Лидия Чарская
Бичо-Джан
ГЛАВА ПЯТАЯ
Сборы на темное дело. Обещание Вано. Несчастье
Яркие солнечные лучи разбудили Кико. Ржание коней и громкий говор нескольких человек доносились со двора.
Магуль стояла перед ним.
– Вставай, солнце души моей, и беги во двор провожать наших. Вано уезжает нынче. Давидку с Максимом берет с собою; хотели и Михако, да мать не пускает. Молод еще Михако для поездок в горы. Аллах ведает, что ждет их там. Еле упросила мать его оставить. Плакала… как плакала. Пойдем, алмаз мой. На дворе помоемся у источника.
Магуль, схватив Кико за руку, метнулась с ним вниз по лестнице башни.
Во дворе они нашли всю семью в сборе. Тут был и Али, при появлении Кико с преувеличенным старанием занявшийся тремя оседланными лошадьми, которых он выгуливал по двору. Сам Вано, Давидка и Максим, одетые по-дорожному, с винтовками за плечами, с кинжалами, заткнутыми за пояс, тихо разговаривали с Като.
– Вай-ме (грузинское восклицание при выражении радости, горя или испуга), – со слезами говорила бедная женщина, – не ездите никуда! Оставайтесь дома! Недоброе чует сердце мое!..
– Ну, пошла-поехала! Бабьи бредни! На печке им прикажешь валяться, что ли? – прикрикнул на жену Вано. – Благодари Бога, что Михако еще оставил дома. Пришей его к своей юбке, пусть около сидит.
Рыжеволосый Михако сердито покосился на мать и, побледнев от обиды, произнес тихо:
– Я не девчонка и не малыш, чтобы сидеть дома. Возьми меня, отец, с собою.
– Не твое дело учить меня, молчи, пока не вырос, – строго осадил его Вано и, заметив появившегося во дворе Кико, крикнул:
– Ну, как поживаешь, племянничек? Образумился, небось. Вот и славно! Если впредь себя хорошо будешь вести, радость увидишь. Берегись только пытаться удрать отсюда. Михако и Дато, вам его поручаю. Смотрите за ним в оба. Ну, а теперь прощайте. Оставайтесь с Богом. Нам надо в путь.
Вано вскочил в седло и галопом первый поскакал со двора. За ним поскакал Али.
Като бросилась было к Максиму и Давидке, чтобы проститься с ними, но те нарочно отклонились от ее объятий, вскочили на коней и поспешили за первыми всадниками.
Печальная мать направилась в дом в сопровождении Магуль и ластившегося к ней Горго, который своим добрым отношением во что бы то ни стало хотел загладить грубый поступок старших братьев.
Задумавшийся Кико остался во дворе, прислонившись к стволу единственной чахлой чинары.
– Эй ты, байгуш (нищий)! – крикнул ему Михако, особенно злой сегодня из-за постигшей его неудачи (он так хотел сопутствовать братьям и отцу). – Спой нам, что ли. Бери свою деревяшку и побренчи на ней. Я теперь остался старший в доме, следовательно, могу приказывать тебе. Эй ты, тебе говорят, что ли!
Кико не отвечал ничего. Только от оскорбления крепко сжал губы.
Тогда Дато, желая подслужиться к старшему брату, подскочил к Кико и дернул его за волосы.
– Эй ты, глухой байгуш, не слышишь разве, что тебе говорит Михако?
Такого оскорбления Кико уже не мог снести. Быстрым движением сбил он с ног толстого, неповоротливого Дато, пригнул его к земле и, сидя верхом у него на груди, спокойным голосом произнес, отчеканивая каждое слово:
– Запомни раз навсегда, что Кико не байгуш. Кико – князь Тавадзе с Алазани и сумеет постоять за себя.
Подержав так несколько секунд ошалевшего от неожиданности и старавшегося освободиться толстяка, он вскочил снова на ноги и, не говоря ни слова, пошел разыскивать Горго.
* * *
Третий день отсутствует Вано. Като проглядела все глаза, наблюдая в окошко башни, не скачут ли домой всадники. А тут, как нарочно, круто переменилась погода. Подули ветры, пошли дожди. Внезапный холод сменил в горах знойное лето. Шумливее заиграли горные реки. Теперь в круглой башне постоянно топился бухар (камин), единственный во всем здании. Всюду на манчалах (жаровнях) бессменно поддерживались горячие уголья, потому что холодные ветры то и дело проникали во все щели и бродили по башне и ее пристройкам.
На душе обывателей горного гнезда было не радостнее, нежели в природе. Като заметно волновалась за участь мужа и детей. Горго разделял ее заботы. Магуль беспокоилась за брата, который, каков бы ни был, а все же был единственным близким ей по крови существом.
Что же касается Кико, то бедный мальчик совсем извелся, тоскуя по отцу и родному дому. Правда, теперь, после того происшествия с Дато, троюродные братья перестали приставать к нему, даже Михако проникся некоторой долей уважения к бесстрашному мальчугану. Но от этого тоска не уменьшалась в сердце Кико. Ах, как он страдал в разлуке с дорогими его сердцу людьми! И будущее было для него закрыто. Ведь если верить словам Вано, то Кико никогда уже не увидит своего отца. А что значили слова Вано о том, что его, Кико, ждет какая-то радость? Какая же радость может быть в разлуке с отцом?
Кико так задумался о своей судьбе, что не заметил Като, протягивавшей ему чунгури.
– Спой нам, Кико, соловушка алазанский. Может, легче от твоей песенки станет на душе.
То же просили Магуль и Горго в один голос:
– Спой, Кико, пожалуйста, спой.
Маленький князек не стал упираться. Принял чунгури из рук тетки, настроил и, ударив по струнам, запел:
Однажды в долине Кахетии дивной
В чинаровой роще жил-был соловей,
Буль-Буль сладкогласный, певец серокрылый,
Король алазанских ночей.
Он пел неземные, прекрасные песни,
Чинары и розы внимали ему.
И мнилось: от песенок тех искрометных
Алмазные звезды рассеяли тьму,
И пышные алые знойные розы
Прекраснее пахли под сенью чинар.
И месяц алмазный певцу молодому
Свой луч наилучший принес ему в дар.
Но люди однажды его услыхали.
Поймали и в клетку закрыли певца…
И смолкли чудесные песни навеки,
Что прежде он пел без конца, без конца.
Чудесные песни слагались на воле,
Не может их пленник в тюрьме распевать.
Пустите Буль-Буля из клетки унылой,
Чтоб мог он, как прежде…
Копыта лошадей, громкое ржание и голоса, на миг заглушившие и стон ветра, и шум дождя, прервали пение Кико.
– Это наши вернулись! – обрадованно вскричала Като и первая, с легкостью девочки, бросилась во двор.
Магуль, Горго и Кико побежали за нею.
В полутьме быстро спустившихся в ненастье сумерек они увидели троих людей, несших что-то на руках.
– Вано! Давидка! Максим! – не своим голосом крикнула Като. – Вы ранены! Вай-ме! Кто из вас ранен, отвечайте же во имя Бога!
– Успокойся, мать, – вынырнув откуда-то из темноты, крикнул Максим. – Все мы живы. Только чья-то пуля поцарапала грудь Али. Но и он жив.
– Али! Брат мой! Он ранен! Пустите меня к нему! – тоненьким жалобным голоском простонала Магуль и, сбив с ног не вовремя подвернувшегося на пути толстого Дато, который, усиленно сопя, забарахтался короткими ногами в воздухе, бросилась к Али, причитая с плачем:
– Горе мне, бедненькой Магуль, горе! Разгневала я Аллаха, покарал он меня. Возьмет Аллах к себе Али, останется одна-одинешенька на свете бедненькая Магуль!
И она стала биться головой о ноги раненого, пока Вано не прикрикнул на нее.
– Молчи, девчонка. И без твоего воя тошно. Ступай в горницу и не мешай нам. А вы тушите все огни в башне и в сакле, и чтобы тишина была полная. Авось погоня не заметит нашего гнезда и проскачет мимо. В двух шагах ни зги не видно – такая тьма.
– Так за вами погоня? – замирая от страха, прошептала Като.
– Да. Наскочили на засаду. Те стали стрелять, ранили Али, убили лошадь, за нами поскакали… Их много – человек десять… К счастью, темнота наши следы покрыла… А все-таки поосторожнее надо. Чтобы ни света, ни шума не было. Слыхали меня?
– О Господи! – могла только шепотом произнести княгиня. – Не зарились бы на чужое добро, свое сохранили бы лучше. Ну, а с Али как же?
– Плохо его дело, кажется, – произнес Вано. – Отнесите его вниз, в сакле положите. Только кто с ним возиться станет? Надо ему раны обмыть да полечить его, что ли. Не знахаря же звать из ближнего аула: сейчас догадается, в чем дело, дурная слава о нас пойдет.
– Я сделаю для него все, что возможно, – вызвалась Като.
– Ну, уж нет. А кто нам ужин подаст? Мы голодны, как чекалки. Пусть Магуль ухаживает за братом, – возмутились Давидка и Максим.
– Но она вне себя от горя, – попробовала протестовать Като.
– Дядя Вано, позволь мне ухаживать за Али, – прозвучал тихо голос Кико. – Я видел, как бабушка Илита перевязывала и лечила одного чепара, которого нечаянно ранили на стрельбе в цель, и кое-чему научился в тот раз.
– Ухаживать за Али? Ишь, что выдумал! – грубо захохотал Вано. – А ты мне его не отправишь к Аллаху, мальчишка? А? Ведь нельзя сказать, чтобы Али очень благородно поступил тогда с тобой…
– Теперь не время считаться с Али. Он слаб и изнемогает от раны, – ответил спокойно Кико. – Позволь мне и Магуль остаться с ним.
– Делай, что хочешь, – махнул рукою Вано. – Не мне же возиться с ним! Спасибо он должен сказать нам, что мы не бросили его на дороге.
И, положив Али с помощью сыновей на носилки, они осторожно отнесли его в ту самую саклю, где недавно лежал больной Кико.
– А теперь идем! – сказал Вано и оставил раненого на попечении Магуль и Кико.
* * *
Кико сказал правду. Он отлично запомнил, как старая Илита ухаживала за раненым чепаром. Прежде всего он обратился к плакавшей Магуль.
– Утри глаза и беги за водой. Да принеси мне чистого полотна. Слышишь? И свет зажги, чирок (плошка, наполненная бараньим жиром). Здесь темно, как в могиле.
– Вано не велел зажигать… – начала девочка и смолкла.
Кико, трепетавший от нетерпения, схватил ее крепко за руку и произнес повелительно.
– Делай, что тебе говорят, иначе Али умрет.
– Умрет! – испуганным эхом повторила татарочка и бросилась исполнять приказание своего маленького товарища.
Минут через десять она уже вернулась в саклю со всем необходимым для раненого.
Не теряя времени Кико принялся за работу. При неверном свете плошки он поспешил раскрыть грудь Али, на которой запеклась кровь, и, пользуясь тем, что раненый был без сознания, а следовательно, не чувствовал боли, ловко и проворно обмыл ему рану, забинтовал ее крепко принесенным Магуль бельем, предварительно нарвав его полосами. Потом он положил смоченный в воде платок на голову раненого, концом кинжала самого Али разжал ему зубы и влил в рот несколько капель воды. Магуль усердно помогала во всем мальчику.
Прошло немало времени, пока Али пришел в себя.
– Я еще жив… – прошептал он чуть слышно.
– Жив и среди друзей, – поспешил успокоить его Кико.
– А где же лезгины, которые преследовали нас?
– Их нет, друг мой. Погоня вас не догнала… Но не расспрашивай больше ни о чем, тебе это вредно… Раненые не должны говорить…
– Пусть так. Я буду молчать… Но кто позаботился обо мне? Кто забинтовал мои раны? – спрашивал Али.
Кико ничего не ответил. Тогда Магуль бросилась на колени перед тахтой, на которой лежал раненый Али, и заплакала:
– Али, брат мой! Бедный мой Али! Знай, что князь Кико первый пришел тебе на помощь и ухаживает за тобой, как друг и брат. Ах, Али, Али! Это ангел, который добром отплатил тебе за зло. Зачем, зачем ты так дурно поступил с ним, Али?
И Магуль зарыдала еще громче, еще отчаяннее.
– Молчи, молчи! – простонал Али. – Не рви мне сердца, Магуль… Я, может быть, в это утро уйду от вас на суд Аллаха… Не мучь же меня, сестра…
Он хотел еще добавить что-то, но голова его запрокинулась на подушку, и вместо слов получился один хрип.
Кико долго сидел около раненого, поминутно смачивая его лоб холодной водой и вливая ему по каплям в рот студеную влагу.
Когда забытье Али перешло в сон, сам Кикс задремал, сидя на полу подле тахты. Прикорнула и Магуль, измученная пережитыми в эту ночь волнениями. И вот сквозь сон Кико почувствовал, как что-то горячее коснулось его руки. Он испуганно открыл глаза.
Первый рассвет смотрел в отверстие сакли, сделанное поверх двери. Бледные предутренние звезды гасли в высоте небес. И в этих сумерках начинающегося дня Кико увидел у своих ног сползшего с тахты Али, который покрывал его руки поцелуями и слезами и лепетал сквозь рыдания:
– Кико, Кико! Князек черноокий! бичо-джан, как называют тебя все чепары и слуги… Бичо-джан… Прости Али… Прости негодному Али, что он погубил тебя… Но ведь Али поклялся служить Вано, и что приказывает его ага, то и исполняет Али – его слуга… Чувствую, бичо-джан, мой повелитель, не дожить Али до солнечного восхода, а умереть без твоего прощения не могу… Не могу также не исправить того, что сделал тебе дурного… Слушай же: нынче утром должна решиться твоя судьба… Приедет старик Гассан из дальнего аула, приедет к Вано, чтобы взять тебя от него… Большие деньги заплатит он за тебя Вано. Много золотых туманов (туман – десять рублей) отдаст Гассан за тебя… А потом увезет тебя в Турцию в дом одного паши… Ты будешь певцом-невольником в доме паши, будешь его рабом и слугою на всю жизнь… О, не может Али вынести этого, не успокоится его душа, пока он не увидит из загробных владений Аллаха, что маленький князь Кико Тавадзе, солнце Алазанской долины, возвращен своему отцу… Слушай же, князь Кико. Слушай же, бичо-джан! Когда будешь ты с Гассаном проезжать по лезгинскому аулу Дуиди и там остановитесь ночевать, беги из той сакли, где проведете ночь с Гассаном, беги в дом Амеда, сына Аслана – это мой друг и названый брат… Беги к нему, его сакля третья от мечети, подле лавки оружейника. Именем Али требуй, чтобы Амед доставил тебя в горный замок твоего князя-отца… Тогда Али умрет спокойно, зная, что ты спасен и что ты простил ему… Клянись мне, бичо-джан, что ты сделаешь все так, как я говорю…
Радостно забилось сердце Кико при последних словах Али.
– О Али! Я прощаю тебя от всего сердца и благодарю тебя, благодарю от всей души! – вскричал он и крепко сжал руки горбуна.
Но мгновенно померкла радость Кико.
– Али! – вскричал он, забывшись. – Я не смею так поступить. Я дал клятву Като не делать попыток к бегству. А в роде князей Тавадзе не было еще до сих пор клятвопреступников и бесчестных лгунов, и я, Кико Тавадзе, не преступлю моей клятвы! – с отчаянием заключил свою речь мальчик.
Но что это с Али? Кико сразу бросилась в глаза смертельная бледность, разлившаяся по лицу раненого. Горбун откинулся назад и лежал теперь на спине с широко раскрытыми глазами…
Магуль, давно разбуженная голосами, тоже кинулась к брату и заглянула в его лицо…
– Аллах! Он умер! – вскричала Магуль и залилась горючими слезами.
– Он умер… – повторил, как эхо, Кико.
* * *
Сквозь неутешные рыдания Магуль, любившей умершего брата со всею нежностью своего детского сердечка, не слышно было шагов, раздавшихся за дверью сакли. Но вот сильной рукою отброшен ковер у входа, и на пороге появился Вано в сопровождении толстого, небольшого роста, старика в белой чалме на голове и с красной, выкрашенной по восточному обычаю, бородою.
– Али умер! – произнесла, рыдая, бедная девочка.
– Да примет пророк его душу! – произнес краснобородый старик, низко склоняя голову, в то время как Вано сурово смотрел в бледное лицо мертвого Али.
Прошло несколько минут.
– Уйдем отсюда, – угрюмо произнес Вано. – Мне нужно тебе сообщить нечто важное, – прибавил он, обращаясь к Кико.
Когда они втроем со стариком очутились в другой комнате, Вано продолжал:
– Ты уедешь сейчас, Кико, отсюда… Уедешь, чтобы никогда больше не возвращаться в наши края… Гассан, – тут Вано указал рукою на старика, – повезет тебя с собою… Ты будешь жить у богатого турецкого паши (генерала), к которому доставит тебя Гассан. Понял?.. И будешь у своего нового повелителя петь и играть. Паша богат, и тебя ждет хорошая жизнь… Видишь, как я о тебе позаботился… Но запомни одно: князя Кико Тавадзе нет на свете. Твое имя отныне Самит, ты должен выдавать себя за внука старика Гассана. И ты должен мне поклясться, что никто не узнает, кто ты и что произошло с тобою здесь… Ну, скорее, лошади уже ждут…
На минуту в голове Кико промелькнула быстрая мысль: броситься на колени перед Вано и молить отпустить его, возвратить отцу, и никто, даже сам отец, не узнает имени его похитителя. Он, Кико, будет нем, как рыба. Он будет счастлив уже тем, что увидит любимого, дорогого отца.
«Вано! – хотелось крикнуть Кико во весь голос. – Вано, верни меня отцу, и клянусь моей покойной матерью, моим отцом, моей честью, наконец, честью маленького Тавадзе, что никто никогда не узнает, что случилось со мною за последнее время. Верь мне, Вано… Я из рода Тавадзе, пойми…»
Этот порыв так сильно захватил Кико, что он уже сделал шаг вперед, чтобы броситься на колени перед Вано, но в это время его глаза неожиданно встретились с его глазами.
Сурово и решительно смотрел Вано на маленького князя, и в этом взгляде Кико прочел: «Не жди от меня милости и пощады». Вано не вернет его домой, и, следовательно, нечего ему, гордому маленькому отпрыску грузинских родовитых князей, унижаться и молить напрасно…
Тогда вместо того чтобы упасть на колени, Кико гордо выпрямился и, несмотря на горячую волну отчаяния, захлестнувшую его грудь, произнес тоном маленького повелителя:
– Я готов. Идемте.
И первый вьшел из сакли.
– Нет, нет, подожди… Без торжественной клятвы я тебя не отпущу… – заметил Вано. – Я ведь мог бы бросить тебя где-нибудь в пропасть, убить – и никто не узнал бы… Но я этого не сделал. Я решил отдать тебя турецкому паше… Но за это я требую клятвы, что ты никому не скажешь, что ты Кико Тавадзе. Если же проговоришься, то…
Вано не договорил, но его глаза достаточно ясно говорили, что он хотел сказать.
Тут Гассан что-то сказал по-татарски, чего Кико не понял. Ему по-татарски же ответил Вано, после чего Гассан вынул мешок, в котором зазвучали монеты, и передал его Вано. Тот сразу повеселел и сказал, обращаясь к Кико:
– Итак, ты даешь слово, что никому не скажешь, что ты Кико Тавадзе.
– Даю! – ответил Кико, сжав кулаки.
– Смотри, держи его, а то тебе же худо будет, – заметил Вано.
– Князья Тавадзе привыкли держать данное слово… Они не разбойники и…
– Молчи! А то я…
И Вано уже хотел броситься на Кико с кулаками.
Но тут старик Гассан заслонил собою мальчика.
– Он не принадлежит тебе больше, Вано. Он куплен через мое посредничество пашою Османов, и ты не можешь бить его, – произнес спокойно старик.
Вано, красный от ярости, заскрежетал зубами.
На дворе Кико обняла бледная как смерть Като. Она боялась плакать. Като молча повесила ему через плечо на алой ленте чунгури и прошептала:
– Молись Богу, Кико! Молись, мой милый, и надейся, что Бог тебя не оставит!
А Горго со слезами кинулся ему на шею:
– Если тебе все-таки удастся спастись, – не мсти моему отцу и братьям, Кико… – прошептал он.
– Я не сделаю этого ради твоей матери и тебя, – отвечал, в свою очередь обнимая его, маленький пленник.
Остальные четверо троюродных братьев смотрели во все глаза на Кико, стараясь поймать выражение страха в его глазах, и издевались над ним.
– Небось, в доме турецкого паши придется познакомиться ему с плетьми и нагайкой, – произнес, скаля зубы, Давидка.
– Да, уж плетей ему не миновать! – вторил ему Максим.
– А ты предпочел бы вместо них шербет и медовые лепешки? – острил рыжий Михако.
Даже глупый Дато тихо хихикал, лукаво поглядывая из-под надвинутой на самые брови папахи.
– Стыдно вам, дети. Откуда у вас столько злобы к Кико, – пристыдила своих сыновей Като.
– Оставь, мать. Мы знаем, что говорим, – грубо ответил Давидка. – А вот лучше дай сюда ножницы, надо срезать кудри этому бездельнику да переодеть его в бешмет бедного лезгина, а то еще узнает кто-нибудь в нем наследника Тавадзе, и тогда нам не сдобровать.
Через несколько минут перед Кико появились ножницы и лохмотья нищего. Теперь Кико, коротко остриженный, в рваной старой одежде и ветхой папахе, мало походил на богатого наследника знатного алазанского рода. Только нарядная чунгури, перекинутая через плечо на алой ленте, скрашивала его нищенский наряд.
– Я все-таки боюсь, как бы этот мальчишка не выдал нас, – заметил Вано, обращаясь к Давидке.
Но тут Кико выступил вперед.
– Успокойся, Вано. Ради тети Като и Горго я даю клятву не мстить и молчать о том, что произошло, потому что они оба сделали все, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить мою неволю…
Тут Кико бросился к Като и горячо обнял ее. Затем он обнял Горго, кивком головы, полный достоинства, поклонился остальным мальчикам и решительно подошел к одной из двух лошадей, которую держал на поводу рыжий Михако.
Когда Кико и Гассан были уже верхом на лошадях, к стремени Кико с тихим плачем бросилась Магуль.
– Я полюбила тебя, как брата! – говорила девочка, обливаясь слезами. – Али умер, остался ты… И о тебе я днем и ночью буду молить Аллаха, чтобы он помог тебе спастись…
Вано выхватил нагайку и изо всех сил ударил ею девочку. Магуль дико вскрикнула, но не отскочила от седла. Напротив, еще сильнее прижалась она к крутому боку лошади, на которой сидел Кико, и зашептала так тихо, что ее мог расслышать только Кико:
– Помни, аул Дуиди… где вы проведете первую ночь… Друга Али зовут Амедом, сыном Аслана… Ты убежишь к нему, когда Гассан уснет… Сакля Амеда третья от мечети, запомни хорошенько…
Гассан подобрал поводья и, приказав Кико ехать впереди, пустил лошадей легкой рысцою.
Като, стоя между Горго и Магуль, провожала юного пленника молитвою, и слезы орошали ее лицо.
* * *
Бесконечный путь по раскаленным солнцем горным скалам. Впереди узкая змейка тропинки, прилепившейся к горному склону, а слева – зияющая черная пропасть. Кико старается не смотреть в нее. Как ни привык к горным стремнинам мальчик, но голова кружится невольно при виде этих бездонных провалов, куда то и дело падают звонкие камешки, вырвавшиеся из-под копыт горных лошадей.
Солнце печет нестерпимо. У Гассана с собою, в привязанном к седлу бурдюке, есть буза (кумыс, кислое кобылье молоко). Он то и дело попивает бузу через узкое горлышко. Иногда передает бурдюк Кико, и тот с наслаждением пьет прохладную кислую бузу.
Закусывают они чуреками и кусками вяленой баранины.
Но Кико не до еды. Одна мысль сверлит его мозг: если бы встретить кого-либо из алазанских!.. Если бы хоть кто-нибудь из Телави попался на их пути и узнал его, Кико!.. Но это напрасные надежды – их путь лежит далеко в стороне от милой Грузии, тянется горами на Батум, как сказал ему Гассан. Старик, впрочем, мало разговаривал с мальчиком. За все время Кико успел узнать от своего спутника лишь то, что они поедут верхом до Батума, а там в порту сядут на торговое мачтовое судно, которое и отвезет их морем в Константинополь, или Стамбул, как назвал Гассан турецкую столицу.
К вечеру первого дня их пути Гассан заметно оживился и, указывая нагайкой по направлению к ущелью, откуда синеватой струйкой курился дымок, произнес:
– Это аул Дуиди. Там мы переночуем с тобою.
Сердечко Кико забилось. Как близко, как возможно для него теперь счастье! Аул Дуиди… Друг покойного Али, Амед… Али и Магуль хорошо и подробно указали его саклю – третья сакля от мечети, подле лавки оружейника… О, как легко будет найти Амеда и спастись!
Но… честное слово, данное Като?
И снова как будто в темную бездну упало сердечко Кико.
* * *
В ауле они остановились у крайней сакли. Там жил знакомый Гассана, рыжебородый важный старик. Оповещенный об их приезде, он вышел из сакли и почтительно поддерживал стремя Гассана, пока тот слезал с коня.
– Входи, дорогой гость, благословенный Аллахом, – произнес он. – Мой дом к твоим услугам, мои дети – твои рабы, и я сам – твой слуга.
Тотчас же поднялась суматоха в сакле. Забегали дочери и сыновья хозяина. Где-то жалобно заблеял барашек, которого повели закалывать ради дорогого гостя, чтобы приготовить из него вкусное жаркое. Жена хозяина принесла в кунацкую дымящийся ужин и большой бурдюк с бузою, которая заменяет магометанам вино.
Гостеприимный хозяин угощал Гассана и Кико с редким радушием.
– Ешь, ешь, – приговаривал хозяин, поглаживая мальчика по голове, – ешь, Самит, внук Гассана. Хороший аппетит может быть только у человека с чистой совестью. А твоя, мальчуган, совесть, должно быть, чиста, как вода горного ключа, если судить по твоим глазам, честным и милым.
Обильный ужин и буза сделали свое дело. Поужинав, Гассан и усердно угощавшиеся вместе с гостем хозяева почувствовали непреодолимое желание уснуть. И прежде чем месяц взошел на небе, все уже крепко спали, растянувшись на бурках и коврах на плоской крыше сакли.
Прежде чем уснуть, Гассан приказал Кико лечь подле него. Мальчик повиновался.
Вот, наконец, совсем стемнело в ауле, и полная тишина воцарилась на его узких улочках. Только иногда то тут, то там тявкали сторожевые собаки. Хозяева сакли и Гассан дружно храпели на крыше сакли.
Один Кико не спал.
Взошел месяц на небе и осветил аул. Видно стало мечеть, лавку оружейника и третью саклю – саклю Амеда, друга покойного Али. Она была вся, как на ладони, видна Кико, находившемуся на крыше и не смыкавшему глаз. Там, в сакле, мерцал слабый огонек. Значит, там еще не спят, и если он, Кико, встанет сейчас и, крадучись, спустится вниз, перебежит улочку, то очутится у заветной сакли. А там Амед взнуздает коня и умчит его туда вниз, далеко, в золотые долины Кахетии, в милую Алазань, в объятия дорогого отца.
Кико чуть не задохнулся от безумного прилива счастья, ворвавшегося вихрем в его юную душу… Свобода близка и возможна. Только бы кошкой прокрасться вниз, не разбудив хозяев и Гассана.
Он тихо, едва двигаясь, приподнялся на локте, осмотрелся, чутко прислушался к храпу спавших и вскочил ловким и быстрым движением на ноги.
Бесшумно миновал он сонных людей и занес уже ногу на ступеньки лестнички, выбитой в скале, примыкавшей к сакле… И точно ударом молота толкнулась в его голову все та же ужасная мысль: «А клятва, данная Като? А слово не делать попыток к бегству?.. Или ты, маленький князь Тавадзе, пожелаешь быть клятвопреступником и лгуном?..»
И все же лестница непреодолимо притягивала его к себе, а огонек из сакли Амеда так призывно сиял ему в глаза…
Тогда, чтобы прервать этот соблазн, Кико схватился с отчаянием за голову и громко крикнул:
– Проснись, Гассан! Проснись во имя Бога и держи меня крепко-крепко!.. Я не хочу сделать подлого дела… Я не хочу быть лжецом… Удержи меня…
И когда удивленный старик спросонья бросился к нему, Кико уже лежал на своем ложе из бурок в углу кровли и кусал себе губы, чтобы не разрыдаться на весь аул…
