Лев Симкин
Мост через реку Сан. Холокост: пропущенная страница
Дорога домой
Что же дальше происходило с польскими евреями, бежавшими из оккупированной Гитлером Польши в ту ее часть, куда вступили части Красной армии? По данным Зеева Левина, с сентября 1939 года по май 1941 года на границе западных аннексированных территорий были задержаны 107 тысяч человек, в своем большинстве евреев, из которых 43 тысячам было предъявлено обвинение по статье Уголовного кодекса (УССР или БССР), называвшейся «Незаконное пересечение границы». «Въезд в Союз ССР без установленного паспорта или разрешения надлежащих властей, – говорилось в ней, – карается заключением в лагерь на срок от одного года до трех лет». Это если дело попадало в суд. А если становилось предметом рассмотрения ОСО – Особого совещания при НКВД СССР, последнее имело право применять к лицам, признаваемым общественно опасными, заключение в исправительно-трудовые лагеря на срок до 5 лет.
Задерживали за незаконный переход границы не всех подряд. Кто-то сумел пройти границу незамеченным, кого-то пограничники разворачивали обратно, кого-то отпускали, даже советовали, куда им лучше поехать. Первые беженцы проскочили свободно, поначалу и границы-то толком не было. Пограничники начали задерживать нарушителей более-менее в массовом порядке лишь с середины октября 1939 года. Читаю материалы уголовных дел на беженцев и никак не возьму в толк, почему одних – задерживали, а других – нет, а кого-то из задержанных на границе потом отпускали. Вероятно, кое-что зависело от «пропускных» возможностей погранотрядов. Или же был какой-то лимит на задержания, ведь мест в тюрьмах не хватало и многих отправляли для следственных действий из Львова в Полтаву и Днепропетровск? Или не было в том никакой логики?
Судя по изученным мною делам, беглецы шли группами, до ста человек в каждой. Это ж сколько бумаг надо было каждый раз заполнять! В уголовных делах хранятся протоколы задержания и допросов задержанных, составленные пограничниками 92-го погрантряда НКВД, штаб которого находился в Перемышле. Взять хотя бы подписанный Коваленко из штаба этого погранотряда ордер на арест Рехтера Герша, 1911 года рождения, кустаря из Радома, перешедшего 28 октября 1939 года «из Германии на советскую сторону, потому что немцы не дают евреям жить».
А уже упоминавшийся Юзеф Синай из города Тарнова был задержан бойцами погранотряда вблизи городка Леско, основанного в XVI веке (до войны больше половины населения – евреи). Вброд обычно переходили там. До июня 1940 года Юзеф пребывал сначала в львовской, потом в днепропетровской тюрьме, а 25 июля того же года получил от Особого совещания НКВД свои три года. Обычный маршрут, обычный срок. Немного необычен возраст Юзефа – 49 лет, ведь большинство беглецов, судя по просмотренным мною делам, были куда младше.
19-летний Герман Фельд, рабочий, 24 февраля 1940 года переходил границу, чтобы найти работу «на советской стороне», на германской – евреев заставляли работать бесплатно.
Обвиняемые – в основном молодые мужчины, юноши, среди них много братьев, родители отправляли их подальше от опасности. Некоторые рассчитывали позже перевезти близких. Возможно, кто-то надеялся на то, что построит в Советском Союзе новую успешную жизнь, найдет работу, сумеет получить образование. В Польше у них практически не было к нему доступа, а в СССР по числу лиц с высшим образованием евреи лишь в 3,5 раза уступали русским (уступая им по общей численности почти в 33 раза), а украинцев опережали и в абсолютных цифрах.
Женщин – куда меньше. Фейга Фримерман, 1912 года рождения, портниха, «7 февраля 1940 года в районе Перемышля перешла границу с целью найти своего мужа, в ноябре 1939 года перешедшего во Львов». Хейля Вольраух, тоже портниха, 1918 года рождения, «4 ноября 1940 года в 4 утра вброд перешла реку Сан с целью найти отца, который уже должен был быть во Львове».
С Меней Файфель, 1914 года рождения, вышло иначе. Она возвращалась домой в Ровенскую область из Кракова, где окончила медицинские курсы и работала медсестрой в еврейской больнице. 16 октября 1939 года явилась к германским военным властям в Кракове и получила пропуск на право перехода границы на территорию Западной Украины, где жили ее родители. «По прибытии в г. Дынув нас всех задержали немецкие солдаты и привели в комендатуру, где мы предъявили пропуска и были обысканы. Во время обыска одним германским офицером у нас были изъяты деньги 80–90 злотых, и у меня лично забрали ботинки. После обыска офицер отметил пропуска и направил нас к границе». Там за плату их перевез на лодке до середины реки местный крестьянин, дальше они пошли вброд. На советской стороне Меню задержали пограничники.
«Несчастные родители обращаются к вам по делу их единственной дочери, – 15 мая 1940 года писали из города Красноармейска Ровенской области ее отец и мать первому секретарю ЦК КП (б) У Никите Хрущеву. – Умоляем вас, сжальтесь над нами и помогите!» К этому моменту Меня Файфель пребывала в днепропетровской тюрьме, поэтому письмо их переправили в УНКВД Днепропетровской области. 8 июня ее отца Гирша Файфеля вызвали в Днепропетровск и допросили в качестве свидетеля. На том рассмотрение родительской жалобы завершилось, а дело их дочери пошло своим чередом.
Родственники за границей
В каждом из протоколов допросов обязательно присутствовали вопросы о близких родственниках задержанных. Тем приходилось отвечать, называя их место жительства и профессии – ремесленники, портные, торговцы. У всех подследственных особо интересовались родственниками за границей. Само собой, таковые имелись практически у всех обвиняемых в незаконном переходе границы. У кого где, в Америке ли, в Европе. Приходилось подробно рассказывать о тетках и дядьях, братьях и сестрах, разъехавшихся по миру.
– Чем занимается брат отца, проживающий в Бельгии?
– Не знаю (из протокола допроса Давыда Тренгера).
В Берлине с 1924 года жил Хаскиль Кнеллер, 1901 года рождения. В октябре 1938 года он оказался в числе живших в Германии евреев с польскими паспортами (всего их было 20 тысяч), которых внезапно схватили и доставили поездами на германско-польскую границу. Депортируемым на прежнее место жительства было позволено взять с собой по одному чемодану на человека и 10 немецких марок, оставшееся имущество конфисковали. Спустя год Кнеллер перешел новую германско-советскую границу.
К слову, напомню, что среди тех, кого в 1938 году вместе с Кнеллером изгнали из Германии, была семья Зенделя и Рифки Гриншпан, польских евреев, живших в Ганновере с 1911 года. Их семнадцатилетний сын Гершель в это время пребывал в Париже у дяди. И когда он узнал, что случилось с его семьей, то в отчаянии купил револьвер и убил немецкого дипломата Эрнста фон Рата. Смерть фон Рата, в свою очередь, стала поводом для Хрустальной ночи – серии еврейских погромов по всей Германии в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года.
Наряду с родственниками за границей, следователей особо интересовало социальное происхождение (была такая графа в советских анкетах) подследственных. Барух Деген из города Новый Сонч («теперь Германия»), нелегально перешедший границу 19 октября 1939 года (23 июля 1940 года осужден по ОСО к трем годам ИТЛ), в следственных документах значится как «купец». «Мы с матерью и сестрой втроем торговали в магазине. Магазин принадлежал моей сестре, брату и мне. В 1936 году отец умер, и магазин перешел к нам. Немцы с магазина забрали весь товар, а меня забрали работать на тяжелые работы, где денег не платили».
– Следствие располагает данными о том, что вы занимаетесь шпионской деятельностью в пользу Германии и с этой целью вас направили в СССР, – интересовался у «купца» следователь.
– Никто меня не направлял, я решил идти по своей инициативе в поисках хорошей жизни, так как немцы угнетают еврейское население, избивают. Я знал, что в Советском Союзе трудящиеся живут хорошо. Перешел границу, чтобы спасти свою жизнь от немцев.
Хрустальная ночь
«Сцены допросов были скучны и похожи одна на другую… Стереотипные вопросы: имя, где, когда родился, где жил, чем занимался, партийная принадлежность. В «Бунде» не состояли? Сионистом не были? Пометка «беспартийный», и дальше: – Есть ли родные за границей?» Об этом пишет Юлий Марголин, писатель и философ, которому доводилось участвовать в следствии по подобным делам в качестве переводчика, поскольку «евреи из Злочева не понимали по-русски». Разумеется, не они одни.
В отсутствие переводчика, понятно, возникали недоразумения.
– Прежде вы говорили, что ночевали у попа, а теперь – у крестьянина, – ловил на противоречиях Семена Сольника следователь на допросе в днепропетровской тюрьме.
– На первых допросах, – пояснил обвиняемый, – я по-русски совсем не понимал и говорил по-польски – не у «попа», а у «хлопа»[4].
Такие вот трудности перевода.
В некоторых делах есть подпись обвиняемого под протоколом допроса («прочитано на понятном мне еврейском языке»). Так что в переводчике не всегда возникала надобность. Скажем, нет никакого упоминания о переводчике в деле одного из братьев – Мозеса Фесселя (о нем расскажу позже). Обвиняемый вряд ли хорошо владел русским, но, вполне вероятно, мог общаться на родном идиш с ведущим его дело следователем Фейдерманом и начальником следственной части Хасиным.
Предъявление обвинения
И все же переводчик (как правило, с польского), судя по изученным мною делам, иногда в них участвовал. Представители защиты – никогда. В остальном формальные правовые требования процедуры вроде бы соблюдались – все процессуальные документы на месте, санкционированный арест, протокол предъявления обвинения, множество допросов, обвинительное заключение и т. п.
Уголовные дела о переходе границы по объему были невелики. Обложка с грифом в правом верхнем углу «Хранить вечно», опись, постановление об избрании меры пресечения, анкета арестованного, протоколы опроса, допросов и обыска, постановление о предъявлении обвинения, протокол об окончании следствия и выписка из протокола Особого совещания. Допросы часто велись поздним вечером – следователей не хватало, не зря же подследственных переводили из львовской тюрьмы в днепропетровскую, полтавскую и другие. Следствие шло долго, часто до одного года, никто не спешил. В каждом деле красуется несколько подписей – помимо подписавшего обвинительное заключение следователя, стоит резолюция «Согласен» – заместителя начальника следчасти, потом «Утверждаю» – заместитель начальника областного управления НКВД и то же самое от руки – прокурор по спецделам и прокурор области.
Дела, как правило, расследовались без вызова и допроса свидетелей. Одно из исключений – дело Мозеса Куперберга, 1914 года рождения, парикмахера, 4 марта 1940 года перебежавшего в Перемышль. На основании показаний свидетеля Ягельского, он «переходил границу по заданию крупного помещика Левенштайна с целью передать письмо его отцу, проживающему в Луцке».
Иногда в качестве свидетелей допрашивали обвиняемых по аналогичным делам, переходивших границу вместе с ними. По делу Адольфа Шмайдлера, сапожника из города Скочув, и его братьев следователь решил допросить в качестве свидетеля некоего Ивана Герасимовича. По той лишь причине, что тот целый день – 11 июля 1940 года – провел в КПЗ (камере предварительного заключения) с ним и его братьями-беженцами.
– О чем говорят эти арестованные и на каком языке?
– Эта группа ведет разговор между собой спорного характера. …В этой группе сидят три брата. Из них Адольф плачет за своей мамой и сестрой, а два из них, по-моему, приехали из Германии по специальному заданию, так как все время говорят на немецком языке.
Никакого дальнейшего развития тема «специального задания» не получила, о шпионаже вопрос не ставился, но все это, видно, сказалось на определении обвиняемым мер наказания. Адольфу назначили три года, а его братьям – скорее всего, за разговор на идиш, принятом свидетелем за немецкий, – по пять. Такая вот, с позволения сказать, индивидуализация наказания.
От чего зависел размер меры наказания? Статья-то не самая страшная, по тем временам сроки невелики, и тем не менее для человеческой жизни пределы усмотрения от трех до пяти лет вполне достаточны.
Циркуляр ОСО при НКВД от 26 декабря 1938 года предусматривал, какие документы должны были быть в деле, направляемом немедленно по завершении следствия в адрес 1-го Специального отдела НКВД СССР для рассмотрения Особого совещания. Вот они: постановление об аресте, санкционированное прокурором, ордер на арест, анкета арестованного, две фотокарточки, справка о дактилоскопировании, справка о судимости, протокол обыска, квитанции о сданных на хранение ценностях, деньгах, протокол об окончании следствия и, наконец, утвержденное начальником УНКВД обвинительное заключение, а также заключение прокурора по делу и акт медицинского освидетельствования обвиняемого («к физическому труду годен»).
Все материалы дела должны быть подшиты и пронумерованы. В неподшитом виде, в особом опечатанном пакете прилагались так называемые «агентурные материалы» и список лиц, скомпрометированных показаниями обвиняемых.
И чтобы сотрудникам, готовившим протокол ОСО, не надо было мучиться, читая все дело, по каждому составлялся документ под названием «Повестка». В ней следовало кратко изложить сущность обвинения, указать, кем и как изобличается, прямо или косвенно (со слов). Составлялась эта бумага в трех экземплярах, дабы члены ОСО – высокие начальники, если заинтересуются, могли с нею быстро ознакомиться.
В состав Особого совещания входили: заместитель наркома внутренних дел, уполномоченный НКВД или начальник главного управления рабоче-крестьянской милиции, и, кроме того, в заседаниях для формы должен был участвовать прокурор СССР. Но собирались ли они на самом деле? Вряд ли.
«Нигде не упомянутое, ни в конституции, ни в кодексе, ОСО, однако, оказалось самой удобной котлетной машинкой – неупрямой, нетребовательной и не нуждающейся в смазке законами, – писал летописец ГУЛАГа. – …Не будет чудом, если когда-нибудь мы узнаем, что не было никаких заседаний, а был штат опытных машинисток, составляющих выписки из несуществующих протоколов, и один управделами, руководивший машинистками». Солженицынская метафора, понятно, не совсем точна, и тем не менее все и в самом деле было предопределено заранее, даже мера наказания. В деле Гершона Чешновера, продавца из города Новый Сонч, я встретил на копии обвинительного заключения рукописную резолюцию заместителя прокурора Днепропетровской области: «Нелегальный переход границы. 3 года ИТЛ. 3 августа 1940 года». Решение ОСО, вынесенное 10 августа, в точности повторило «предсказанный» прокурором срок.
Все туда, а они оттуда
Тех беженцев, кому удалось проскочить границу, избежав задержания, позже не задерживали, но с ноября 1939 года им стали предлагать получить советский паспорт. Это, помимо прочего, означало, что они не смогут выехать в любую другую страну, ведь начиная с 20-х годов границы Советского Союза были наглухо закрыты. Подавляющее большинство среди беглецов составляли мужчины, многие из которых рассчитывали позже перевезти в СССР жен и детей. Теперь они теряли возможность увидеть родных и близких. Около 25 тысяч отказались принять советское гражданство, не пожелав доставать из широких штанин – дубликатом бесценного груза – молоткастый и серпастый советский паспорт. Часть из них отправили обратно, а часть – арестовали.
Легальная возможность вернуться появилась позже, по крайней мере теоретически. В Москве 16 ноября 1940 года было подписано «Соглашение между правительством СССР и правительством Германии об эвакуации украинского и белорусского населения с территорий бывшей Польши, отошедших в зону государственных интересов Германии, и немецкого населения с территорий бывшей Польши, отошедших в зону государственных интересов Союза ССР». Было объявлено, что заявления на эвакуацию в Германию принимаются от всех желающих, проживавших до 1 сентября 1939 года по ту сторону демаркационной линии. Желающие вернуться на подконтрольную Германии территорию должны были зарегистрироваться – больше 60 тысяч еврейских беженцев так и сделали. Среди них были и те, кто хотел воссоединиться с семьей и попытаться эмигрировать куда-то уже с немецкой стороны границы (теоретически такая возможность существовала), и те, кому не понравилась советская система и кто не осознавал, что положение евреев при нацизме окажется гораздо страшнее.
«Трагизм положения польских евреев выражался в том, что одни были «безмерно счастливы», спасаясь от немцев у большевиков, а другие – так же безмерно счастливы, спасаясь от большевиков у немцев, – пишет упоминавшийся уже Юлий Марголин. – Это положение очень скоро изменилось. Но остается фактом, что еще весной 1940 года евреи предпочитали немецкое гетто – советскому равноправию».
Юлий Марголин
Все первое полугодие 1940 года в Перемышле и еще в нескольких городах работали германские пропускные комиссии. Никита Хрущев приводит в своих воспоминаниях рассказ наркома внутренних дел Украины Ивана Серова об очереди желающих вернуться на польскую территорию у пункта регистрации во Львове. По его словам, главным образом очередь состояла из евреев, и беженцы «давали взятки гестаповцам, чтобы те помогли им поскорее выехать отсюда и вернуться к своим очагам». Ну насчет взяток невесть откуда взявшимся во Львове гестаповцам, вероятно, преувеличение, но по другим свидетельствам известно, как при регистрации для возвращения некоторые немецкие офицеры открыто предупреждали: «Евреи, куда вы едете? Вы что, не понимаете, что мы вас убьем?»
Еврейских претендентов, которым удалось добиться успеха, насчитывалось 1600 человек. Успех, конечно, был относительным – они вернулись к верной смерти. К счастью для большинства еврейских беженцев, подавших заявления, немцы отклонили их репатриацию.
Впрочем, за желание вернуться можно было поплатиться тюрьмой. Тот же Самуил Шулимович, с которого я начал свой рассказ, тот, что в ноябре 1939 года перешел в Перемышль по железнодорожному мосту, до июня 1940 года жил без документов в городке Бобрка Львовской области. Поначалу рассчитывал перевезти родных в СССР, а потом понял, что ничего не выйдет. Согласно материалам его дела, «паспорт получать отказался, изъявил желание выехать на постоянное место жительства в Германию». Тут-то и вспомнили о незаконном пересечении им границы, за что и приговорили к трем годам лишения свободы.
Лазарь Коренберг, 1919 года рождения, в конце ноября 1939 года совершил нелегальный переход границы. В декабре из Белостока завербовался на работу на Урал, в Березняки на лесопильный завод чернорабочим, дав подписку отработать не менее года. В апреле 1940 года с места работы бежал во Львов, где пребывал без документов на право проживания в СССР и зарегистрировался на выезд в Германию в Лодзь, где жил до военного времени. 27 июня 1940 года задержан, ну а дальше – по накатанной колее, вплоть до все того же ОСО.
Сами же регистрировали и сами сажали за отсутствие документов, которые обвиняемый, собираясь покинуть СССР, имел право не оформлять – такой вот замкнутый круг.
«НКВД всегда прав, – говорил Менахему Бегину один из сокамерников. – Остался в Советском Союзе – совершил преступление; хотел уехать из Советского Союза – совершил преступление».
На Дальний восток
Беженцев, получивших паспорт, старались переселить за пределы аннексированных территорий. В них и без того был высокий уровень безработицы, а из-за притока беженцев он еще вырос. Семья Сары Бродер бежала, удачно миновав границу, в Белосток, оттуда все завербовались в Гомель. По прибытии на вокзал рабочих встретили с оркестром, приветственными речами и обедом, но работы для них не было, и они переехали в колхоз, где вся семья – родители и четверо детей – работали от рассвета до заката в поле за скудные трудодни.
Позже была организована вербовка рабочей силы, и около 10 тысяч польских евреев добровольно завербовались на работу в северных и восточных районах СССР. Путешествие из Белостока в Новосибирск заняло у братьев Броннеров с семьями 21 день – в вагонах для скота, которые, несмотря на печку посередине, были покрыты белым инеем изнутри.
Беженцев стали убеждать переехать в Еврейскую автономную область – выделенные для заселения евреями в начале 30-х годов четыре с половиной миллиона гектаров в районе рек Бира и Биджан в Приамурье. К 1938 году общая численность еврейского населения в области должна была достигнуть 300 тысяч человек, но ничего из этого не вышло, к тому моменту приток еврейских поселенцев почти полностью прекратился. По переписи 1939 года из 108 тысяч населения области евреев было меньше 18 тысяч. Число беженцев из Польши не превысило нескольких сот человек.
Между прочим, в начале 1940 года по инициативе Адольфа Эйхмана германское правительство обратилось к советскому правительству с аналогичным предложением – принять всех польских евреев в Еврейскую автономную область. В просьбе было отказано со ссылкой на то, что в советско-германском соглашении предусматривались обмены только немцами, украинцами, белорусами и русинами. Формально так оно и было. Смешанная советско-германская комиссия для решения вопросов «эвакуации украинского и белорусского населения с территорий бывшей Польши, отошедших в зону государственных интересов Германии, и немецкого населения с территорий бывшей Польши, отошедших в зону государственных интересов СССР». Евреи ни в названии комиссии, ни в ее документах не упоминались.
Из этого представители немецкой части комиссии сделали вывод, что «советскую делегацию не интересует судьба евреев». А ведь тогда уже было ясно, именно они – основной объект преследования нацистов. На самом деле советская сторона не стремилась к приему кого бы то ни было в отличие от германского правительства, принимавшего всех беженцев из советской зоны, не одних лишь этнических немцев.
Усилия по эвакуации с советской стороны по большей части имитировались, как пишет исследовавший мидовские документы тех лет историк Артем Рудницкий. В одном из них говорилось: «Правительственная делегация полагает, что в целях устранения у немцев впечатления о нашей пассивности и нежелании осуществить эвакуацию с германской стороны можно было бы эвакуировать на нашу территорию в общей сложности до 20 000 человек». Между тем желающих было в десятки и сотни раз больше.
Не хотели. Хватало проблем с теми, кто остался на перешедшей к Советскому Союзу территории. В 1939 году большая часть евреев, живших и прибывших на территорию восточной Польши, приветствовала освободителей. И это понятно – им было известно об отсутствии в Советском Союзе государственного антисемитизма, они знали о евреях, занимавших высокие посты в государстве, что в Польше было совершенно немыслимо. Некоторые польские историки на этом основании считают, что советский режим отнесся к евреям из Польши как к привилегированной группe. Это, конечно, не так. Процент евреев, между 1939 и 1941 годами подвергнувшихся арестам с последующей отправкой в места лишения свободы или ссылки, в два с лишним раза превышал долю евреев в населении аннексированных территорий.
Вскоре в еврейской среде возникло недовольство. При новых советских порядках жизнь сильно изменилась: магазины, фабрики, дома и другое имущество было национализировано, сырье и товары – конфискованы, ставшие «классовыми врагами» тысячи мелких торговцев и ремесленников разорились из-за непосильных налогов и запрета вести нормальную хозяйственную деятельность. Некоторые из них добывали средства к существованию не вполне легально – спекуляцией, например. В общем, они мало чем отличались от других жителей присоединенных территорий, «отравленных буржуазным образом жизни».
Буржуазный Запад, можно сказать, предал европейских евреев. За год до нападения на Польшу, в июле 1938 года, на французском курорте Эвиан встретились делегаты из тридцати двух стран, чтобы обсудить вопросы помощи еврейским беженцам от режима Гитлера. Голда Меир, позже ставшая премьер-министром Израиля, много лет спустя вспоминала впечатления от конференции в Эвиане: «Было ужасно сидеть в роскошном зале и слушать, как делегаты из 32 стран по очереди встают и объясняют, как бы им хотелось принять больше беженцев и как они сожалеют, что не смогут этого сделать». Делегаты, все до одного, выразили сочувствие беженцам. И все, ну почти все страны, включая США и Британию, заявили, что не смогут их принять. В правительстве Германии по этому поводу иронизировали, мол, другие страны только критикуют нацистскую политику в отношении евреев, а сами не хотят открыть им свои двери. И это лишь подтверждало правоту Хаима Вейцмана, будущего первого президента Израиля, заметившего: «Все народы можно разделить на две категории: тех, кто изгонял евреев, и тех, кто не впускал их к себе».
