Лев Овалов
Завещание майора Пронина
– Не забывай, что Австрии уже не существует… Гитлеровец, вот и весь сказ.
– Да, такой же австриец, как и сам фюрер. Здесь он – мелкий работник торгпредства.
– Это мне известно. И он придет сюда собственной персоной?
Стрепет кивнул:
– Да, он выразил желание лично тебя допросить. С ним будет тот парень, вместе с которым мы тебя… Ну, понимаешь. Это его телохранитель. Латыш, между прочим. Но по убеждениям – чистый нацист.
– Знаю я этих латышей, давно с ними работаю. Непростая публика.
– Вот именно. Так что время на отдых у нас есть, но его немного.
Петр подмигнул Пронину – весело и беззаботно. Он был еще совсем молод, но, судя по всему, работал профессионально. Эйтингон всё-таки умеет подбирать кадры. Итак, сейчас я увижу господина, который надоумил наших штабистов воевать не дивизиями, а бригадами и протолкнул серию реформ в артиллерии, которые мешают солдатам осваивать новую технику… Нет сомнений, что и сведений он у них выудил немало.
– Шаги! – тихо сказал Петр, когда Пронин еще ничего не слышал. Видимо, наш Стрепет настолько привык к здешней атмосфере, что, как опытный охотник, улавливает каждый легкий скрип. Потом и Пронин услыхал шаги – и даже определил, что визитер обут в сапоги. Причем, это был именно один единственный визитер. Они с Петром обменялись взглядами: «А где же второй? Не появится же он из стены? Или герр фон Граубе решил ради такого случая явиться в одиночестве.
– Странно, – шепнул Петр.
Но всё разрешилось через минуту, когда в комнату ввалился вовсе не Граубе, а его телохранитель Гуннарс.
Пронин успел повернуться лицом к стене. Латыш (кстати, он вполне чисто говорил по-русски, что встречается нечасто) сразу повелительно крикнул Петру:
– Он не сдох?
– Да нет, я проверял пульс. Живехонек.
– Это хорошо. Приказано его допросить.
– А хозяин?
– Не твое дело. Отлучился хозяин. Ты давай, дверь запри. А потом этого разбуди. Вода есть?
– Имеется, – Петр указал на графин, стоявший в уголке, прямо на деревянном полу.
– Подними, дай сюда.
Гуннарс сперва отхлебнул воды, а потом щедро окропил Пронину макушку прямо из графина. Иван Николаевич повернулся – как будто спросонья.
– Где я? – спросил, глядя на Гуннарса и Петра мутными глазами.
– Ты приехал по адресу. Хочешь жить – просто отвечай на мои вопросы. Полчаса – и можешь валить на все четыре стороны.
– Какие вопросы? Куда вы меня привезли, сволочи? – Пронин тянул время, соображал и давал возможность Петру тоже поразмыслить. Резидент, скорее всего, просто сбежал, понял, что Эйтингон так просто не оставит Пронина. Предпочел сберечь свою драгоценную жизнь. Логично. Скорее всего, у него есть приказ от центра – в подобных случаях действовать именно так. Используем последний шанс его догнать? Этот головорез вряд ли знает, куда направился австриец. Если уж он не взял телохранителя с собой – значит, никому не доверяет и, между прочим, правильно делает.
Пронин говорил нарочито вяло, тяжело двигался.
Гуннарс не должен был ничего заподозрить. Хотя… Но Пронина подстраховывал Пётр – и нужно было действовать быстро. Латыш как раз приблизился к Пронину, и тот молниеносно ударил Гуннарса по колену и вырвал у него из рук графин. Латыш упал, потом быстро вскочил, но получил графином по голове и, качнувшись, завалился на пол. Он даже не успел позвать на помощь Петра или выругаться.
– Куда он мог уйти? У тебя есть мысли?
– Здесь еще один – водила.
Они допросили шофёра Нефёдова, но тот рассказал только, что довёз господина Кирстена (так назывался наш друг в этой среде) до деревни Авдеевки. А там пересел на грузовик.
Значит, его кто-то ждал. Значит, у него имелся вариант на пожарный случай, что для профессионала такого уровня – в порядке вещей.
Вместе с Нефёдовым они добрались до Авдеевки. Небольшая деревушка, на задворках совхоза. Шел редкий холодный дождь. Пронин надвинул кепку пониже.
– Что будем делать, товарищ майор? – спросил Петр. – Следов-то сейчас не разглядим.
– Остается только людей будить. В деревнях рано встают, самое время. Нас интересует транспорт. Любой. И – кто что знает о грузовике. Где он стоял по сведениям Нефёдова?
Пришлось вторгаться в дом конюха: его окна выходили как раз на место прибытия грузовика. Борис Григорьевич Савин уже не спал, собирался на работу. Но на незваных гостей поглядывал сурово. Пронину с трудом удалось наладить с ним более-менее дружелюбным контакт – и он рассказал немало.
– Был грузовик, пылил здесь. И окна такие пыльные, как у кочегара. Кузовок зеленый, свежевыкрашенный. Это я приметил. Уехали они… Я не видал, как они уезжали, но слышал, как мотор-то визжал. Это часов в восемь было.
Значит, преследовать – дело бесполезное. За это время он мог уехать куда угодно, скорее всего – до вокзала и дальше поездом. Грузовик – это след, и долго оставаться на нем господин фон Граубе не стал бы.
Пронин махнул рукой. Тут же навалилась усталость всех последних дней, заныли раны. Ему на мгновение показалось, что он проиграл эту схватку, что напрасно ходил в Генштаб, выискивал предателей… Главный противник скрылся – и ещё бог весть, сколько будет вредить нашей стране. А война не за горами.
– Вас отвезти на Кузнецкий? – спросил Петр участливо.
Пронин кивнул – уныло, как на похоронах.
Всю дорогу до Москвы они молчали. Петр время от времени хотел завести разговор, как-то отвлечь загрустившего Пронина, но чувствовал, что лучше не нарушать молчания. Наконец, он достал из кармана пакет.
– Иван Николаевич, хотите баранок? Вчера в Елисеевском покупал.
Пронин взял баранку, очень быстро ее разжевал и съел, даже не почувствовав вкуса. Впрочем, он не чувствовал и голода.
Но вот и Кузнецкий. Пронин предчувствовал, что его сегодня еще ожидает важная встреча. Так и есть. На площадке, возле дверей, стоял Эйтингон. В клетчатом костюме, через руку переброшен плащ. Он широко улыбался.
– Не ждал?
– Совсем наоборот.
– Значит, были предчувствия? Правильно. Встречу с прекрасным всегда надо предчувствовать.
Они расположились в креслах, возле текинского ковра. Тихо и уютно. Атмосфера располагала к неофициальному, спокойному разговору.
– Ну что, Пронин, сработали мы с тобой на четверку с плюсом. Задание выполнили, врагов в Генштабе разоблачили, боевую группу иностранного шпиона обезвредили. Это важно. Но фон Граббе ушёл… Это тоже приходится учитывать. Задержать его на границе не удалось, видимо, у него имелось надежное окно. Улизнул наш друг.
– Надеюсь, ненадолго?
Эйтингон покачал головой.
– Что упало, то пропало. Мои ребята, конечно, постараются его отследить. У нас на примете три предполагаемых места, где он может всплыть. Одно, представь, аж в Японии. Кстати, у нас там надежная группа работает. И не одна. Второе – Каир. Третье и четвертое – попроще – Вена и Гамбург. Туда он может залечь, чтобы отдохнуть, зализать раны перед новой командировкой.
– Значит, провалили мы дело, товарищ Эйтингон?
– Почему? – Наум Исаакович внимательно поглядел на Пронина своими темными глазами. – У нас какое задание было? Почистить Генштаб. Перед войной – самое первое дело. Ты доказал, что мы беспокоились не зря. Опухоль вырезали. К тому же, поняли логику врага – проталкивать нелепые реформы, сбивать с толку офицеров. Теперь мы знаем, какие решения на уровне штаба в последние годы были совершены ошибочно. Это немало, совсем немало. Ну, боевая группа, штатные головорезы – это уже дело десятое. Меня это не так интересует, хотя ордена за это дают.
– Перед войной… – повторил Пронин за Эйтингоном. – Ты, конечно, имеешь в виду Германию. А сколько потерь у нас будет из-за его художеств? Потерь, которые можно было бы избежать.
– Есть война, о которых в учебниках пишут и есть тайная война. Она не менее жестока. И в ней не обойтись без поражений. Не считай себя непогрешимым. Знаешь правило золотого сечения? Быть победителем на 100 процентов невозможно. Золотое сечение – это, кажется, 73 процента из 100. Эту норму мы, я считаю, выполнили. Может быть, даже с перевыполнением плана. И, кстати, ты сумел всё провернуть на удивление быстро. Другой бы копался еще месяца два – и фон Граббе ещё натворил бы делов. А сейчас бежит из Союза, как ошпаренная кошка. На несколько месяцев он точно вышел из игры. А если по умному – то и на пару лет. Таких мастеров берегут.
Пронин вздохнул. Но уже чувствовал себя немного бодрее. А Эйтингон деловито объяснял ему, что к чему:
– Ты больше не служишь в Генштабе. Скоро тебе возвращаться в Ригу. Я считаю, отпуск прошёл не впустую. И я благодарен тебе. Я много про тебя слыхал, анализировал и не ошибся. Мы провернули большое дело. А австрийца этого мы еще обязательно поймаем. Он ведь порядочно рисковал, появившись на этой даче. Такой риск в нашей работе иногда вознаграждается, но гораздо чаще за него приходится получать по голове.
Эйтингон пробежался взглядом по книжной полке:
– Платон, Энгельс, Карлейль… Сразу видно образованного человека. Я слышал, у тебя армянский коньячок водится? По несколько капель нам бы сейчас не помешало. Особенно тебе. Нужно отвлечься и согреться.
Иван Николаевич кивнул. Встал, открыл сервант. Там как раз хранилась бутылочка коньячку и рюмки. Эйтингон с удовольствием продегустировал:
– Красота. Именно то, что сейчас необходимо. Поднимем бокалы за успешно раскрученное дело, которого подошло к эпилогу!
Они выпили, но Пронин не унимался.
– Ну хорошо, мы вычистили Генштаб. Но он или другой резидент такого масштаба мог завербовать людей и в другой нашей стратегически важной организации. Разве нет?
– Конечно, мог. И так будет всегда. А иначе нас можно было бы на пенсию отправлять, мемуары писать. Не волнуйся. На наш век шпионов хватит. А ты что-то странные вопросы стал задавать. Я понимаю, устал, жизнью рисковал.
Пронин нахмурился. Он крепко задумался о том, сколько вреда стране может принести один предатель, клюнувший на посылы резидентуры. Вот так и разваливаются государства…
Они выпили по глотку.
– Желаю тебе хорошей дороги в Ригу. Это тоже важное направление. И в мирное время, и на случай войны. Я знаю, у тебя там много забот. Перед Ковровым можешь не отчитываться, я все беру на себя. Спасибо тебе, Иван Николаевич, еще раз спасибо. Может, еще когда-нибудь поработаем вместе?
– Мне хорошо с вами работалось. Буду рад.
– Ну, спасибо на добром слове. – Эйтингон улыбнулся. Не зря друзья считали его самоуверенным товарищем, он не сомневался, что каждый чекист только и мечтает с ним поработать. – Готовься к войне, Иван. Мы в последние недели уже поработали на будущую победу. Но это только начало.
В этот приезд Пронин даже не успел повидаться с Витькой Железновым. Всё пошло как-то кубарем. Без продыху. В Риге хотя бы отоспаться можно будет…
Поезд завтра, в 12.30. Пронин представил себе, как пьет чай в уютном купе – и на душе потеплело. Но в голове снова и снова вертелись слова Эйтингона: «А война с Германией будет обязательно».
К поезду он успел тик-в-тик.
3
Эту историю Пронин и рассказал Овалову – в подробностях. Старики расстались, на прощание обнявшись у лифта.
Потом Пронину казалось, что он проснулся ранним зимним утром – и, продирая глаза, сразу увидел снежные груды на крыше дома напротив. Окно Иван Николаевич не зашторил – и перед ним открывалась широкая январская панорама. К восьми часам его вызывал Ковров – что ж, почтим старика точностью. Совсем недавно Пронин вернулся из Германии. Это была опасная и дерзкая командировка в тыл врага, которая прошла на удивление легко и удачно. Не так, как бывало в сорок первом и сорок втором. Сейчас Красная Армия освобождала Европу, совсем недавно вошла в Варшаву и ничто не могло остановить её движения на Берлин. Гитлеровцы не сдавались. На что они могли надеяться? Срабатывал фанатизм, который каждый год искусно подогревал по радио впадавший в шаманскую истерию Гиммлер. Он внушал немцам, что «русские», «орды большевиков», будут яростно мстить немцам, беспощадно уничтожая женщин и детей. Его демагогию в прессе подтверждали фотофальшивки, изображавшие «зверства» красноармейцев. Кроме того, Гитлер и некоторые его стратеги всерьез надеялись на противоречия среди союзников. Слишком многое разделяло Москву, Вашингтон и Лондон… В этом направлении и действовала германская разведка.
Пронин понимал – они будут сражаться до конца. В особенности – у себя, в Германии. За каждый дом будут биться осатанело, хотя объективно у них уже нет сил, чтобы противостоять нашим фронтам, которые научились побеждать, научились разгадывать маневры Вермахта. Поэтому стране еще пригодится наша тайная служба. Как и тогда, первой фронтовой зимой, когда враг куражился в московских предместьях. Пронин поморщился. Страшное было время. Одно выручало: работали мы день и ночь и просто не успевали впадать в отчаяние. Работа до изнеможения – отличный способ успокоить нервы и привести в порядок мысли, сосредоточившись на главном. Правда, можно сорваться, впасть в апатию и бессилие, слечь с сердечным ударом… Но в экстремальной ситуации такие, как Пронин, умели концентрироваться и побеждать. Остановить их могла только пуля. Или нож в спину. Так погиб в бою с эсэсовцами Виктор Железнов – воспитанник Пронина, почти сын. Почти каждый день мысленно Иван Николаевич обращался к нему, советовался, как с живым.
Войну он вспоминал всегда. И с годами эпизоды Великой Отечественной возникали в воображении ещё четче, в деталях. Иван Николаевич после восьмидесяти иногда подзабывал события вчерашнего дня, но военные дни помнил ясно – как будто снова и снова пересматривал правдивый документальный фильм о тех боевых и трагических днях. Он не мог понять, почему тогда наша страна выстояла, несмотря на колоссальные потери и мощь врага, а сегодня оказалась бессильной перед политическими интриганами – и доморощенными, и зарубежными. Неужели сказалась старая болезнь России-матушки: мы умеем выигрывать самые трудные войны, но часто проигрываем, когда начинается послевоенный раздел мира… Когда в бой вступают международные корпорации. Коммерция, грубая пропаганда… Конечно, сказался и фактор Горбачева – человека, неспособного эффективно руководить большой страной. Партийный работник средней руки, не более – таким он был, таким и остался. И даже великое предательство не принесет ему серьезных денег, серьезного влияния. В кризисные дни последних месяцев существования СССР он, можно сказать, продался за понюшку табаку. За Нобелевскую премию, о которой все забыли уже через полгода, за небогатые подачки Коля и Буша… Пожалуй, никогда еще нашу страну не возглавлял столь недальновидный, да просто ничтожный человек. И трудно было отделаться от мысли, что допустили его до партийного престола мы – не последние люди в стране. Легкомысленность! Мы считали, что сравнительно молодой, но уже опытный и физически здоровый партиец будет считаться с мнениями экспертов, а главное – быстро впитает дух великой державы, которую он возглавил. Боялись грубоватого, но честного Романова – и дали Горбачеву возможность переиграть его в борьбе за власть. А потом исправить эту ошибку можно было только ценой гражданской войны. И мы растерялись, затихли. Все время думали, что Горбачев вот-вот остановится, образумится, скорректирует свою самоубийственную политику.
Партию похоронили. А ведь замечательный был инструмент для управления государством, для влияния на зарубежных союзников. Кто же отказывается от курицы, которая приносит золотые яйца? Но Горбачеву и Ельцину хватило глупости, чтобы перечеркнуть и партию, и комсомол. А во многом – и КГБ, и в МВД, куда впустили мародеров и дешевых наймитов типа Вадима Баталина. Знаю, что некоторые хотели бы вместо партии предложить для подпорки государства церковь. Православную, конечно.
Пронин еле заметно поморщился, помешивая сахар в стакане.
…Невысоко я ценю эту публику с длинными бородами. Когда-то мы курировали практически всех архиереев. Было дело… За рубежом они выступали, за дело мира боролись. Среди них несговорчивых людей я что-то не помню. Да и искренне верующих тоже. Это политики, достаточно крупного помола, пленники и заложники своей карьерной стратегии. Плевать против ветра не станут. Но дай таким каплю неограниченной власти – и они наломают дров. Но это – архиереи, церковное политбюро. Есть трижды продажные карьеристы и среди тех, кто стремится попасть на эту вершину. И все-таки сегодня обойтись без церкви невозможно. Они почти погибали в тридцатые годы, когда обновленцы захватили почти все приходы. Стоило Сталину чуть-чуть поддержать обновленцев – и историческая православная церковь превратилась бы в небольшую секту. Но Сталин помог церкви возродиться. Без прежнего блеска, конечно. Она занимала скромное место в советской политике. Но – не исчезала! Во всем мире в ХХ веке стало меньше верующих. Это вполне естественный процесс. И у нас среди комсомольцев тридцатых, сороковых годов мало кто тянулся к дедовским обычаям. Потом иконы, церкви, чтение библии – всё это вошло в моду. Мы отслеживали ее, особенно – четвертое управление. Эта мода затронула не только старшее поколение, но повсеместным и мощным явлением не стала. В последние годы церковь расцветает при поддержке государства и нарождающегося бизнеса. Люди, потерявшие советские идеалы, ищут в ней опору. Приходят в храмы от разочарования в науке, в социализме, который привел нас к пустым прилавкам. Все, конечно, гораздо сложнее, но мало кто задумывается о глубоких корнях нашего кризиса.
В пронинском кабинете на Кузнецком мосту на подоконнике выросли высокие сугробы перестроечных газет и журналов. Пресса в то время устроила грандиозный «праздник непослушания» – и Пронин считал необходимым просматривать всё, что имело хотя бы косвенное отношение к политике и разведке, к идеологии и государственной безопасности. А это – сотни страниц ежедневно. Он видел, что за многими громкими статьями стояли американские, немецкие и британские интересы. Но прежде всего – конечно, американские. Янки пытались хозяйничать и в идеологии, и на предприятиях, не считаясь с нашими традиционными принципами секретности. А почти развалившийся КГБ часто только потворствовал всеобщему распаду. Тех, кто пытался с этим бороться – либо выбрасывали на пенсию, либо направляли в далекие страны с малопонятными заданиями. Так любимый ученик Пронина – Павел Нежданов – оказался в суматошной Эфиопии. С повышением, с неплохими премиями, но – вдалеке от принятия решений, от основных дел. Теперь они держали связь окольными путями, позвонить Павел не может: подслушивают его повсюду баталинцы. Была Контора – всем конторам контора. Любой спецслужбе в мире прикурить давала. Судьбы мира на площади Дзержинского решались. И на что они это променяли? На подержанный автомобиль и джинсовый костюм? Проторговались до полной нищеты. И, главное, чем торговали – влиянием нашим, которое десятилетиями нарабатывалось. Мы как будто снова в 1918 году оказались. Только тогда новое государство строилось, вера была, энтузиазм. А сейчас мы стали для всего мира страной дураков. Понимаю, что недолго так продлится. Всякая болезнь заканчивается или выздоровлением или смертью. В смерть России верить не могу. Еще распрямится страна. Но потерянное не собрать, разбитое не склеить, агентуру из пальца не высосать – при всем желании. Тут последовательная работа нужна, из поколения в поколение. Растранжирили. И не на кого положиться: кто постарел, кого удалили, а некоторые, увы, продались. Пронина это не удивляло, он давно уже вырос из юношеского идеализма и понимал, что лишь немногие сильные натуры способны отказываться от соблазнов, которые предлагает эпоха. Особенно это касается нашего брата, контрразведчика. Ведь каждый из нас уверен, что держит бога за бороду, что располагает информацией, которую можно дорого продать. Да и наш профессионализм не пять копеек стоит! А сегодня всё принято мерить только на деньги – и успех, и ценность человеческой жизни.
А история эта началась так.
Дни августа 1991 года выдались самыми тягостными в жизни генерала Пронина. Ночи – еще более мучительными. Он почти не спал и принципиально в те дни не пил снотворное. В голове путались мысли от пресс-конференции ГКЧП. Пронин пытался разгадать замысел своего младшего товарища – председателя КГБ Владимира Крючкова. Пронин сразу определил, что ребята действовали поспешно, на живую нитку – чтобы только не допустить подписания Союзного договора, который, по существу, разрушал союз. Это была не продуманная операция, а отчаянная попытка спасти страну. Непродуманная, корявая. Пронин видел, что всё может очень скоро закончиться пшиком – и поэтому ему не спалось. Он строго и откровенно разговаривал сам с собой – в полузабытьи.
Эти воспоминания прервал телефонный звонок. Пронин поглядел на часы – начало седьмого, раннее утро, не время вроде для звонков… И вовсе не зима за окном.
– Слушаю!
– Иван Николаевич, это Шебардин. Помните меня? – по сиплому голосу Пронин понял, что генерал всю ночь не спал и много курил. Такие времена настали…
– Конечно, помню, Лёша. Надеюсь, я по праву пенсионера могу тебя так называть?
Шебардин хохотнул:
– Почту за честь. Могли бы вы заглянуть ко мне сегодня?
– Ты ж на окраине Москвы, в Ясеневе, а я без машины…
– Да уж нет, я рядышком с вами, сегодня назначили исполняющим обязанности вместо Крючкова. Думаю, это ненадолго, потому и звоню так срочно.
– О, как карты складываются… Ну, тогда буду через 40 минут, пропуск закажешь.
– Так точно. Жду, Иван Николаевич. А машина, считайте, уже у вас под окнами.
Пронин считал Леонида Васильевича Шебардина одним из немногих честных и мудрых людей в руководстве Конторой, оставшихся у руля в горбачевские годы. Он много лет служил во внешней разведке. В 1991‑м ему было 56. После провала ГКЧП он недолгое время возглавлял КГБ, но уже готовился к неминуемой отставке.
Пронин по-солдатски быстро оделся – тем более, погода намечалась теплая. Выпил крепкого кофе. Взял трость. Возле подъезда на Кузнецком уже фыркала серая комитетская «Волга». Он запомнил этот день – бабье лето, солнце, игравшее на желтых листьях. Шебардин вызвал его, даже водителя прислал на Кузнецкий.
Через тридцать пять минут Пронин уже восседал перед Шебардиным. Но исполняющий обязанности принимал не в просторном «андроповском» кабинете, который занимал Крючков, а поблизости, где раньше работали первые заместитель. Пронин про себя называл этот кабинет «цинёвским».
– Кабинет председателя опечатан! – развел руками Шебардин. – Крючков арестован, там прокуратура снуёт… Исполняющий обязанности, талантливый разведчик, генерал, один из самых образованных и остроумных чекистов нового поколения, он выглядел растерянно, даже уныло. И Пронин не удержался от упреков.
– Как вы такое допустили, Леня? Там, на площади, памятник Дзержинскому обмазали краской, посмотри в окно. Как допустили такую провокацию? Почему не пресекли? В наше время за такое…
Шебардин виновато пожал плечами:
– Как и что допустили – история разберется. – Он закурил, чиркнув спичкой. Почему-то не признавал зажигалок. Пронину на минуту стало жалко этого сильного – и в то же время бессильного человека. – А сейчас я вас пригласил вот зачем. Я знаю, мне здесь не долго сидеть, хотя я не участвовал в заговоре. Весь день тогда демонстративно играл в теннис. Но теперь новые пришли времена. И отсюда, и с предыдущей должности начальника внешней разведки меня уберут. Кандидатуры Ельцин уже утвердил. Меня назначили на несколько дней – разгребать завалы. Отставки не боюсь. Боюсь, что в руки врагов попадут секретные документы и картотека наших агентов.
– Вот до чего уже дело дошло… – В глазах у Пронина мелькнули огоньки гнева.
– Мильке помните?
– Конечно, возглавлял Штази, мы работали вместе не один раз. Толковый разведчик.
– Так вот, когда под прикрытием толпы в здание Штази ворвались цэрэушники и их агенты в ФРГ, наши гэдээровские коллеги стали уничтожать досье. Шредеры сломались, стали рвать вручную. Но не успели! Почти вся документация оказалась у врагов. Он мне звонил по секретной связи, кое-что успели наши ребята вынести в наше посольство.
– Ты хочешь всё уничтожить?
– Не могу, не дадут. Да и не хочу. Стране ещё пригодятся наши архивы.
Шебардин потушил сигарету, зажег новую и снова затянулся. Он тушевался, ему стыдно было обращаться к Пронину с такими просьбами, всю ночь он провёл в сомнениях, но другого выхода не нашёл – и сейчас мучительно подбирал слова.
– А что предлагаешь? – сверкнул глазами Пронин.
– Я в этой ситуации могу одно – подписать документы на перевоз части картотеки и архива в другое место. В этом мне никто не сумеет помешать. Да и не поймут, не отследят на первых порах.
– И что?
– Штатным не могу поручить: могут потом измену Родине приписать. Мне ладно, я готов на это пойти, но других подставлять не имею право. А вы у нас легендарный, но не штатный.
– Старик? – Пронин усмехнулся.
– Да, старик, преданный Родине, воевавший за неё. Вы можете собрать несколько человек и спрятать архив.
– Где же спрятать?
– Не знаю, Иван Николаевич. Но вы нас учили, что безвыходных лабиринтов не бывает. Помните?
– Слушай, генерал, есть одна мысль. Решил я один монастырь восстановить, в моих родных краях. Его как раз недавно церкви передали. Ну, ты знаешь. Есть там у меня связи. Позвони в комитет по религии и срочно прикажи подписать и отдать документы по передаче его РПЦ. Позвони патриарху, он меня примет и назначит попечителем этой тихой обители, мол, старый генерал хочет о душе подумать. И вот что. Дай мне список тех, кто ушел на пенсию за последние 10 лет. Выберу себе компаньонов, строителей и монахов
– Ишь ты, монахов… Но это идея. «Волга» отныне в вашем распоряжении вместе с водителем Володей Монаховым, – Шебардин несколько нервно рассмеялся. – И фамилия у него какая подходящая – Монахов. Хороший парень, можете ему вполне доверять. Кстати, мастер спорта по самбо.
– Отменно.
Но тут Шебардин сделал неожиданный кульбит, встал, быстро прошелся по комнате, присел на краешек стула.
– Нет, это у меня в голове всё смешалось. Болеет Монахов. Не пойдет этот вариант. Дам тебе другого парня. Фамилия – как из мультфильма. Никита Зайцев. Да ты о нем слыхал, он в Анголе отличился.
Пронин понял: снова начинаются смутные и опасные дела, к которым нельзя относиться безучастно. Как в Гражданскую войну. И самбо, и стволы нам обязательно пригодятся.
Леонид Владимирович отдал поручение помощнику по личным делам, и тот набрал по кремлевке председателя комитета по делам религии:
– Сергей Семенович, приветствую! Ничего не говори, есть просьба, даже приказ, причем, уж извини, срочный. Через час у тебя будет наш старый генерал Пронин, он хочет восстановить монастырь в Оптиной пустыни. А мы с Лубянки ему немного поможем деньгами. Знаю, бумага у тебя уже подписана, отдай ему и позвони, будь добр, патриарху, мне не с руки его беспокоить. Пускай примет нашего Ивана Николаевича и назначит попечителем монастырским. Да, сегодня. Я никогда к тебе с просьбами не обращался. Сегодня как раз такой случай…
…В это время, неподалеку от Москвы, в деревушке, издавна стоявшей возле Калужской дороги, пили утренний кофе три безупречных джентльмена.
– Шебардин – это только ширма, – сказал первый, тучный пожилой человек с седыми усами, скорее всего – бывший спортсмен. – Он необходим на данном этапе. Лубянка нервничает. Сейчас она бы не приняла другого человека. Шебардина уважают, кстати, гораздо сильнее, чем эту мокрицу Крючкова. Его бы и пять лет назад сочли достойным председателем КГБ. Заслуженный генерал, интеллигентный. Нам точно известно, что он не принимал участия в делах ГКЧП. Он и сам не стремился в компанию к Крючкову, и Крючков не хотел втягивать в это дело внешнюю разведку.
– Крючков сам себя перехитрил, – улыбнулся второй, молодой высокий блондин.
– Да что о нем говорить, это теперь – человек из прошлого. В политику он не вернется никогда, даже, если выйдет из тюрьмы. А насчет Шебардина у нас договоренность с президентами. Он посидит на Лубянке месяц, а потом уйдет. И КГБ больше не будет. Вместо нее возникнет три или четыре службы, главную из которых возглавит наш человек. Русский, конечно, но наш.
– А вы уверены, что Шебардин так просто уйдет? Он ведь вольная птица, – отозвался третий, аккуратный, улыбчивый господин, похожий на японца.
– Мы предусмотрели, что он может сопротивляться. Но во-первых, Шебардин – всего лишь исполняющий обязанности. Никто не утвердит его председателем КГБ. Это договорено. А во-вторых, если он начнет брыкаться – я не завидую генералу. Придется поставить на нем крест. Скорее всего, инсценируем самоубийство. Сейчас это в наших силах. Поверьте, господа, это короткий момент, когда мы в Москве почти всесильны. Через полгода всё может измениться. И надо воспользоваться моментом на все 200 процентов. Горбачев и Ельцин грызутся, как два бешеных волка, но в администрациях обоих работают наши люди. Они и шагу не могут сделать без нашего одобрения. Ни в экономических, ни в политических вопросах. Скоро будем окончательно делить Советский Союз. Этой страны больше не существует. Но с КГБ чуть сложнее. Там на высоком уровне у нас никого. Но мы можем и должны давить на них политически. Они же подчиняются совету народных депутатов, а по сути – президенту. К тому же, Ельцин создает российский КГБ. У них всё разваливается, – толстяк широко улыбнулся. – Поэтому никакой самостоятельности у Шебардина и нет. Он только может шевелить плавниками, как рыба, выброшенная на сушу. Лучше, конечно, оставить его живым, не стоит действовать слишком нахально. Это может нанести вред на будущее. Вы согласны?
Собеседники закивали.
– Я полагаю, может возникнуть такая проблема, – начал японец, – Шебардин и сам понимает, что пришёл ненадолго. И может рискнуть, может попытаться за это время проявить самостоятельность…
– Что вы имеете в виду?
– У меня нет жучка в его кабинете. Но, например, он может попытаться сколотить некую независимую от нас службу. Подразделение профессионалов, которые еще испытывают иллюзию, что Советский Союз жив, а Россия – великая держава.
– На это у него просто не хватит времени. – покачал головой толстяк. – Он может рыпаться сколько угодно, но просто ничего не успеет. Особенно – без политической и финансовой поддержки, а ее не будет. Но вы подали мне хорошую идею, Наоко. Сделаем такой ход. Сейчас по делу ГКЧП арестовано почти 100 офицеров КНБ. Пускай двое – не один, а именно двое – дадут показания против Шебардина. Осторожные, косвенные. Но для него это станет дамокловым мечом. Это полезно.
– Подстраховка всегда полезна. – сказал блондин. – Я бы его посадил в любом случае. А мы следим за ним, знаем, с кем он встречается?
