Ли Гевара
Начистоту в ли-бемоле
ПРОВОДНИЦА. Убирайся из Морока. Снег или свет – не суть.
Белого бель за дальнюю даль неси.
Беглого воина во́роны донесут,
если нести себя у него нет сил.
Больше нет сил.
Тысяча дней и столько же – впереди:
там, где надменной медью маячит меч.
Выбросив руку вперёд, внимательно погляди:
меч разрубает тело твоё от плеч.
Тело облечь
в свет.
Тихая речь.
Бред?..
Морок тебе – враг.
Да свети́тся во тьме
Маяк.
Да кричится в тебе – ты. А мы на тебя пойдём.
Выспренным слогом, словом кричи. Хоть чем.
Будь – неизменный смысл, тенью не усреднён.
В сером тумане – голос будь, Стихочей.
Голос, который – чей?
Голос ничейно всех.
Всех – никого вокруг.
Морок тебе – друг?..
Реки из рук роняя, сумрак непостижим.
Реви, револьвер, веруй, эхом в тиши воспет:
нас уже войско, и все мы к тебе бежим.
Ты нас не видишь.
Тебя. Ослепляет.
СВЕТ!
Солнечный свет за окном становится нестерпимо ярким и жаркой вспышкой наполняет вагон. ОН вскрикивает и закрывает глаза, словно их и впрямь обожгло. Очки падают на пол и разбиваются. Когда наваждение проходит, ОН, тяжело дыша, опирается на столик и, неуверенно открыв глаза, обнаруживает, что ЕЁ в пассажирском отсеке больше нет. ОН бросается к тамбуру. ОНА стоит возле выхода из вагона.
ОН. Постой! И ты действительно вот так просто сдашься? Просто уйдёшь?
ОНА (оборачиваясь и тепло улыбаясь ЕМУ). Совсем наоборот.
Говорят, борьба в обмен на победу – самая лёгкая.
Говорят, если виден свет – хорошо идти.
Ну а если дорога – битая? Если – стёклами?
Если свет – это твой фонарь, и тебе нести?..
Уходить с пути?
Говорят, не видать конца – стало быть, начинать не стоило.
Говорят, ты живи, как есть, да еси иже.
Ну а если мне – двадцать семь, а хочу – по-своему?
Если дрожь руки – отпечатками на ноже?
Мне пора уже?
Только голос мой – он отныне не только мой.
Потому что звучит из сотни голодных ртов.
Этот голод не утолить никакой едой.
Этот враг сильнее любых врагов.
Кроме слов.
Кроме наших слов.
Да, не стёклами та дорога – дороги нет.
Да, не свет впереди; а что – я не расскажу.
Каждый сон я рисую дверь, за которой ждут.
Я рисую дверь; когда-нибудь да отворю.
За спиной у меня восстанет сотня моих побед.
И у каждой по фонарю.
Поезд, замедлявший движение с каждым ЕЁ словом, останавливается. Двери, дрогнув, словно раздумывая, открываться им или нет, всё-таки разъезжаются: тяжело, с протяжным шипением. Тёплый густой воздух бросается в тамбур, цепляется за длинные волосы девушки, будто пытаясь удержать ЕЁ в вагоне, но затем сдаётся. Последнее, что ОН видит – как хрупкая фигурка соскальзывает с подножки и растворяется в необычайно многочисленной для столь раннего часа толпе на перроне.
ОН делает пару быстрых шагов к дверям, но замирает в нерешительности, глядя на пугающий, стремительный поток безликих людей, в котором утонула ЕГО спутница. В этот момент на ЕГО плечо ложится рука. ОН оборачивается и видит ВРАЧА. Ярко-голубые глаза из-за очков – в точности таких же, какие были у НЕГО – смотрят ласково, понимающе и мудро. ВРАЧ начинает говорить, и его голос звучит как хор – хор множества разных голосов, мужских, женских, детских… Кажется, их десятки, если не сотни.
ВРАЧ. А девочка выходит
из леса и из моря,
из города и мира,
из неба, из земли.
На девочку навроде
почти не шли измором,
почти не вышли мимо,
а всем честным взялись
за тело. Но тянули
как лебедь, рак и щука,
как нелюдь, враг и недруг,
на все четыре сто,
роняя на тропу ли,
на бездорожье ль руки,
и руки пали в недра
на никелев престол…
А ноги-то, а ноги?
А ноги позабыли.
Волочатся поодаль,
ни живы, ни мертвы.
А ног хотелось многим,
и исподножной пыли,
такой себе породы,
чтоб шёпотом на «вы».
Богам подспудно мало.
Богам подвластна вечность.
Из темноты к опушке
девчонку доведут
в час, когда все намолят,
отстанут и ответят,
а избранные души
спасутся и спасут…
Ни много ли, ни мало
плыла из леса мавка,
из моря шла наяда,
бросался дождь с небес.
У сказки есть начало.
Но нет конца у яви.
Девчонке просто надо
идти.
А что тебе?
ОН разворачивается и бежит к выходу, но спотыкается на крутых ступеньках и падает, не успев прикрыть лицо руками. Лицо ударяется обо что-то мягкое и вязнет в этой субстанции, лишённой воздуха. Задыхаясь и чувствуя невыносимую, едкую боль во всём теле, ОН кричит и переворачивается на спину. Шум толпы становится громче и яснее, к нему примешиваются другие звуки: въедливый электронный писк, целлофановое шуршание, хлопки деревянных дверей. ЕМУ уже легче дышать, но кажется, будто к лицу прилип мёртвый паук. С омерзением ОН срывает холодную тушку с лица и видит, что это кислородная маска. Рядом с подушкой лежат разбитые очки.
Соседняя койка пуста и идеально застелена. На прикроватной тумбе лежит точь-в-точь такая же прозрачная маска.
ОН с трудом садится и видит на полу возле кровати напротив забытые ярко-красные кеды, беспощадно разрезанные вдоль. Слишком красные, чтобы сразу различить, что их ткань пропитана кровью.
Из коридора продолжает раздаваться голос медсестры: «Просыпаемся… Просыпаемся…»