чёрно-рогатые головы, смутно шеверящиеся или вдруг свивающиеся в потревоженные кольца – потом разом она распахнулась сверху ослепительным водопадом и из него возникло что-то большое, мохнатое, доброе; крупные глаза-бусины приблизились к глазницам, уткнулись влажным, тёплым в нос…
…Ужасно захотелось уткнуться лоб в лоб; смех и щекотка раздирали горло и пружинили тело, подбрасывали на всех четырёх конечностях – и это тоже прыгало и издавало восторженные вопли; упиралось в плечи и поднималось вместе на задние конечности, ликуя и подпрыгивая – отталкивая и прижимаясь. Пальцы погружались в мягкую ласкающую шерсть, вспыхивали белой кожей на бурой переливающейся волне.
Обнялись – слились, мягкое, мохнатое обволакивало. Губы ловили, наполнялись шерстью, упивались ею – шептали…
…МИШАНЯ…
Вдруг ликующее мохнатое исказилось в испуге, жалостливо застонало, поползло в сторону – и его заслонило большое, сердитое, тёмно-вонючее, и другие глаза, большие, сердитые перекрыли всё. Где-то за ними плакал-ухал Мишаня… За что?…
Тыкался лбом в это большое, неподвижное, хватался ручонками в утопающей шерсти – кричал… Не хочу!… Мишаня!…
…Что-то неодолимо мощное подхватило за заплечник рубашонки, взвило кричащего, возмущённого – развернуло и опрокинуло на корточки головой назад и… Шлепок по задушке, увесистый, но не злой отправил яростно вопящего навстречу набегающим людским крикам…
Вскочил, зашатался, повернулся, попытался побежать обратно… – видел, как здоровенная медведица гонит-толкает лапами и головой пытающегося обернуться Мишаню в дебри…
…Огромная, охватившая весь зад ладонь поймала, подняла вопящего, рвущегося защитить Мишаню…
…и другая, тонкая, с длинными пальцами, сходящими на конус последних фаланг, необыкновенно мягкая, нежная, ласкала и гладила по лицу, заслоняя – открывая глаза… Совсем не такая, как у мамы – Пости: тоже добрая, но с прямыми пальцами, круто закруглёнными по концам…
Губы шептали:
– …Мама…
– Что-то не так, сынок? – ,теперь уже другая, сильная, тёплая, добрая рука с короткими круто закругляющимися на конце пальцами мамы-Пости, гладила по голове, снимая навалившуюся тоску и боль, стыдила за ползущие слёзы…
– Всё, всё: повернись на другой бочёк – ангела придавил; он к тебе прилетел, присмотрел, поберёг, теперь к себе на небушко в раинку свою полетит…
Поправила подушку, натянула выше необъятную Гущину милоть /плащ-одеяло из овечьих шкур/ – тихое ровное дыхание успокоило: заснул…
…Гуща пришёл за полдень – большой, пахнувший лесом; принёс тетёрку, кузовок грибов и в свёрнутых в кулёк лопухах какую-то необыкновенно духовитую малину.
Ахнула:
– Да где такую малину нашёл – завтра сбегаю!
– Эк, это не малина – это царь-ягода, княженика. В год не сыщешь – а сыщешь, медведи не подпустят.
– И как её есть? С молочком?!
– Сначала дай по горсточке – потом как знаешь. Вот птицу целиком в глине запеки – не рушь
– Да мне не в труд!
– Знаю-знаю – ,большая тёплая рука легла на замершее плечо: одна молчаливая мужская ласка – а как сказала: и ты в моё сердце допущена…
– Гуща, Аюшка во сне стонал, плакался: всё тот сон снился, как мы с медведицей и медвежонком столкнулись: вскрикивал, звал… Ханум на том свете неспокойна – надо бы на жальник сходить… Аюшке показать… Да и почистить могилку…
– Там всё чисто – мимо никогда не пройду… А сходить надо… Иди груднячков кормить – на рубахе уже пятна.
– Я бегу только бы забавы вашей не видеть – сердце обмирает.
А уже из-за домовины рвался звонкий голос:
– Тятя – качели!!
Выскочил, волосы в вороново крыло – в незабвенную; а глазищи не в мать-чёрнь, ни в отца-синь-бирюза, а как всплывающие из тёмно-коричневой глубины янтаря золотые всполохи… Летел, заранее тянул руки – начал падать, но ухватился за протянутые пальцы и взвился, подхваченный могучей силой; полетел кошёлкой по кругу, полощась подолом разлетающейся васильковой домотканины.
Гуща крутился то в рост, то в полуприсяд, то поднимая, то приспуская дорогое тело – оба улюлюкали-смеялись, заливались один звонко-дискантом, другой малиново-басовитой октавой.
Гуща закрутил круг в наклон, то ближе к земле, то вверх к небесам…
…Ахнули-охнули в несколько голосов – уже набежал народ на полуденную забаву
– Гуща! Берегись!…
– Зашибёшь мальца!…
– Чо те, медведь он – Кидать-бросать!
– Страх поимей – дитя ведь!
– Ну вас, бабы: мы только распотешились – так ведь Айка?!
– Ещё, ещё выше хочу! Вверх шибче!!!
Но тут уже бабы взвыли непритворно:
– Хватит изгаляться! Уронишь! Забаву нашёл!…
– Да чо вы?…
– А то! Сам роди – тогда станется!
– Где Постя! Что мужика не остановит – одуреют с мальцом!
Гуща посмеивался, глядя в счастливые распахнувшиеся глаза – тихонько перемигнулись: мы то знаем… Потирал ладонями большие пальцы – ну и хватка у мальца: четырёх лет нет, а повис как жёлудь на дубу.
…Хорошо, что Постя не видит их потаённую забаву, когда они крутились-игрались только об одну руку, да ещё, кроме покачиваний вверх-вниз, и с подворотами руки… Тут, не приведи бог, даже Постя заголосит.
…А и вовремя вспомнилась – вот она…
– Ну всё, сынок, ступай к рукомою – остынь.
– — – — – — – — – — —
За обедом, кроме Гущи и Пости были только подошедшие Севрюк и Лют – так прозвали вышедшего из келейников молчуна. Малец его ой как быстро поднялся: вёл у Пости все домашние счета по хозяйству и пригляд по мелкой торговлишке на повседневные нужды.
О делах текущих – Гуща на неделю отъезжал в Переяслав-Рязань – обговорили быстро. Да там и говорить было нечего: Севрюк, Сом, Лют правили согласно.
Татарки были под надёжной рукой своих беков – завтра сами доедут: вели со степи табун на поновление княжого поголовья.
То да сё приговорили…
– Ну, что жмуритесь – вижу, какая-то заноза есть.
Краем глаза видел: Постя зыркнула на мужиков – они глядели в сторону.
– Ну, что там?
– Про Айку… – начал было Лют…
– А что про Аюшку, дитё и дитё, послушливое, вежественное – Ай, взвилась…
– Постя, не встревай – разговор мужицкий
– Вот-вот… – подхватил Лют – Надо, Иваныч, за Аюшку браться – опоздаем, шатуном станет.
– Что так?
– Силой он растёт не по дням… Тут ребятишки игрались, наши с Гостилками и как вышло, разодрались…
– Кто-что, не поймёшь, но набежали на…
– Вот-вот, набежали! – опять Постя – Детка с Хивриными близнецами гуляла, показывала, что и где… Сами по себе – ни к кому не вязались…
– Постя, не встревай, дай Люту досказать – веско остановил Севрюк.
– Ну, толкнули или как ненароком одного – шлёпнулся, заголосил, а Ай… Ухватил с перегиба, вскинул над собой и ахнул оземь, так что тому дыхание пересёк – кровь изо рта пошла
– Да он как… – взъярился Гуща.
– Ты постой, он-то в чём виноват? Тот мальца задел – он вспылил не безделкой. Но смотри: Айке только в феврале третий год миновал, а тому полных пять! И чуть до смерти не убил… Сила пухнет непомерная – в тебя…
– И если вовремя не осторожить, сам по незнанию беду накличет – подытожил Гуща – учить надо, как себя держать, и в стремя ставить…
– Вот-вот – , согласно закивали мужики.
Постя взвилась:
– Дитя малое, только-только на ноги встало, а вы…
– Постя, остынь – ,погладил ладонью по плечу – Дело говорите: на такую силу сызмальства укорот ставят. Как тот малец?
– Отошёл, отдышался – , сказал Севрюк – Я присмотрел, отвёз. Отец в детях боярских, сначала в злобу вошёл – да как узнал, что это Гущин сынок, да в 3-х летах, сам же заговорил: мальцы дерутся – любятся… Но смотри: своевольство при такой силище без укорота поднимется – Беда!
– А коли подхватить, поправить, то и в тебя пойдёт – переймёт, помощником в делах и владении станет – продолжил Лют.
– Нет мужики, выше, дальше – как бы станется мне при его стремени ходить…
– Ну, вот и ладушки – а тебе забота. Время не упусти – закончил Севрюк…
…И ещё что-то промолчал – ладно, потом наедине скажет..
Когда ушли, спросил примолкнувшую Постю :
– Ты чего взвилась, не согласна? Навет?
– Нет, так и есть… Только вот глядит Ханум с небушка, а за её дитя никто слова доброго не скажет… А так да! Идём как-то в Никольщине, а там барчуки псов своих на бродячую собачонку притравливают; та жмётся, скулит – псы ярятся, барчуки ржут… Рванулся – я одной рукой его держу, другой рот зажимаю: рычит страшное что-то… – После смотрю, а у меня на запястье синяки от его ручонки… Я тогда тебе не сказала.
– Надо учить, остепенять – уже и припоздали…
– И не всё так: я ему синяки ткнула: весь день ходил около меня,, тёрся-ласкался, вину замаливал – понимание есть…
– Это после, а сталось бы что…
– Так барчуки-идолы, как бродяжку псами травить?
– Это да…
…Но как тут по справедливости мера?
…Сам-то каков?…
– Гуща, ещё есть…
– Понял, что-то нехорошее.
– Надо тебе с Татарками управиться – только ни-ни! Будто не знаешь… Прибежали ко мне Лоза и Гапа – верь-не верь, обе ревмя ревут. Со степу весть пришла: зарезали дядю Елуслана-боярина со всем семейством за старую веру. На Кадыгаеву Орду наследника нет, кроме Еруслана-бека… Девки в рёв: у них тамо-тко положено хану иметь толи 3,толи 4 жены ради наследников… Даже Лоза перепугалась – обе чуть не в побег, а у обеих дети-одногодки.
– Дуры! Они же мамки наследников: коли без мужей окажутся с малолетками, сами Ордой будут править!
– Так ты знаешь – они нет.
– Ну, это дело хоть и не простое, да решаемое. Вот ведь, на недельку съехал – как в тридевятое царство приехал!
– Ой, Гуща, какие у тебя руки холодные…
– А ты и погрей…
………….
…Лежал ряжом, разом откинувшийся, молчаливый, почти чужой…
Тихо спросила:
– О Ханум вспомнил?
– Ревнуешь?
– Да ты что, я ей по гроб жизни следочки целовать буду – она мне тебя подарила.
– Как это?
– За неделю до смерти призвала-приказала… Будешь Гуще-беку женой: я знаю, ты его любишь-молчишь. Я ей – но коли не возьмёт, как тому быть, как мне проситься? А она: возьмёт – я прикажу… Первый раз от неё такое слово слышала.
– А и приказала, сказала так: я не прошу по нашей любви – велю по оставляемому сыну: возьми Постю в жёны на моё место. Она тебя любит, и сына полюбит, но она умная и твёрдая, будет ему и нянюшкой и наставницей. Будет вас обоих беречь, наставлять, держать…
– Гуща, я слыхала, она крещёная. Я когда в церковь хожу, всегда свечку ей ставлю, а какой святительнице – не знаю, какая приглянется…
– Святой Анне…
– Я тоже так гадала – она вся такая… Гуща, ляг к стенке: я Аюшку проведаю, он спит раскинувшись, да и утром первой вставать – разбужу…
– Не забудь добрую одежду Аю собрать – поедем в Татарки…
– Мне с вами?
– Нет, тут дело большое, обговорим в мужиках. Коли всё сладится, они все сами приедут прощаться. Тогда наревётесь.
– Значит…
– Да. Им в степь: Арслан-апа теперь князь, повыше Пронских – Ряполовских, почти вровень с Велим Рязанским.
– Застолье здесь готовим?
– Непременно, но тут уж…
– Да хоть сей час явись, пока по Гущам идут, столы застелим, первую закуску поставим – пока распробуют, уже и пир накрыт. Ну, спи!
– И ещё… Сходите, приберите в терему, занесите, что надо… Печи протопите… Помянем, посидим…
– Гуща, всё сделаю – поправлю. Отставь думу – утро вечера мудренее. Спи: за ночь всё в голове утрясётся…
…………………….
Выехали утром по первой выти, не по дню принаряженные: в шапках с кистями, сапогах с напуском, поверх кафтанов епанчи-летники – пока собирались уже взопрели: солнце накатывало жарой. Гуща, Севрюк, Сом, Лют на конях в доброй сбруе – и на игручем маштачке Айка, одетый под боярского сынка покрытый мохнатым колпаком. Сидел как в креслице в высоком немецком седле с держащей поясницу охватистой задней лукой.
Дрыгал ножонками, натягивал и отпускал поводья, покрикивал:
– Но!…
– Не балуй!…
– В намёт!…
Впрочем, маштачёк игрался не хуже хозяина: частил копытцами, вдруг с ровного бега переходил на щёпотный, бочком перед мордами рослых хозяйских жеребцов. Оба были счастливы распахнувшейся свободе.
Только бдительный глаз заметил бы, что поводья мальца-ездока не взнузданы, а прячутся с шлеи под наперсник, а конь и всадник вольны друг от друга; с удил же ещё одна шлея уходит вперёд под руку Гущи…
– Ну-ну, будет вам – иногда одёргивал тот; так, для порядка. Значительно суровей косил глазом вбок на шалунов его могучий, под тяжёлого всадника в броне, жеребец, при случайных сближениях норовивший толкнуть, а то и ухватить зубами расшалившегося маштачка.
На полпути встречь на лесную прогалину выехал Арслан-бек воевода, а за ним по чину в сопровождение Акбарс-батыр и Жеребок – только давно уже тем прозвищем не поминаемый. Развернулся, в силу вошёл широкоплечим цветущим мужчиной: кудрявая головушка, мягкая бородушка; теперь уважительно называемый сторонними Жеребцом.
Гуща об одну руку и щека в щеку обнялся с Арслан-беком, ладонь в ладонь хлопнул с Акбарс-батыром и Жеребком…
…И звонкий голосок разнёс тишину и чин!…
– Исэнмесез абзый! Сезнен эшелез кебек!!!/Здравствуй дядя! Как твои дела!/
– …Исэнме, каделе!/Здравствуй, дорогой/ – ,ошеломлённый и тронутый до повлажнения глаз, ответил Арслан-бек; смеялся и тёр глаза Акбарс; улыбаясь, кланялся Жеребок.
Гуща, обернувшись, притянул за плечи Аюшку,
– Умница, молодец…
Маштачок вынужден был прижаться к гущинскому Бесу, и тот исполнил своё желание: ухватил пастью за щёку – но под настроение хозяина чуть-чуть, почти только одними губами – не балуй, МЕНЯ СЛУШАЙ…
Дальше ехали «по честям»: впереди Гуща – справа Арслан-бек, слева Жеребок; за ними Аюшка – обок Акбарс-батыр и Севрюк, позад Сом и Лютый; замыкали четверо нукёров Арслан-бека.
– Ну, как бабоньки королевишнами – боярышнями становятся?
Арслан-бек смолчал, Жеребок расплылся в улыбке:
– По три раза на день бегают: как да куда? …И многозначительно посмотрел на бека – тот потянул повод, отстал.
– …Ну, говори, что там.
– Да беда, в рёв: мужей любят, детей не оставят – но постареем, мужики молодых возьмут, нас бросят. Опять же вера…
– Как по кустам любились – не мешала, а теперь, на тебе, вспомнили!
– Чего там вспомнили: когда пухнуть начали, шаман их по мунгальски обрачевал… Потом тихонько с младенцами в часовню спошли покрестить – сам им попа со святыми дарами привозил…
– Беки то знают?
– Как бы и нет – крестов на младенцах не видел, таятся. А так как не знать?
– Вот дуры: Беки же старой веры, чингисовой – богов много. Если какой со стороны подойдёт, тем лучше – заступников больше. Ещё что – вижу мнешься…
– Да ещё хуже… Проведал я, что они тихонько вещицы начали продавать, мол в степь ехать – не увезти… Только прикрасы как не везти, а в деньги обращают…
– Фью! Плохо дело – в побег… Да с чадами!?
– Верно, Гуща Иванович…
– А беки как?
– Вроде бы не знают…
– Знают, знают… Чтобы становище не видело, не слышало? И бекам не докладало?… Подзови Арслана, да сам приотстань…
Подъехал, сразу замкнувшийся в отстранённости, Арслан-бек. Жеребок что-то показывал Айке.
– Бек, как приедем, поздороваемся, обойдите, осмотрите все Татарки: по церквам, шаманам, мечетям, рядам – ну, сам знаешь, что казать. Что мальцу в интерес – что мужикам. К Люту приглядись: эта коробочка ой как полна, по дно – я вот думаю вам бы и повязаться… Мне надо с бабами вашими обговорить…
– За столом лучше…
– Нет, будут кикиморами стыть, если груз с души не скинут…
– Гуща-бек, ты меня с земли в седло посадил!
– Вот-вот… И Акбарсу шепни – всё хорошо будет. Знаю я те слова, от которых бабы ваши завизжат и сами за мёдом побегут!
– Гуща-бек, я сейчас с конём запляшу!
– Сам бы раньше открылся – не маялся…
А кони уже выносили на широкую луговину, пологим склоном тянувшуюся к селу – посаду у речушки, из которого уже вылетала с гиканьем, криком куча всадников, толпа-скопище… И вдруг на полпути разом по неуловимому сигналу раскатилась в гибкую охватывающую лаву; с безукоризненным соблюдением дистанции каждым всадником и конём начиная замыкать выехавшую кавалькаду, становящуюся центром круга-аркана.
– Ай да Арслан-бек: много видал, но так лаву из похода строить как бы и не было.
– Это отроки, через год на первый срок в службу к рязанскому князю пойдут.
– Таких на меч?
– Нет, эти в теремной и палатной службе дойдут, потом в городовой… Вот незадача: каждый третий обратно с невестой приедет…
…А ликующие крылья начали смыкаться, входить одно за другое,,стягиваясь, уплотняясь; уже и окружили громом – топотом разгорячённых коней.
Лошади под гущинцами заметались, стали рваться, злобно ржать, – стыл-бычился накипающей яростью только гущинский Бес – всадники махали шапками, кричали, смеялись: звонко заливался Айка – гудел колокольной октавой Гуща: между ними укладывалось горластое разнотравье …Лишь один Арслан-бек сохранял скучающее, почти сонное выражение на лице.
…Вдруг почти сомкнувшийся круг, не сдвигаясь, стал рассыпаться в волне-повороте на осы- стрелы пятков, немедленно устремившихся к кавалькаде, и когда концевые уже почти влетели на дорогу, так, что даже Гущинский Бес, стал закидываться на дыбы – так же разом повернули в протяжку, и к ним подносились и пристраивались обок дальние – в непостижимый миг оформившие два крыла-охранения из ударных копий-клиньев: пять пятков гусём бок о бок в каждом из четырёх…
– Ух ты, как же ты их в лаву развернул, свернул, в свинью составил – и никого не задели!?
– Аюташ-апа, два пятидесятника, один из них старший, сотник, общую команду даёт, второй к ней следует. На каждого четыре десятника смотрят-исполняют. На каждом десятке один старший, десятник, при четырёх нукерах и один батыр при стольких же. Десятник смотрит на пятидесятника, и его воле следует – батыр во внимании на десятника, и его приказ выполняет. На походе батыр в первом пятке, десятник во втором – на пятидесятника оглядывается. Из двух нукеров один старший, другой младший – первый на десятника-батыра смотрит, второй первому следует…
– …Ох и битых же было на выездке…
– Не без того. Стоило?
– Стоило. Каждый знает что, куда, за кем… Как же хан так тебя от сердца отпустил?!
– Не так говоришь – Отрубил!
– Любой враг на том ему спасибо скажет!
– Аюташ, я тебя как бека не просил – сейчас как побратима прошу…
– Не тужись – обещаю…
Впереди уже вырастала плетнём-перелазом околица. Правый сотник и левый пятидесятник разом отвернули в стороны и так же без крика и сутолочи к ним стали пристраиваться складывающиеся из пятков десятки, начиная с левых на правой стороне, и с правых по левой – и в завершение перестроения пятидесятники опять заступили на дорогу, открывая торжественный въезд в скопище-становище, кричащее, ржущее, стучащее молотками, громыхающее кузнечными молотами – визгом, писком, мычанием, рёвом оглушающее, заглатывающее; будоража и пьяня. Вслед за проводными как заглавные бок о бок Гуща-бек и Арслан-бек, за ними, в отрыве, как в честь и в верховенство Айка меж двух статных, взрачных, приодетых красавцев: Акбарса-батыра, справа, «по чести», и Жеребка-Гавриила слева, «по сердцу», а за ними увесистые, кряжистые «поезжане» рядком в ширь дороги: Сом, Севрюк, Лют. И поди, догадайся, кого за главного встречают: двух князей-богатырей и при них молодшие – или того… маленького соколёнка, на коньке-маштачке, что вертит головкой и в чин оберегается спереди и с боков, а за ним уже плотно и бояре-поезжане…
Человеческое скопище, в отдельности малоосмысленное, в грудке трепетно-переменчивое это бессознательно ощутило, завибрировало, возбудилось, подхватило…
– Гуще с сынком здраво быть!
– Касатик, крепче держись за луку!
– Кто там с Жеребком при мальце в поводе?
– Да Акбарка – не знаешь?
– Ух, мать честная!
– Беки лучше урусов на конях…
– Ну и Гуща-Бек с Конь-мешком…
– …Мальчик, это…
– …Айтуган-ханум и…
– Тихо, молчи!…
И как-то разом движение переменилось: подхватив за кушачок, Арслан-бек ссадил Айку и, держа за руку, повёл вглубь рядов, Акбарс спереди раздвигал толпу; Сом с Лютом возвращали обратно теснивших поближе – дружелюбно, мягко, но увесисто.
Гуща и Жеребок отвернули в проулок, разом отрезавший от давящей людской массы.
Подворье Арслан-бека выросло глинобитной стеной с яркой сине-лазоревой наглухо закрытой калиткой – но немедленно распахнувшейся навстречу Жеребку. Выбежавшие слуги-джуры в поклон приняли лошадей и увели их за угол к воротам на хозяйскую часть. Старший нукёр-дворский в полупоклон спереди-слева ввёл в передний гостевой двор – всё как в Сарае. Справа и слева две белоснежные юрты на женскую и мужскую половины гостей с вынесенными наружу скамьями игрались на фоне празднично выкрашенной в голубо-лазоревый цвет стеной. По ней, выше человеческого роста, шла внутренняя городня вдоль стены; над которой вырастал третьим ярусом тын верхнего боя, бурые срезы на остриях которого показывали дуб.
Двор перехватывал второй забор, пониже, без тына, с красивой резной калиткой: два коника встречь друг другу вскинулись на древо. За ней виднелся и собственно терем: массивный сруб под двускатной крышей, челом с пятью маленькими окошками на гостей и гульбищем в обхват над подклетом. Солнце засвечивало и играло на слюдяных переплётах оконец, мерцало серебряными отблесками на липовых плахах венчавших крыльцо и крышу коньков и головок.
– …Мать честная, не впервой вижу, всё одно – молодец Лоза!
– Засмотрелся?! – ,скоро шла навстречу Сама; за ней поспевали русская девчонка и две татарки…
И сразу, без перехода, в злобу:
– А где Аюшка?! Почто не взяли?!?!,,, – ,уже раскипаясь в пронзительное…
– Не горись! Здесь он, здесь: Арслан-апа с Акбарсом пошли ярмарку показать, скоро будут… А теперь веди в терем. И где Гапа?
– Здесь я – ,выпорхнула сбоку из женской юрты.
Поклонилась в пояс:
– Здравы будь Гуща Иванович со Жереб!
– Ну, бабоньки, и вам во здравие – Ведите!
Поднялись на крыльцо и через гульбище, сенцы вошли в горницу. Тут Гуща остановил девок —напёрстниц
– Посидите-ка тут, станется – позовём. Ну, бабоньки, ведите наверх в светёлку – побалясничаем, косточки белу свету переберём.
– Ох, Гуща, один ты баб-девок понимаешь – всё бы хорошо, да не с кем словом переброситься!
– Ну, ведите! А ты – ,Жеребку, – у лествицы постереги, чтобы никого…
Присел к стольцу, отодвинув локтем обычную бабью круговерть: пяльцы, спицы, клубки ниток, лоскуты шёлка, бархата, напёрстки – сели напротив, вполоборота на него и на двери…
– Ну бабоньки, страшно в степь?
У Лозы дёрнулось, напряглось лицо – смолчала.
Гапа вдруг размякла: задрожжали губы:
– Страшно, Гуща Иванович: днём шатает, всё из рук валится – ночью не спишь…
– И бека-сокола терзаешь?…
– Не, я стараюсь: лежу с закрытыми глазами…
– Это ещё хуже, когда таишь: вы же две половинки, одну ужалит – обоим больно.
Видел, понимают.
– Давайте так – чего боитесь?
– Чего-чего, народ туда как скот в колодках и цепях гонят – а мы сами?!…Кто ушёл – не возвращается…
– Знаю, ещё чего?
– Потом там… у них жёнок много – как нам в семье устоять: они ихние – мы чужие – ,Лоза…
– Ну и… – они же в бесов веруют! На том свете в ад?! – , пискнулась Гапа…
Примолчали…
Подождал – сказал сам:
– А что вы главное не говорите – про детей?
– …Гуща, ты как нож в сердце: вдруг без нас, а то и без отцов останутся – одни в татарве?!…
– Вот-вот, с того и начнём. Матки, вы дитятям своим здесь какую жизнь хотите? Смердов?
– Ни-ни! – ,замотали обе.
– Сидельцем в лавке: на сапоги кланяться, на лапти лаяться? Служкой у бар: пинки да тычки получать? Во всю жизнь воинником увеченым-калеченым – да и той с гулькин нос?!
– Гуща…
– Теперь так! У Арслан-бека родовы в Орде толи вовсе нет, толи в десятой воде на киселе – ты его Старшая Жена, твой сын ему наследник. Ты, ДУРА, уже сделала его княжичем-ханёнышем, а сама Ханша-княгиня: тебе боярыни будут в пояс кланяться! Поняла?!
– Гуща…
– Погоди. А ты, Гапа, тоже как бы и в ханской семье: у Арслан-бека ближайший родович племянник Акбарс-батыр; а наследнику дядя – в орде всегда 3-й. Так что если не княгиня, то Первая боярыня. Как и сын…
– Гуща!.. – ,выдохнули обе…
– Вот так!
…А тянуло-тянуло баб про другое…
– А про жёнок прочих интереса нет?
– Гуща, в самое то – дёрнулась Лоза – , мы постареем – мужики по молодым, а нас скотину пасти?
– Тут так, смотрите сами: у кадыгаев от мунгал обычай, чтобы хан имел 3-х жён для детей – род бы не пресекался. Коли курултай, сходка их, хана скажет – так и быть! Но вы уже старшие жёны, матери наследников, и вы их выбирать будете – а и прогонять! Хан в женские дела не входит…
– Как это… Девкам при свояченице хуже чем при свекрови?!
– Во-во! Жалко стало?
– Ну, всё же…
– Вот так! А коли хан умер, то старшая жена и ордой правит, и хана ставит, даже и через старшего сына коли не гож и роду опасен!
Глотали, переваривали…
– Теперь так. Веры менять вам не надо: вы к тенгри-татарам поедите: они многобожники, наш Спас для них ещё один бог и только – а то и лучше, защитников больше. По их Ясе-закону нельзя ни одного бога обидеть!
– А как церкви жгут-грабят? На конях в храмы въезжают?!
– Это не мунгалы – это мухамедданы. Те да! Они к тенгрианам ещё лютее, чем к христианам… Так что хоть попа с собой возьмёте, хоть часовню там поставите – только Тенгри не трогать! Ни-ни!!!
– Да мы чо!!! Мы ещё не на всю голову дурные! – вскинулись обе.
– Ну, а по жизни… В баню то мужики ходят?
– Ходят, даже сами спрашивают.
– И как, вместе ходите?
– А как ещё – как все…
…Но тут Лоза как-то смутилась, и даже вроде бы через загар запунцовелась.
– И как?
– Бывает, озоруют… Ой, Лозонька,…
– А мне любо! – ,звонко отчеканила Гапа – мы и маленького там…
– Ну, вот бы и всё – Лады!
Но молодушки мялись – наконец Лоза выдохнула:
– Гуща, тут так: дай нам рублей пяток, вернём с лихвой. Мы… Бежать задумали, уборцы начали продавать – выкупить обратно надо. Вернём, вернём!!! Только никому не скажи… Это всё из-за деток: страшно стало, как с ними в пропасть прыгнуть!.
– Эх вы, дуры стоеросовые – в татарской деревне да такое учудить: всё ведь известно. Вы зернь понесли – а уже в каждом доме судачат
– Гуща! – ,глаза Лозы помертвели – Арслан знает?
– Конечно знает – если не в первый, то на второй день донесли.
– А Акбарс?
– Ну, не знаю: ему, как молодому может и умолчали, чтобы в голову не ударило… Так что ты, Гапа, промолчи, а Лоза повинись, только знай, это Арслан-бек меня просил с вами поговорить…
Девки сидели пепельные.
– Гуща – , зарыдала, бросилась на колени Лоза – Спаси меня, умоли, пусть примет или убьёт.
Её била и выворачивала истерика…
Гапа стала тихонько выталкивать Гущу – уже на лестнице, не оборачиваясь, как бы и не ей, сказал:
– А ты ведь бежать не сбежала бы…
– Котомки собрала, лошадей поставила, верёвку держала – а потом конец сбросила: мы с Барсиком навсегда свились… Вот только сейчас дошло…
– И вот что, всё что было-сказано забудьте. Вам золото свалилось, а вы его в грязь – Не сметь!… Всё – ничего не было. Накрывайте, что где положено – и молчок!…Не было, забыто, вороны унесли! …Ух ты, Айка! И Арслан-бек с Барсиком!
– Лев с Белым Барсом! – взвилась за мужнюю честь!…
– Ну, ступай – дел много… Помни – Забыть!
– Ничего не помню! – и освобождённой птицей полетела к поварне за теремом…
…Айка тянул за руку к Гуще Арслан-бека, одновременно вертя головой вправо-влево, вот только на голове у него была не русская шапка с околом и кистью, а монгольский треух с богатой лисой. Акбарс задержался у калитки, что-то говорил нукёрам – пока шёл, перебросились словами с Арсланом:
– Всё, забудь страхи – и никогда не поминай, будто их и не было. И знать не знаешь… Аю, а с кого шапку снял?
– Я не снял – мы побратались!
– Это Голдан, неук-недопёс, на улице самый сильный, дерётся со всеми – вмешался Акбарс – ,я хотел его приструнить, а тут Аю…
– И как богатырь с батыром померялись?
– Ну, Аю и есть Аю!
– А вдруг бы не сталось?
– Гуща-апа, я же знаю, кто сколько стоит… Тот на полголовы выше да и толще бросился быком, а Аю его на бедро принял, и, свидетель Тенгри, одной рукой за кушак подхватил и через себя на спину уложил – другую руку сзади на поясе держал!
– И тот в драку не полез?!
– А тут его Аю совсем приложил, тот вскакивает, а Аю ему – , Я с тобой бороться не хотел и драться не хочу. Тут мой улус: я его должен беречь, защищать, а не бить. И коли ты на Татарках у ребят заглавный, давай дружиться! И шапками поменялись!
– Ай да Аюшка, голова! И отдал тебе такой богатый малахай?
– Да ни! Шапчонка ношеная, волчина: скот пасти да под голову класть. Голдану стыдно до слёз, на меня смотрит: мена неровная – сейчас принесу! Мы уже весь Конный ряд прошли, повернули обратно – а навстречу Голдан с отцом, тот старшой у кузнецов. Тут же крикнули меховщиков, чтобы подобрали в ровню. Вот эту, с лисой, сыскали…
…Вот только лисий хвост это десятник у разведчиков – Аю не в честь…
Вон и Арслан-бек насторожился…
– Думаю, надо Голдана с погодками взять в нукёры «при стремени молодого господина Аюбека».
– Ну, тогда тебе первая забота чтобы Аюшкина дружина не ударила в грязь лицом.
– Уж их то я поставлю! Аю-бек доверие своё проявил – шапку свою вручил; теперь чин назначим, по войску десятник, в шапке с лисьим хвостом. Бекову шапку, во исполнение приказа вернуть – тою шапку с лисьим хвостом ему вручить и ему при строе носить!
…Ну и повезло Кадыгаевой Орде с ханом…
Только Айка взвился:
– Не хочу! Мы сами поменялись – и эта такая хорошая!!!
– Аюка, нельзя – это шапка войсковая. А теперь с твоей головы и наградная – Не хочешь Голдана ещё раз одарить с чином?
– Ну пусть ему будут две… Нельзя?
– Никак нельзя… – отозвались Гуща и Арслан-бек, кивнул Акбарс-батыр.
– …тогда ладно. – и сорвался, побежал на вопль Лозы, тянувшей руки с крыльца. Акбарс поспешил за ним, но и к Гапе, вышедшей из-за угла
Вполголоса, на двоих, сказал Арслан-бек:
– Аюташ-бек, почему ты не садишься султаном на Москов, Булгар, Рязан – я к твоему стремени сразу встану. Это не я только думаю – Айтуган-ханум тоже говорила…
– Не знаю. Не хочу и всё. Ради Жданы всё бы сделал: скажи только нужен ей Царьград или Сарай – всё бы сокрушил, перемог. Мне по жизни до неё ничего не было нужно; а теперь кроме неё и Аю… Вот скажи, ты уже хан, куда мне Аю растить, вверх, в царствия – или что есть и довольно… Может, это я её погубил – как только стала она восковой свечой отходить, всё бросить, взять корабли, деньги, злых мужиков и на Низ, на море Хвалынское, топором, мечом – там тепло… Тепло! Тепло!!! Пошто думал – передумывал?…Пошто!!! – последнее слово сорвалось стоном…
