Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 37. Произведения 1906–1910 гг.
В этом всё более и более распространяющемся суеверии причина непринятия истинного учения Христа. Но в нем же, в этом распространяющемся суеверии, и причина того, что люди неизбежно будут приведены к пониманию того, что та религия, которую они отвергают, воображая, что это религия Христа, есть только извращение этой религии, а что истинная религия одна может спасти людей от тех бедствий, в которые они всё более и более впадают, живя без религии.
Люди самым опытом жизни будут приведены к необходимости понять то, что без религии люди никогда не жили и не могут жить, что если они живы теперь, то только потому, что среди них еще живы остатки религии; поймут, что волки, зайцы могут жить без религии, человек [же], имеющий разум, такое орудие, которое дает ему огромную силу, – если живет без религии, подчиняясь своим животным инстинктам, становится самым ужасным зверем, вредным особенно для себе подобных.
Вот это-то люди неизбежно поймут, и уже начинают понимать теперь, после тех ужасных бедствий, которые они причиняют и готовятся причинить себе. Люди поймут, что им нельзя жить в обществе без одного соединяющего их, общего понимания жизни. И это общее, соединяющее всех людей понимание жизни смутно носится в сознании всех людей христианского мира отчасти потому, что это сознание присуще человеку вообще, отчасти потому, что это понимание жизни выражено в том самом учении, которое было извращено, но сущность которого проникала и сквозь извращение.
Надо только понять, что всё, чем еще держится наш мир, всё, что есть в нем доброго, всё единение людей, то, какое есть, все те идеалы, которые носятся перед людьми: социализм, анархизм, всё это – не что иное, как частные проявления той истинной религии, которая была скрыта от нас павловством и церковью (скрыта она была, вероятно, оттого, что сознание народов еще не доросло до истинной) и до которой теперь доросло христианское человечество.
Людям нашего времени и мира не нужно, как это думают ограниченные и легкомысленные люди, так называемые ученые, придумывать какие-то новые основы жизни, могущие соединить всех людей, а нужно только откинуть все те извращения, которые скрывают от нас истинную веру, и эта вера, единая со всеми разумными основами вер всего человечества, откроется перед нами во всем своем не только величии, но всей обязательности своей для всякого человека, обладающего разумом.
Как готовая кристаллизироваться жидкость ожидает толчка для того, чтобы превратиться в кристаллы, так и христианское человечество ждало только толчка для того, чтобы все его смутные христианские стремления, заглушаемые ложными учениями и в особенности суеверием о возможности человечества жить без религии, [превратились в действительность], и толчок это[т] почти одновременно дан нам пробуждением восточных народов и революцией среди русского народа, больше всех других удержавшего в себе дух истинного христианства, а не павловского христианства.
Причина, по которой христианские народы вообще и русский народ в особенности находятся теперь в бедственном положении, – та, что народы не только потеряли единственное условие, необходимое для мирного, согласного и счастливого сожительства людей: верования в одни и те же основы жизни и общие всем людям законы поступков, – не только лишены этого главного условия хорошей жизни, но еще и коснеют в грубом суеверии о том, что люди могут жить хорошей жизнью без веры.
Спасение от этого положения в одном: в признании того, что если извращение христианской веры и было извращение веры и должно быть отвергнуто, то та вера, которая была извращена, есть единая, необходимейшая в наше время истина, сознаваемая всеми людьми не только христианского, но и восточного мира, и следование которой дает людям, каждому отдельно и всем вместе, не бедственную, а согласную и добрую жизнь.
Спасение не в том, чтобы устроить придуманную нами для других людей жизнь, как понимают это спасение теперь люди, не имеющие веры – каждый по-своему: одни парламентаризм, другие республику, третьи социализм, четвертые анархизм, а в том, чтобы всем людям в одном и том же понимать для каждого самого себя назначение жизни и закон ее и жить на основании этого закона в любви с другими людьми, но без определения вперед какого-либо известного устройства людей.
Устройство жизни всех людей будет хорошо только тогда, когда люди не будут заботиться об этом устройстве, а будут заботиться только о том, чтобы каждому перед своей совестью исполнить требование своей веры. Только тогда и устройство жизни будет наилучшим, не такое, какое мы придумываем, а такое, какое должно быть соответственно той веры, которую исповедуют люди и законы которой они исполняют.
Вера же эта существует в чистом христианстве, совпадающем со всеми учениями мудрецов древности и востока.
И я думаю, что именно теперь настало время этой веры, и что лучшее, что может человек сделать в наше время, это то, чтобы в жизни своей следовать учению этой веры и содействовать распространению ее в людях.
1907. 17 мая.
* РЕЛИГИЯ И НАУКА
Мне сначала казалось парадоксом моя же невольно с разных сторон приходящая мысль, что наша наука есть не только не нечто полезное, но подобно ложной вере нечто особенно вредное, более всего содействующее тому состоянию развращения, в котором живет наше человечество. Но чем больше я живу, чем старше становлюсь и серьезнее думаю о вопросах жизни, тем меньше эта мысль кажется мне парадоксом, и смело могу сказать, что теперь я не могу не считать ее истиной, и важной и несомненной истиной. В самом деле, из всех знаний человека есть одно не только важное, но такое, без которого никакие другие знания не могут быть на пользу, а всегда будут во вред. Вроде того, как человек, собирающий в мешок муку для пищи, всё, ссыпаемое в мешок, что не есть мука, наверное уменьшает количество муки и почти всегда портит ее качество. Это-то неизбежно необходимое для живых людей знание было и есть всегда одно: знание своего назначения в том положении, в котором находит себя человек в этом мире и в той деятельности, или том воздержании от деятельности, которые вытекают из понимания этого назначения. Знание это всегда для всех людей представлялось главным, пользовалось величайшим уважением и называлось большей частью религией, но иногда и мудростью. Правда, что в нашем теперешнем положении тесного общения всех народов всегда существовавшие несогласия и противоречия между учениями религиозными стали гораздо нам очевиднее и потому естественно всё более и более подрывают доверие к тем учениям, которые исповедуются теми или другими народами. Но просвещение, с одной стороны увеличившее понимание наших отношений в пространстве (различие вер), как и должно было, увеличило, с другой стороны, и понимание отношений людских вер во времени. Стоит только обратить внимание на временное историческое происхождение этих учений, которые теперь кажутся нам противоречивыми, чтобы увидать, что противоречия эти лежат не в основах религиозных учений, а во временных извращениях этих основ, со временем всё более и более грубых. Передовые люди нашего времени, привыкшие руководствоваться разумом, встречаясь с противными и здравому смыслу, и часто самой первобытной нравственности грубыми извращениями учений, как наше церковное, не могли не усомниться в истинности этих учений. А усомнившись, признали их ложными и откинули, предполагая, что какие бы то ни было знания все-таки лучше знаний ложных, и о самых важных предметах. Ошибка эта была самая естественная и даже неизбежная. А между тем, поступая так, руководители наших молодых поколений поступали подобно тому, что бы сделал человек с мешком, убедившись, что мука, которая ему предлагается и кроме которой он не видит никакой, совсем гнилая, и не только не годится, но вредна для питания, стал бы наполнять мешок опилками и травой, хотя и свежими, но ни в каком случае не могущими быть питанием человека. Увидав, что все существующие религиозные учения, противореча одно другому, не дают того, что обещают, прямо откинули их, по пословице: осердясь на блох, и шубу в печь. Вместо того, чтобы, изучив сущность этих учений и усвоив себе основу их, одни и те же во всех религиях, постараться, объединив эти основы со всем тем, что сделано человечеством до последнего времени в этом направлении, поставить эти основы главным знанием и руководством жизни человеческой, они или просто откинули их, или изучали их как интересное историческое явление, не имеющее уже никакого значения в это время. Вместо того, чтобы постараться понять, что противоречия между учениями возникают не от ложности самих учений, а от ложности извращений их, передовые люди решили, что учения, отвечающие на вопросы о назначении жизни и о руководстве в ней, сами по себе ложны и потому излишни, ненужны и даже вредны. Таково несомненно направление всей европейской, охватившей теперь весь мир, науки, начиная с конца XVIII столетия. Направление, состоящее, странно сказать, в том, что всякие знания, и чем больше, тем лучше, полезны человеку и могут заменить то единственное знание, без которого, казалось бы, человеку нельзя ступить шагу в жизни. То есть сыпь в мешок что попало, и чем ты больше набьешь мешок, тем больше ты унесешь с собой для пищи.
Так что предстоящее теперь дело передовым мыслителям человечества, – мыслителям, но не ученым, это два совершенно противоположные понятия, – состоит даже не в том, чтобы показать тщету того, что называется науками, а показать неизбежность и необходимость того, что всегда считалось знанием, и показать, что это знание было давно известно человечеству и проявлялось как в учениях религии, так и в учениях мудрецов не только египетских, греческих и римских, но и позднейших мудрецов до самого последнего времени: Канта, Шопенгауера, Вивекананды, Амиеля и др. Показать не только то, что знание это существовало и существует для избранных людей человечества, но что оно в сущности одно и то же. В этом главная задача мыслящих людей нашего человечества, задача, без исполнения которой никакие усилия, ни научные, ни умственные, ни политические, не могут подвинуть вперед человечество, осуществление же которой, давши всем людям одно и то же понимание жизни (я неверно говорю, что это даст людям общее понимание жизни: это только откроет им, что это общее понимание жизни всегда существовало для них), само собой без всяких усилий приведет человечество к тому свойственному ему удовлетворяющему его сознанию положению.
Л. Толстой.
** БЛАГО ЛЮБВИ
(Обращение к людям-братъям)
Милые братья, особенно те, кто теперь у нас в России борется за такое или иное никому ненужное государственное устройство. Нужно тебе, милый брат, кто бы ты ни был, царь, министр, работник, крестьянин, нужно тебе одно. Это одно – прожить тот неопределенно короткий миг жизни так, как этого хочет от тебя тот, кто послал тебя в жизнь.
Мы все знаем, и я всегда смутно чувствовал это, и чем дальше в жизни, тем яснее; теперь же, с нынешнего дня, когда я в первый раз ясно почувствовал такую же, как для живого человека близость завтрашнего дня, естественную близость смерти, не только не страшной, но такой переход, который так же естественен и благ, как переход к завтрашнему дню, – теперь, почувствовав это, мне и страшно и, главное, странно думать о той ужасной ненавистнической жизни, которой живет теперь большинство из нас, людей, рожденных для любви и для блага.
Кто мы, что мы? Ведь только ничтожные, могущие всякую минуту исчезнуть слабые существа, выскочившие на мгновение из небытия в жизнь прекрасную, радостную, с небом, солнцем, лесами, лугами, реками, птицами, животными, блаженством любви и к близким, и к своей душе, к добру и ко всему живому… И что же? Мы, существа эти, не находим ничего лучшего, как то, чтобы этот короткий, неопределенный, каждую минуту могущий прерваться миг жизни отдавать на то, чтобы, изуродовав десятиэтажными домами, мостовыми, дымом, копотью, зарыться в эти трущобы, лезть под землю добывать камни, железо для того, чтобы строить железные дороги, развозящие по всему миру ненужных никому людей и ненужные товары, и, главное, вместо радостной жизни, жизни любви, ненавидеть, бояться, мучать, мучаться, убивать, запирать, казнить, учиться убивать и убивать друг друга.
Ведь это ужасно!
Те, кто делают это, говорят, что всё это они делают для того, чтобы избавиться от всего дурного и, что еще лживее, – говорят, что они делают это для того, чтобы избавить людей от зла, что они, делая это, руководятся любовью к людям.
Милые братья, опомнитесь, оглянитесь, подумайте о своей слабости, мгновенности, о том, что в этот неопределенный, короткий срок жизни между двумя вечностями или, скорее, безвременностями, жизни, не знающей высшего блага, чем любовь, – подумайте о том, как безумно не делать, что вам свойственно делать, а делать то, что вы делаете.
Вам в вашем невольном поддерживаемом общественным мнением затемнении кажется, что всё то, что вы делаете, есть неизбежное условие жизни людей нашего времени, что то, что вы делаете, это участие в всемирной жизни человечества, что вы не можете не делать того, что все делали и делают и считают необходимым делать. Но ведь хорошо бы было думать так, если бы то, что вы делаете, совпадало с требованиями вашей души, если бы это давало благо вам и другим людям. Да ведь этого нет. Жизнь мира, человечества всего, как она идет теперь, требует от вас злобы, участия в делах нелюбви к одним братьям ради других, не дает блага ни другим, ни вам.
«Но мы работаем для будущего», говорят на это. Но почему жизнью любви в настоящем, сейчас, жертвовать ради неизвестной нам жизни будущей?
Разве не очевидно, какое это странное, губительное суеверие. Я знаю, несомненно знаю, что жизнь – в любви и законе бога и требовании моего сердца и дает благо мне и другим, и вдруг какие-то отвлеченные рассуждения заставят меня отказаться от верного несомненного блага моего, обязанности, закона моего… Ради чего? Ни чего. Ради обычая, привычки, подражания.
Пусть только борец за «свободу» или «порядок» положит одну сотую тех усилий, тех жертв, которые он полагает на борьбу ради своей цели, – на увеличение любви в себе и других, и он – не так, как при деятельности борьбы, где не видны последствия, а только ожидаются, а тотчас же и увидит плоды своей любовной деятельности не только в себе: в великой радости любви, но и в следах, которые неизменно на других людях оставляет эта деятельность.
Милые братья, опомнитесь, освободитесь от той ужасной инерции заблуждения (заблуждения, что борьба, животная борьба, может быть свойственна и не губительна человеку), и вы узнаете радость, благо, святость жизни, ненарушимые ничем: ни нападками других людей, потому что нападки эти будут только поводом усиления любви, ни страхом смерти, потому что для любви нет смерти.
Милые братья, не смею говорить: «поверьте, поверьте мне», не верьте, но проверьте то, что я говорю, проверьте хоть один день. Хоть один день, оставаясь в тех условиях, в которых застал вас день, поставьте себе задачей во всяком деле этого дня руководиться одной любовью. И я знаю, что сделай это вы, вы уж не вернетесь к старому, ужасному, губительному заблуждению.
Об одном прошу вас, милые братья: усумнитесь в том, что та жизнь, которая сложилась среди нас, есть та, какая должна быть (жизнь эта есть извращение жизни), и поверьте, что любовь, только любовь выше всего: любовь есть назначение, сущность, благо нашей жизни, что то стремление к благу, которое живет в каждом сердце, та обида за то, что нет того, что должно быть: благо, – что это законное чувство должно быть удовлетворено и удовлетворяется легко, только бы люди не считали, как теперь, жизнью то, что есть извращение ее.
Милые братья, ради вашего блага, сделайте это: усумнитесь в той, кажущейся вам столь важной внешней жизни, которой вы живете, поймите, что, не говоря уже о личной славе, богатстве и т. п., все те воображаемые вами устройства общественной жизни миллионов и миллионов людей, всё это ничтожные и жалкие пустяки в сравнении с той душой, которую вы сознаете в себе в этот короткий миг жизни между рождением и смертью и которая не переставая заявляет вам свои требования. Живите только для нее и ею, тою любовью, к которой она зовет вас, и все те блага и вам, и всем людям, о которых вы только можете мечтать, и в бесчисленное число раз больше приложатся вам.
Только поверьте открытому и зовущему вас к себе благу любви.
Лев Толстой.
21 августа 08.
Я думал, что умираю в тот день, когда писал это. Я не умер, но вера моя в то, что я высказал здесь, остается та же, и я знаю, что не изменится до моей смерти, которая, во всяком случае, должна наступить очень скоро.
** [ВРЕМЯ ПРИШЛО]
Жизнь моя накоротке. Я умираю, и прежде чем умереть, мне хочется – не то, что хочется, но мне необходимо, я не умру спокойно, не сказав вам, всем людям, милым братьям моим, то, чем вы губите себя, чем губите не только свои тела, свои души, но и своих детей.
Говорить о том теперь, в чем это учение, я не буду, я говорил это много и много раз в других местах. Скажу только о том, что вытекает из того, что вы не следуете ему, какие ваши страшные страдания, какое развращение вас и детей ваших только оттого, что вы не следуете ему.
Последствие этого неследования то, что вы живете в том, что называется государственным устройством. Государственное же устройство есть не что иное, как такое сцепление людей, при котором люди, сами не зная этого, мучают, губят себя, губят свои души, считая дурное хорошим и хорошее дурным.
Но что же такое это – государство? Может быть, это – какой-нибудь завоеватель, злодей, дикарь, напавший на вас и завладевший вами сплою? Должно бы быть так, потому что делает он над вами всё то, что может делать только такой враг. И что же, – этого врага нет, этот враг вы сами. Враг этот то государственное устройство, при котором вы сами мучаете, грабите себя, всех себя, в пользу малой части развращенных людей, пользующихся этим грабежом.
Но, может быть, нельзя жить без государства? Так, по крайней мере, уверяют вас. «Без государства, без власти, без того грабежа и тех насилий, которые делаются над вами, вы все будете не переставая грабить друг друга, перережете себя». И вы как будто верите в это и спокойно даете грабить себя, и даже не то, что даете грабить (это еще было бы понятно), а сами грабите себя, а добычу отдаете тем, которые уверяют вас, что вам надо грабить себя и отдавать им добычу.
В головах ваших всё так смешалось, что вы уже всё видите навыворот. Люди, минуя таможни, перевозят товары, или дома торгуют, не платя пошлин, или сядут на землю, считающуюся господской, чтобы кормиться, все эти люди считаются преступниками, и их хватают, судят, сажают в тюрьмы; а никому в голову не приходит, что преступники те, кто мешает перевозить товары через какие-то границы, или требуют пошлины с водки, сахара; что преступники не те, кто хочет удержать всё, что заработал, а те, кто отнимают часть этого; не те, кто хотят кормиться с земли, а те, которые, не работая на ней, не пускают на нее. Главное же, преступники это те, кто лишают людей свободы за то, что они признают над собой одну власть бога, а не хотят признавать над собой власти людей, не хотят идти в судьи, в солдаты, не хотят убивать, мучить людей.
Говорят, что можно человека здорового, сильного так запутать, что он поверит, что он слаб и не может пошевелиться ни одним членом, – что он поверит этому и будет лежать и позволять делать над собой всё, что вздумается. Разве не то же с вами, с нами, со всеми народами? Вас уверили не только в том, что вы бессильны, но в том, что вы должны сами сечь, мучить, позорить, развращать себя и своих детей. И вы всё это покорно делаете. Зачем? За что губите себя, своих детей, свои тела и души?
Затем, что есть правительство, власти, государства и что нельзя не повиноваться ему, что всегда так было.
Но, во-первых, то, что всегда – не всегда, а давно – так было, не показывает того, что теперь так и должно быть. Долго, очень долго, люди не знали другой жизни, как пастушеская, и других средств сообщения, как свои ноги и ноги животных, и слова, и даже не письмо и не печать. Но ведь это не осталось таким же навсегда.
Это во-первых, а во-вторых, надо понять, что такое государство, и какими силами оно обладает, чтобы властвовать над нами. Государство – это власти. А власти – это те люди, в руки которых мы отдаем свои жизни. Что это особенные люди? Самые лучшие или хоть самые сильные? Ни то, ни другое. Эти или по наследству, или по бессовестной извращенности люди, как Наполеоны, Екатерины, захватившие власть, или случайно по ловкости, тоже безнравственно, плутовски устроившие себе избрание.
Таковы власти. Сила же их в том, что мы сами всеми силами поддерживаем их. Сила в том, что мы все для своих маленьких выгод поддерживаем их, участвуем в их преступлениях, называемых законами, и для этих своих маленьких выгод губим свои и чужие жизни и души.
Пора опомниться, пора очнуться! Пора и потому, что страдания, а главное, развращение народа, то есть наше, всё растет и растет и дошло уже до ужасающих пределов. Какой-нибудь – не могу удержаться – негодяй, называемый императором, или подлец, называемый министром, задумают для самых ничтожных, легкомысленных, тщеславных, корыстных, низких целей присоединить к своим государствам маленькие народы других государств, вступят в войны, и сотни тысяч людей идут убивать братьев и умирать в сражениях.
Пора понять, что если было время, когда государственные власти могли быть нужны, было время, когда они могли быть терпимы, было время – каково самое последнее – что люди, хотя и видели безумие подчинения государствам, не могли очнуться и освободиться от инерции предания, но пора понять, что теперь пришло время, когда разумные существа, люди, не могут уже больше сознательно губить свои жизни, свои души, и жизни и души своих детей. Пришла пора людям опомниться, и этому загипнотизированному человеку, поверившему в то, что он не может пошевелить ни одним членом, спокойно встать, оглянуться вокруг себя и просто начать жить, как свойственно жить всякому живому существу. Пора всем людям, особенно христианского мира, понять, что они сами связывают, мучают, губят себя, и перестать это делать.
Перестать, самое простое, делать всё то, что противно требованиям и выгоды, и здравого смысла, и, главное, нравственности. Перестать, самое первое, повиноваться тем, кто называет себя властью, перестать давать подати, перестать признавать таможни, а возить товары мимо, признавать суды, полицию и обязанность исполнять требования их, перестать отдаваться во власть военных, перестать, главное, самим принимать участие в каком бы то ни было насильническом действии правительств.
«Вы хотите податей, я не даю их, вы можете отнять, но я не даю и признаю не себя преступником, а вас грабителями и преступниками. Вы хотите, чтобы я вез товары через таможню, я везу контрабандой и знаю, что преступник не я, а вы. То же и с судами, и с военной службой. Не иду ни в присяжные, ни в выборщики, ни в солдаты. Главное же, не только не иду ни в стражники, полицейские, сборщики податей, ни в какие бы то ни было слуги правительства, но считаю преступниками точно так же, как теперь считают преступниками убийц, – всех людей, участвующих в правительстве.
«Вы говорите, что если уничтожить правительство, то мы все перережем друг друга. Но сколько вы ни говорите это, я не могу верить этому, не могу – потому что я, человек, не имею ни малейшего желания резать моих соседей, точно так же и все мои соседи и знакомые. Желание это я вижу только в вас, не только желание, но и исполнение. Но из того, что несколько людей: императоров, королей, министров, генералов, богачей и всяких губернаторов и т. п., имеют желание грабить и резать народ, что они и делают, я никак не могу заключить, чтобы весь народ желал того же, и вследствие того, что его перестали бы мучить, тотчас же бы стал мучить сам себя. Не вижу этого. Вижу только то, что государство есть остаток самого грубого, старинного суеверия, вроде суеверия жертв, приносимых богам, которое дожило до того, что оно даже и не может не быть разрушено».
«Хорошо, – скажут, – но если это так, то отчего, несмотря на явный вред его, государство держится и держится, и люди не могут разрушить его? Отчего это?»
На это есть две причины.
Первая то, что те люди, которые теперь хотят и пытались и пытаются разрушить государство, пытаются совершить это теми самыми средствами, которыми государство держало и держит в своей власти людей. Пытаются разрушить не государство, а только одну из форм, заменив одну другой, и тем же насилием, и тем же обманом народа, который сам мучает теперь, а при разрушении одной формы государства будет мучить себя в другой.
Это одна причина, другая же причина это то развращение, в особенности религиозное, до которого государство довело народы. Причина эта в том, что люди не верят в то единственно свойственное нашему времени религиозное миросозерцание, по которому люди все братья и цель жизни – увеличение в себе любви и соединения, не допускающих ничего разъединяющего: ненависти, вражды, неравенства и, главное, насилия. Поверь люди в это учение (они и верят, но только не решаются жить по нем), поверь люди в это учение, или, скорее, откажись от того, что противно ему и скрывает его, и тотчас же они поднимутся, как тот загипнотизированный человек, и начнут жить истинно человеческой, согласно с сознанием всего человечества, жизнью.
Ведь нужно только одно: понять, в чем обман, и не участвовать в том насилии, которое губит наши жизни, не участвовать и не противодействовать ему тем же насилием. Подати? Я не даю, как не даю тому разбойнику, хотящему взять силой деньги. Отнять и вы можете, но знайте, что вы не власть, не государство, но просто грабители. То же на таможне, то же на суде, то же на призыв в войско, на предложение участвовать в выборах для образования насильнического правительства. Только поступай так десятки, сотни, потом тысячи, десятки тысяч людей, и кончится весь ужас нашей жизни.
Очнитесь, братья! Время пришло.
Но что же будет – будет для каждого отдельного человека и для народа, для того, что называется государством? Для народа будет то, что наверное уже не будет податей, не будет пошлин, не будет земельной собственности, отнимающей землю у трудящихся, не будет судов, тюрем, казней, не будет войн, ни тех, при которых сам идешь убивать и умирать, ни тех, при которых чужие люди приходят убивать и разорять живущих. Скажут: «будет хуже». Пускай скажут. Что же будет хуже? Мое воображение отказывается представить себе худшее. Худшее, что я могу себе представить, это то, что бывает в самые тяжелые времена революций. Но ведь и тогда все ужасы были оттого, что насилие продолжало считаться единственным средством улучшения своего положения. Так что худшее для народа от прекращения участия его в насилии я не могу и никто не может себе представить.
Но что же будет для отдельного человека? В худшем случае, в самом невероятном, если человек этот, не платя податей, не признавая границ государств, отказываясь от исполнения судейских и военных обязанностей, останется одиноким, будет то, что подать будет взята с него насилием, что на него наложены будут наказания за неисполнение правительственных требований вообще. Хотел я сказать о том, что те лишения и опасности, которым подвергнется человек, будучи одиноким при отказе от участия в государственной жизни, что лишения эти будут меньше тех лишений, которым он подвергается, живя государственной жизнью. Хотел я сказать это, но это была бы неправда. Хотел я сказать, что риск наказаний за неуплату податей, за несоблюдение других требований государства, и в особенности за отказ от воинской повинности, предстоящей не всем, но только тем, которые подлежат ей, будет меньше тех невзгод, которые несет человек от участия в государственной жизни. Но, повторяю, это была бы неправда, и не может не быть неправда, потому что благо, как духовное, так и телесное, приобретается только усилием – духовным, нравственным стремлением жить по-божьи, для души. Без этого же человек как был рабом, так и будет рабом и никогда не освободится от рабства, которое он сам в себе носит.
Не может быть достигнуто благо многих людей и исполнение истины без жертвы и самоотречения. Жертва же и самоотречение доступны только человеку религиозному, живущему не для одного тела, а для души.
Так что то, к чему я призываю вас, это то, чтобы избавиться от того зла, которым мы губим свои души и души близких нам и детей наших. Достигнуть же этого нельзя рассуждением и расчетом, а только духовным усилием и жертвой, которая дает благо людям и, главное, тому, кто ее проявляет.
Люди, или покоряясь самым унизительным для человека требованиям порабощения, совершая такие же злодеяния, как и те, от которых мы хотим избавиться, хотят быть людьми, иметь разумную, добрую жизнь. В этом недоразумение. Можно понять, что человек, не понимая совершаемого над ним обмана самопорабощения, участвует в нем, или, не понимая того, что причина его угнетения – насилие, по инстинктивно животному чувству делает насилие за насилие; но и непонятно и непростительно, когда человек, понимая обман, которым он опутан, и всё то зло, которое терпит не он один, а его братья от этого обмана, – сам участвует в нем, сам сечет себя и братьев, отнимает у себя плоды своих трудов, участвует, или деятельно, или молчаливым соглашением, во всех злодеяниях администрации, судов, войска, в которых ему велят участвовать, или, понимая причину своих бед в насилиях, сам совершает их.
Да, да, страшно, почти необъяснимо для разумного человека суеверие причастия, поедания тела и крови под видом вина и хлеба, или искупления и т. п., но еще удивительнее суеверие подчинения насилию государства или совершения насилия для уничтожения насилия: революционеры.
Страшны лишения, страдания, риск, но, не говоря уже о революционерах, рискующих несравненно больше тех, кто отказывается от участия в правительстве, разве не тот же или почти тот же риск по теперешнему времени и людей правительственных? Революционеры и бомбы сравняли шансы – хоть на это они пригодились, и шансы эти всё более и более уравниваются. Так что теперь, если человек предпочитает покорность властям, то есть дрянным людям, покорности богу и своей совести, он делает это только по глупости или потому, что предпочитает ложь истине, подлость – благородству, или [если] сам предпочитает делать насилия, как революционеры, то только потому, что предпочитает зверство – человечности, ненависть – любви и ложь – правде.
