Лев Толстой
Где любовь, там и Бог
– Я, – говорит, – не брал, за что бьешь, пусти.
Стал их Авдеич разнимать, взял мальчика за руку и говорит:
– Пусти его, бабушка, прости его, ради Христа!
– Я его так прощу, что он до новых веников не забудет. В полицию шельмеца сведу.
Стал Авдеич упрашивать старуху:
– Пусти, – говорит, – бабушка, он вперед не будет. Пусти ради Христа!
Пустила его старуха, хотел мальчик бежать, но Авдеич придержал его.
– Проси, – говорит, – у бабушки прощенья. И вперед не делай, я видел, как ты взял.
Заплакал мальчик, стал просить прощенья.
– Ну, вот так. А теперь яблоко на, вот тебе.
И Авдеич взял из лукошка и дал мальчику.
– Заплачу, бабушка, – сказал он старухе.
– Набалуешь ты их так, мерзавцев, – сказала старуха. – Его так наградить надо, чтобы он неделю на задницу не садился.
– Эх, бабушка, бабушка, – сказал Авдеич. – По-нашему-то так, а по-божьему не так. Коли его за яблоко высечь надо, так с нами-то за наши грехи что сделать надо?
Замолчала старуха.
И рассказал Авдеич старухе притчу о том, как хозяин простил оброчнику весь большой долг его, а оброчник пошел и стал душить своего должника. Выслушала старуха, и мальчик стоял слушал.
– Бог велел прощать, – сказал Авдеич, – а то и нам не простится. Всем прощать, а несмысленому-то и поготово.
Покачала головой старуха и вздохнула.
– Так-то так, – сказала старуха, – да уж очень набаловались они.
– Так нам, старикам, и учить их, – сказал Авдеич.
– Так и я говорю, – сказала старуха. – У меня самой их семеро было, – одна дочь осталась.
И стала старуха рассказывать, где и как она живет у дочери и сколько у ней внучат.
– Вот, – говорит, – сила моя уж какая, а все тружусь. Ребят, внучат жалко, да и хороши внучата-то; никто меня не встретит, как они. Аксютка, так та ни к кому и не пойдет от меня. Бабушка, милая бабушка, сердечная… – И совсем размякла старуха.
– Известно, дело ребячье. Бог с ним, – сказала старуха на мальчика.
Только хотела старуха поднимать мешок на плечи, подскочил мальчик и говорит:
– Дай я снесу, бабушка, мне по дороге. – Старуха покачала головой и взвалила мешок на мальчика.
И пошли они рядом по улице. И забыла старуха спросить у Авдеича деньги за яблоко. Авдеич стоял и все смотрел на них и слушал, как они шли и что-то все говорили.
Проводил их Авдеич и вернулся к себе, нашел очкя на лестнице, и не разбились, поднял шило и сел опять за работу. Поработал немного, да уж стал щетинкой не попадать и видит: фонарщик прошел фонари зажигать. «Видно, надо огонь засвечать», – подумал он, заправил лампочку, повесил и опять принялся работать. Докончил один сапог совсем; повертел, посмотрел: хорошо. Сложил струмепт, смел обрезки, убрал щетинки, и концы, и шилья, снял лампу, поставил ее на стол и достал с полки Евангелие. Хотел он раскрыть книгу на том месте, где он вчера обрезком сафьяна заложил, да раскрылась в другом месте. И как раскрыл Авдеич Евангелие, так вспомнился ему вчерашний сон. И только он вспомнил, как вдруг послышалось ему, как будто кто-то шевелится, ногами переступает сзади его. Оглянулся Авдеич и видит: стоят точно люди в темном углу – стоят люди, а не может разобрать, кто такие. И шепчет ему на ухо голос:
– Мартын! А Мартын. Или ты не узнал меня?
– Кого? – проговорил Авдеич.
– Меня, – сказал голос. – Ведь это я.
И выступил из темного угла Степаныч, улыбнулся и как облачко разошелся, и не стало его…
– И это я, – сказал голос.
И выступила из темного угла женщина с ребеночком, и улыбнулась женщина, и засмеялся ребеночек, и тоже пропали.
– И это я, – сказал голос.
И выступила старуха и мальчик с яблоком, и оба улыбнулись, и тоже пропали.
И радостно стало на душе Авдеича, перекрестился он, надел очки и стал читать Евангелие, там, где открылось. И наверху страницы он прочел:
