Лидия Чарская
Люда Власовская
– Бог знает, как с нами здесь обращаются! – почти вслух, не стесняясь близости классной дамы, ворчала она. – Если б наши родные только узнали об этом!..
– Ах, душка, – сочувственно произнесла Миля Корбина, сидевшая на одной парте с Кирой, – плюнь ты на это дело и на эту противную Ар… – Миля не договорила, потому что Пугач стояла прямо перед ней.
– Воспитанница, которая плюет, – проскрипела она своим дребезжащим голосом, подчеркнуто раздельно и сочно выговаривая слова, – не получает «двенадцать» за поведение!
И она величественно прошагала между партами, подошла к красной доске, на которой записывались имена лучших по поведению воспитанниц, и своим костлявым пальцем стерла с доски имя Корбиной.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – сочувственно произнесла Кира. – Уже и до парфеток добираться начинает! Противная Пугачиха!
– Mesdames, встаньте в пары и следуйте за мной! – тем же невозмутимым голосом скомандовала Арно, и мы, сгруппировавшись в середине класса, разобрались по парам и направились в сад.
Глава IV. Принцесса из серого дома
Громадный институтский сад пестрел своим осенним нарядом. Желтые клены, красноватые липы и подернутые пурпуром кусты бузины составляли слегка поредевший, но прекрасный осенний букет.
В последнюю аллею разрешалось ходить только выпускным и пепиньеркам. Младшие классы ограничивались гимнастической площадкой и ближайшими к крыльцу дорожками.
Едва девочки разбрелись по саду, как из дальнего угла, служившего наблюдательным пунктом, откуда институтки следили за серым домом, послышался звонкий и взволнованный голос Бельской:
– Сюда, медамочки, сюда идите, скорее!
Мы с Краснушкой, спокойно рассевшиеся было на садовой скамейке, быстро вскочили и, схватившись за руки, побежали на зов.
В беседке из акаций, с которых уже давно слетела листва, стояли кое-кто из наших во главе с отчаянно размахивавшей руками Белкой.
– Смотрите! Смотрите! – увидев нас, прошептала она, захлебываясь от волнения. – Вот чудеса-то!
При этом она указывала нам рукой в направлении серого дома…
Я подняла голову, взглянула… и отступила, удивленная новым, необычайным зрелищем. Серый дом преобразился. Ставни, плотно заколоченные в продолжение всего лета, теперь были открыты, и чисто вымытые окна ярко блестели стеклами в лучах сентябрьского солнца. Но не дом и не ставни привлекли наше внимание.
Одно из окон было раскрыто, и в его амбразуре стояла девушка в белом платье, с двумя тяжелыми косами, ниспадавшими ей на грудь по обе стороны прелестной головки. Девушка была очень красива той чисто сказочной, мраморной красотой, которая сразу бросается в глаза и приковывает взоры. Белое воздушное платье дополняло волшебный образ, и вся она казалась чудесным олицетворением мечты, воплощенной грезой…
– Ах, дуся! Медамочки! Вот красавица-то! – восторженно зашептала Миля Корбина. – Куда лучше Вали Лер, право!
– Ну, вот еще! И сравнивать нельзя! Наша Валентина ей в подметки не годится! – авторитетно заметила смуглая Кира, не особенно стеснявшаяся в выражениях.
– Ах, душки, кто она? – зашептала Маня Иванова, широко открывшая рот от удивления. – Верно, княжна какая-нибудь или графиня… В таком роскошном доме живет!
– Не все ли равно, медамочки, – вмешалась в разговор Краснушка. – Кто бы она ни была – какое нам до нее дело! Вы точно никогда людей не видели: уставились в упор – даже неприлично. Только сконфузите бедняжку!
Но «бедняжка» и не думала конфузиться. Смущение не тронуло краской эти бледные, словно из мрамора изваянные щеки. Ее глаза, большие, смелые, прозрачно-синие, как морская волна, немного сощурившись, смотрели на нас с дерзким любопытством. Полные, яркие губки, странным диссонансом алевшие на этом бледном лице, улыбались – не то насмешливо, не то надменно.
– Ах, медамочки, она смеется! – восторженно зашептала Миля. – Дуся! Красавица, ангел! – и она послала незнакомке несколько воздушных поцелуев.
Девушка рассмеялась тем звонким, серебристым смехом, каким могут смеяться только дети. Потом, перегнувшись за окно всем своим гибким станом, весело воскликнула:
– Какие смешные девочки! Какого класса?
Мы нисколько не обиделись на слово «смешные» и поторопились ответить в один голос:
– Мы выпускные.
– Вот как! – произнесла девушка, и мне ясно послышалось, что она плохо выговаривает слова, как иностранка. – А эта красивая брюнетка, – кивнула она в мою сторону, – тоже из вашего класса?
– Это Галочка! Наша любимица! – ответила Миля Корбина, захлебываясь от счастья говорить с «принцессой», как она уже мгновенно окрестила девушку из серого дома.
– Галочка! – скривив свое красивое личико в насмешливую гримаску, фыркнула та. – Что за дикое имя! Галочка!.. Галка… Ведь это птица, если я не ошибаюсь? Странная фантазия у этих русских называть детей птичьими именами!
– Ах, вовсе нет! – воскликнула Кира. – Это не настоящее имя, а прозвище! А ее, – она указала на меня, – зовут Людмилой… Людмила, Люда… Это звучит так красиво, не правда ли?
– Хорошенькая девочка! – не отвечая на ее вопрос, произнесла «принцесса», бесцеремонно разглядывая меня своими чуть прищуренными глазами.
– А вы не русская? – спросила ее Кира.
Она в ответ только отрицательно покачала белокурой, с золотистым отливом головкой.
– Вы немка?
Она опять сделала отрицательный знак.
– Француженка? – не унималась Кира.
Новый жест и снова молчание.
– Так кто же вы? – готовая уже вспылить от нетерпения, крикнула Кира. – Кто вы? Лифляндка, курляндка, испанка, англичанка, итальянка?..
И так как девушка не отвечала, а только тихо смеялась своим серебристым смехом, Кира сердито пожала плечами и проворчала себе под нос:
– Вот важничает-то, скажите на милость!.. Будто и впрямь настоящая принцесса!
– Ах, оставь ее, душка! – прошептала Миля Корбина, не отрывавшая глаз от незнакомки. – Какое вам всем дело, кто она… В ней нет ничего обычного, человеческого… Я уверена, что она не живое существо, а греза, воплощенная легенда этого старого дома!..
– Милка, ты больна! Ступай в перевязочную, тебя осмотрят, душка! Ты заговариваться начала! – во все горло расхохоталась Дергунова, не терпевшая никаких «небесных миндалей», как она называла поэтические бредни Мили.
В ту же минуту «принцесса», еще не отошедшая от окна, снова заговорила:
– Не беспокойтесь, глупенькие, я такая же, как и вы, и ничего сверхъестественного во мне нет! И в доказательство этого я сейчас должна идти брать урок музыки, но завтра мы увидимся снова. Только не все, а то вы так кричите, что у меня от вашего шума может разболеться голова…
– Ах, скажите, нежности какие! – воскликнула неугомонная Кира, успевшая уже невзлюбить принцессу.
– Не все, – повторила красавица с легкой улыбкой, – вы и вы, – кивнула она мне и Марусе, – и вы тоже, обезьянка, – засмеялась она, посмотрев на Милю, – приходите ко мне завтра в этот же час.
– Ах, мы завтра не сможем, – нисколько, по-видимому, не обидевшись на данное ей прозвище, отозвалась Миля. – Мы сегодня гуляем во время пустого урока, а завтра в этот час у нас будет учитель, и мы не можем прийти…
– Она вами командует, как горничными, а вы таете! – сердито проворчала Бельская, недовольная тем, что не получила приглашения от «принцессы».
– Мы придем, придем непременно, как только будет можно! – не слушая ее, воскликнула Миля.
– А я не приду – увольте! – резко заявила Краснушка. – Очень надо исполнять прихоти этой гордячки… Да и тебе не советую, Галочка! – обратилась она ко мне, ничуть не стесняясь присутствия незнакомки.
– Ах, что ты, Маруся! – Миля даже руками всплеснула. – Она такая дуся! – и девочка снова обратила к окну восхищенный взор.
– Ну и дежурь у нее под окнами, если тебе это нравится, а меня избавь! – вспыхнула Запольская и, круто повернувшись спиной к серому дому, энергично зашагала прочь по аллее.
Только я собралась было последовать ее примеру, как до меня снова долетел серебристый голосок незнакомки:
– Смотрите, приходите же завтра! Вы мне очень нравитесь! И мне бы очень хотелось покороче познакомиться с вами!
Я оглянулась. Глаза девушки смотрели на меня. Значит, ее слова относились ко мне.
– Ах, счастливица Власовская, – завистливо промолвила Миля, – она зовет тебя!
– Не ходи, Люда, – незаметно дернула меня за руку внезапно вернувшаяся и снова подошедшая к нам Краснушка.
– Понятно, не ходи! – вмешалась Кира Дергунова и, повернувшись к окну, сказала с издевкой, сопровождая свои слова насмешливым реверансом: – Прелестная принцесса, соблаговолите назвать ваше имя!
– Извольте, – в тон ей отвечала незнакомка, – меня зовут Нора Трахтенберг.
Трахтенберг!.. Какая знакомая фамилия. Где я ее слышала? Ах, да, вспоминаю… Когда я была еще совсем маленькой седьмушкой, моя подруга по классу – такая же маленькая девочка, как и я, княжна Нина Джаваха – «обожала», по институтскому обычаю, одну из старшеклассниц, белокурую шведку Ирочку Трахтенберг. Потом, когда моя подруга Нина умерла от чахотки, а Ирочка вышла из института по окончании курса, я потеряла ее из виду. Теперь, когда я услышала эту фамилию, мне показалось, будто я заметила что-то знакомое в лице Норы, особенно во взгляде ее насмешливых, прозрачных, словно русалочьих глаз и в надменной улыбке алого ротика.
Я хотела было спросить ее, не приходится ли она сестрой Ирэн, но как раз в этот миг в конце аллеи появилась Пугач, строго запрещавшая нам стоять у забора и еще строже преследовавшая за разговоры с посторонними… Мы встрепенулись и врассыпную бросились прочь.
Окно захлопнулось. «Принцесса» Нора исчезла так же внезапно, как и появилась в нем. Раздался звонок, напомнивший нам, что прогулка закончена, и надо идти на завтрак.
Глава V. Сон в руку. – История. – Новый учитель
Весь этот день только и разговору было, что о «принцессе» из серого дома.
Девочки разделились на две партии. Миля Корбина и Мушка стояли за Нору. Особенно горячо восторгалась ею Миля. Пылкое воображение девочки рисовало фантастические картины о жизни белокурой незнакомки.
– Медамочки, вы слышали, как она говорит? Совсем-совсем как нерусская! – восторженно захлебываясь, говорила Миля. – Я уверена, что она француженка! Наверное, ее отец эмигрант, убежал с родины и должен скрываться здесь, в России… Его ищут всюду, чтобы посадить в тюрьму, может быть, казнить, а они с дочерью скрылись в этом сером доме и…
– Ты, душка, совсем глупая, – неожиданно прервала пылкую речь Мили Краснушка, – времена казней, революций и прочего давно прошли!.. Хорошо же ты знаешь историю Франции, если в нынешнее время находишь в ней революцию и эмигрантов!
– Ах, оставь, пожалуйста, Запольская, – взбеленилась Миля, – не мешай мне фантазировать, как я не мешаю тебе писать твои глупые стихи!
– Глупые стихи! Глупые стихи! – так и вспыхнула Краснушка, мгновенно подурнев от гнева. – Медамочки, разве мои стихи так плохи, как говорит Корбина? Будьте судьями, душки!
– Перестань, Маруся! – остановила я мою разошедшуюся подругу. – Ну, пусть Миля восторгается своей принцессой и несет всякую чушь, какое тебе дело до этого?
– И то правда, Галочка, – разом успокаиваясь, согласилась Краснушка. – Пусть Милка паясничает и юродствует, сколько ей угодно… Только ты, Люда, обещай мне, что ты больше не пойдешь в последнюю аллею и не будешь разговаривать с этой белобрысой гордячкой.
– Конечно, не буду, смешная ты девочка! – поторопилась я успокоить моего друга.
– Побожись, Люда!
Я побожилась, трижды осенив себя крестным знамением (самая крепкая и нерушимая клятва в институтских стенах).
– Спасибо тебе, Галочка! – мигом просияв, воскликнула Краснушка. – Ах, Люда, ты и не представляешь, как ты мне дорога! Право же, я люблю тебя больше всех на свете!.. И мне досадно и неприятно, когда ты говоришь и ходишь с другими… Мне кажется, что я больше всех остальных имею право на твою дружбу. Не правда ли, Люда?
Я молча кивнула ей.
– Ну вот! Ну вот! – обрадовалась она. – А тут эта белая фиглярка лезет к тебе и навязывается на дружбу! Я не хочу, я не хочу, Люда, чтобы ты была с ней!
– Вот глупенькая! – не выдержала я и рассмеялась, – ведь белая фиглярка, как ты ее называешь, наверху, в окне, а мы внизу, в саду, за оградой. Какая же тут может быть дружба? Ни поговорить, ни погулять вместе!
– Ах, какая я глупая, Люда! – засмеялась она своим звучным, заразительным смехом. – Я и не сообразила… Ну, поцелуй же меня!
– За то, что ты глупая? – расхохоталась я.
– Да хотя бы и за это, Люда!
Пронзительный звонок, возвестивший начало урока, не помешал нам крепко, горячо поцеловаться.
– Не целоваться! – послышался над нами резкий окрик Пугача. – На все есть свое время!
Мы вздрогнули от неожиданности. За нами стояла классная дама.
– Господи! – тоскливо протянула Краснушка. – И когда же мы выйдем из этой нашей тюрьмы! Все по звонку, по времени – и спать, и есть, и смеяться, и даже целоваться. Каторга сибирская, и больше ничего!
– Не грубить! – вся вспыхнув, выкрикнула Арно и топнула ногой.
– А вы не топайте на меня, мадемуазель! – внезапно вспылила Запольская, и знакомые искорки ярко засверкали в ее темных зрачках. – Не топайте на меня, что это в самом деле!
– Не смейте так разговаривать с вашей наставницей! – зашипела Пугач. – Сейчас же замолчите, или я вам сбавлю три балла за поведение.
– За то, что я целовалась? – насмешливо сощурившись, спросила Краснушка, и недобрая улыбка зазмеилась в уголках ее алого ротика.
– За то, что вы дерзкая девчонка! Кадет! Мальчишка! Вот за что! – затопала на нее ногами окончательно выведенная из себя Арно и, выхватив из кармана свою записную книжку, в которой она ставила ежедневные отметки за поведение, дрожащей рукой написала в ней что-то.
– У вас сегодня «шесть» за поведение! – злобно объявила она Запольской. – И в будущее воскресенье вы останетесь без шнурка!
Шнурки выдавались нам за хорошее поведение и за языки. Иметь белый шнурок считалось у институток особенно почетным. И Краснушка за все время своего пребывания в институте никогда еще не была лишена этой награды, поэтому решение Арно глубоко возмутило ее горячее сердечко.
– Мадемуазель Арно! – отчетливо и звонко произнесла она, вся дрожа от волнения, и ее красивое личико, обрамленное огненной гривой вьющихся кудрей, так и запылало ярким румянцем. – Это несправедливо, это гадко! Вы не имели права придираться ко мне за то, что я поцеловала Власовскую. Учителя не было еще в классе, когда я это сделала… Я не хочу получать шестерки за поведение, когда я не виновата! Слышите ли, не виновата!.. Нет, нет и нет! – и совершенно неожиданно для всех нас Краснушка упала головой на пюпитр и исступленно, истерически зарыдала на весь класс.
– А-a, так-то вы разговариваете с вашими классными дамами! – прошипела Арно. – Тем хуже для вас, пеняйте на себя! Я вам ставлю «нуль» за поведение, и завтра же все будет известно начальнице! – и она снова выдернула злополучную книжечку и сделала в ней новую пометку против фамилии Запольской.
– Бедная Краснушка! Сон-то в руку! – сочувственно и сокрушенно покачала черненькой головкой Мушка.
– Подлая Арношка, аспид, злючка противная! – исступленно зашептала Кира Дергунова, сверкая своими цыганскими глазами. – Ненавижу ее, всеми силами души ненавижу!
– Видишь, Маруся, – торжественно произнесла Таня Петровская, – я тебе правду сказала: лавровый венок – это непременно нуль в журнале!
– Да не плачь же, Краснушка, – добавила она, наклоняясь к девочке, – ты же не виновата…
– Виноват только сон! – вмешалась Миля Корбина и тотчас же печально и сочувственно добавила: – Ах, душка, и зачем только ты видишь такие несчастные сны!
– Ах, Корбина, и зачем только вы так непроходимо глупы? – паясничая, подскочила к ней Белка. – Ну разве сны зависят от воли человека?
– Они от Бога! – еще более торжественно произнесла Петровская, поднимая кверху свои серьезные глаза.
Краснушка продолжала отчаянно рыдать у меня на плече. Вся ее худенькая фигурка трепетала, как былинка.
Запольская никогда не плакала по пустякам. Все это знали и поэтому особенно жалели ее из-за глупой истории с Арно, потрясшей впечатлительную девочку.
– Медамочки, у нее же истерика будет! – испуганно прошептала Маня Иванова. – Ах, Краснушка, что же это такое?
– Краснушечка! Маруся! Запольская, душка, поплачь еще! Плачь громче, чтобы разболеться от слез! – молила Миля Корбина, складывая руки на груди. – Если ты заболеешь и тебя отведут в лазарет, Maman узнает о несправедливости Пугача и ее, наверное, выгонят!
– Полно вздор молоть, Корбина, – строго остановила я девочку, – как не стыдно говорить такие глупости! Маруся, – обратилась я к Запольской, – сейчас же перестань плакать! Слышишь? Сию минуту перестань! Ведь у тебя и правда голова разболится…
– Пускай разболится! – заикаясь, сквозь истерические всхлипывания ответила Краснушка. – Пусть я разболеюсь и умру и меня похоронят в Новодевичьем монастыре, как Ниночку Джаваху…
– Ах, как это будет хорошо! – неожиданно подхватила Миля. – Умри, конечно! Пожалуйста, умри, Краснушка! Подумай только: белое платье, как у невесты, белые цветы, белый гроб! И все поют и плачут кругом… Все плачут: и Maman, и учителя, и чужие дамы, и мы все, все… А Арно не плачет… Она идет в стороне от нас… Ее никто не хочет видеть… А когда тебя опустят в могилу, Maman подойдет к Арно и скажет нам, указывая на нее пальцем: «Смотрите на эту женщину! Она убийца бедной, маленькой, невинной Запольской! Она убийца… Помните это все и изгоните ее из нашей тихой, дружной семьи!» И Арношка упадет на край твоей могилы и будет плакать, плакать, плакать… Но воскресить тебя уже будет нельзя: мертвые не воскресают!..
Последние слова она произнесла с особенным подъемом… Краснушка при этом заплакала еще сильнее, у многих из нас тоже невольно навернулись слезы. Глупенькие, наивные девушки поддались влиянию Милкиной фантазии. Но внезапно прозвучавший сильный, грудной голос Вари Чикуниной мигом отрезвил нас.
– Перестать! Сейчас перестать! – строго прикрикнула Варюша. – Запольская, не реви! Что это, в самом деле? Седьмушки вы, что ли? Ах, mesdames, mesdames, когда же вы вырастете и поумнеете!
Варюша Чикунина была старше нас всех. Ей было около девятнадцати лет, и ее авторитет дружно признавался всеми.
При первых же звуках ее громкого голоса Краснушка подняла с крышки пюпитра свою рыженькую головку и произнесла, все еще всхлипывая:
– Я ей этого не прощу! Я ей отомщу… Непременно отомщу!..
– Разумеется! – подхватила Миля. – Если уж нельзя умереть, так по крайней мере надо отомстить как следует!
– Mesdames! Mesdames! Maman в коридоре! Maman в коридоре! – послышались тревожные голоса девочек, сидевших на первых скамейках возле двери. Все разом стихло, успокоилось как по волшебству. Настала такая тишина, что, казалось, можно было услышать полет мухи.
Лишь только высокая, полная фигура начальницы в синем шелковом платье появилась в дверях класса, мы все разом поднялись со своих мест и присели в низком реверансе, сопровождаемом дружным восклицанием по-французски:
– Мы имеем честь приветствовать вас!
Начальница была не одна. За нею вошел, или, вернее, проскользнул в класс высокий господин в синем вицмундире, сидевшем на нем как на вешалке, очень молодой, очень белокурый и очень робкий на первый взгляд. Он потирал свои большие, красные руки, как будто они у него были отморожены, краснел и смущался, как мальчик. Видимо, он чувствовал себя очень неловко под взглядами сорока взрослых девочек, рассматривавших его с полной бесцеремонностью и явным любопытством.
– Дети мои! – сказала Maman, окидывая нас всех разом острыми, проницательными глазами. – Представляю вам нового учителя русской словесности Василия Петровича Терпимова. Надеюсь, вы сумеете заслужить его расположение.
– Мы надеемся, Maman! – ответил, приседая, наш дружный хор.
Начальница еще раз милостиво кивнула нам головой в белой кружевной наколке и величественно выплыла из класса, оставив Терпимова в обществе институток.
Новый учитель неловко устроился на кафедре и сразу уткнулся носом в классный журнал, очевидно, стараясь скрыть от нас свое смущение и робость.
– Мой предшественник, – начал он под прикрытием журнала, – высокоуважаемый Владимир Михайлович Чуловский, передал мне, что в истории литературы вы довольно сильны и что он дошел с вами до Фонвизина. Не так ли?
– Дежурная, ответьте месье Терпимову! – приказала со своего места Арно.
Учитель, не заметивший было классную даму, теперь окончательно смутился из-за своей оплошности, неуклюже привскочил с места и, подойдя к ней, отрекомендовался:
– Честь имею… Терпимов…
Кто-то тихо фыркнул под крышку пюпитра.
– Вот парочка-то подобралась – на славу! – прошептала Кира Дергунова, захлебываясь от приступа смеха.
Действительно, высокая, прямая как жердь Арно и такой же длинный и сухой Терпимов составляли весьма карикатурную пару.
– Дежурная, – повысила голос Пугач, – скажите месье, что вы проходили у Владимира Михайловича в прошлом году по истории литературы.
Варюша Чикунина тотчас же поднялась со своего места и громко отчеканила:
– От Кантемира до Грибоедова.
– Господи! Да это Дон-Кихот какой-то! – звонким шепотом прошептала Кира, оглядывавшая нового учителя не то со страхом, не то с удивлением.
– А кто, mesdames, может познакомить меня со способом декламации в вашем классе? – спросил Терпимов, снова усевшись на кафедру.
Все молчали. Никому не хотелось «выскакивать». Декламацию у нас ставили выше всего, мы охотно учили и декламировали стихи.
– Кто из вас может прочесть какое-нибудь выученное в прошлом году стихотворение? – повторил свой вопрос учитель.
– Власовская Люда, прочти «Малороссию», ты ее так хорошо читаешь, – послышались со всех сторон голоса моих подруг.
Я встала.
– Вы желаете прочесть? – обратился ко мне учитель, глядя не на меня, а куда-то поверх моей головы.
Теперь он был красен, как вареный рак, на лбу его выступили крупные капельки пота. Он слегка заикался, когда говорил, и вообще был довольно-таки смешон и жалок.
Я вышла на середину класса и начала:
Ты знаешь край, где все обильем дышит,
Где реки льются чище серебра,
Где ветерок степной ковыль колышет,
В вишневых рощах тонут хутора…[11]
Как истая малороссиянка, я обожаю все, что касается моей родины, и стихи эти я всегда читала с особенным жаром. Стоило мне только начать их, как я уже видела в своем воображении и белые хатки, и вишневые рощи, и смуглую хохлушку, вплетающую цветы в свои темные косы, и слепого бандуриста, запевающего песни о своей родине, – словом, все то, о чем говорилось у поэта. Чуловский, высоко ставивший декламацию, выучил меня оттенять чтение, делать паузы, повышать и понижать голос. Моя южная натура помимо меня вкладывала в стихи много пыла, и я каждый раз с успехом читала «Малороссию», заслуживая шумное одобрение и учителя, и подруг. Но Василий Петрович Терпимов, или Дон-Кихот, как его сразу окрестила насмешница Дергунова, имел, как выяснилось, свои, особенные представления о способе декламации. Он внимательно прослушал меня до конца, не выражая никакого удовольствия на своем худом, некрасивом лице, а когда я закончила, произнес лаконично, точно отрезал:
– Нехорошо-с!
– Почему? – невольно вырвалось у меня.
– Нехорошо-с… Так можно только молитвы читать-с, а стихи не годится… Проще надо, естественнее.
– А месье Чуловский очень хвалил! – послышался с последней скамейки голос Бельской.
– Замолчите! – зашикала на нее тревожно вскочившая со своего стула Арно.
– Месье Чуловский имеет свою методу… – заикаясь от смущения и мучительно краснея, произнес Терпимов, – я имею свою.
– Власовская – наша первая ученица! – как бы желая поднять мой авторитет, крикнула Дергунова.
– И профессора могут ошибаться, а не только первые ученицы, – изобразив на своем длинном лице нечто вроде улыбки, ответил учитель.
– Ах, противный, – звонким шепотом заявила Иванова, – да как он смеет против Чуловского говорить! Да мы его «потопим»! Это он из зависти, медамочки, точно из зависти!
Чуловский был нашим общим кумиром. Молодой, красивый, остроумный, он обращался с нами не как с детьми, а как со взрослыми барышнями, и мы гордились его отношением к нам. Даже неявным осуждением Чуловского Дон-Кихот сразу восстановил против себя восторженных девочек.
Его тут же решили «топить», то есть изводить всеми силами, как только могли и умели опытные на такие проделки институтки…
Мне самой было очень неприятно, что Терпимов забраковал мое чтение любимой «Малороссии». Я вернулась на свое место очень недовольной.
– Не горюй, Галочка, он, ей-Богу же, ровно ничего не понимает! И откуда только выкопали нам этакую кикимору, – тихонько утешала меня Маруся, у которой едва успели обсохнуть слезы на глазах после ее «истории».
– Я… я ничего, что ты!.. – ответила я, тогда как в душе поднималась злость на нового учителя.
Прослушав двух-трех девочек, Терпимов заговорил о Державине. Начал он смущенно и робко, поминутно заикаясь, но по мере того как он говорил, голос его крепнул с каждой минутой, речь делалась богаче и образнее, и он незаметно завладел нашим вниманием… Говорил он доступно, просто и понятно, сумев заинтересовать девочек. Он приводил множество примеров, прочитывая отрывки стихотворений все с той же удивительной простотой.
– Ай да Дон-Кихот, отлично справляется! – прошептала Дергунова, против своего обыкновения внимательно слушавшая речь учителя.
– Ничего хорошего нет! – сердито протянула Краснушка. – Люда дивно прочла «Малороссию», а он – «нехорошо-с»! Еще смеет Чуловского критиковать, кикимора этакая! Интересно знать, кто его обожать возьмется.
– Придется «разыграть», душки, – шепотом заметила Мушка, – добровольно, наверное, никто не согласится.
– Ну и разыграем в перемену… Ах, уж кончал бы поскорее… А наши-то дурочки уши развесили… Как не стыдно: променяли Чуловского на кикимору! Бессовестные! – горячилась Маруся.
Звонок внезапно прервал речь Терпимова, он разом как-то осекся, все его воодушевление мигом пропало. Суетливо расписавшись в классном журнале, он неловко поклонился нам и вышел из класса.
Тотчас же после урока Терпимова разыграли в лотерею.
Дело в том, что каждого учителя у институток было принято «обожать». Это обожание выражалось весьма оригинально. Вензель «обожаемого» вырезывался на крышке пюпитра, или выцарапывался булавкой на руке, или изображался на окнах, дверях, на ночных столиках. «Обожательница» покупала разные симпатичные мелочи для его уроков, собственноручно делала тряпочку для вытирания перьев с каким-нибудь цветком, обертывала мелок кусочком розовой бумаги и перевязывала его бантом из широкой ленты.
Когда в институте бывали литературно-музыкальные вечера, обожательница подносила обожаемому учителю программу вечера на изящном листе бумаги самых нежных цветов. В Светлую Христову заутреню она же подавала ему восковую свечу в изящной подставке и с неизменным бантом.
Иногда несколько человек сразу обожали одного учителя. В таких случаях они делились по дням, и каждая имела свой день в неделю, как бы дежурство, – в этот день она должна была заботиться о своем кумире. Бывало и так, что никто не хотел обожать какого-нибудь уж слишком неинтересного или слишком злого учителя, – тогда его разыгрывали в лотерею, и получившая билетик со злополучным именем должна была поневоле принять учителя на свое попечение и стать его ревностной поклонницей. Учителя знали, разумеется, об этой моде институток и от души смеялись над ней. Так, Вацель, получая неудовлетворительные ответы от обожавшей его одно время Бельской, говорил с печальным комизмом в голосе:
– Эх вы, синьорина прекрасная! И когда только вы свои уши в руки возьмете да слушать меня на уроках будете, а еще «обожаете»! Хороша, нечего сказать!
– И вовсе я вас теперь больше не обожаю! – «отрезала» Вельская. – Вы все путаете, Григорий Григорьевич, сколько раз я вам говорила: не я, а Хованская… Я ей передала вас с тех пор, как вы мне нуль поставили!
– Ах, извините, пожалуйста! – комически раскланивался Вацель. – Так, значит, уже и передали? Ловко же вы мной распоряжаетесь, девицы!..
Терпимова разыгрывали неохотно. Он сразу всем не понравился, и его решили «топить».
– Кто вытащил Дон-Кихота? – надсадно кричала Дергунова, взобравшаяся на кафедру с большой коробкой из-под конфет, откуда все мы взяли по билетику.
– Ой, медамочки, я! Ни за что не хочу! Увольте! – отозвалась из толпы Валя Лер. – Увольте, медамочки, ни за что не хочу обожать Дон-Кихота! К тому же я не свободна! У меня уже есть батюшка и Троцкий!..
– Батюшка не в счет, батюшку и так весь класс обожает, – возразила Кира, – а за Троцким уже десять человек числится. Так что возьми Терпимова!
– Ни за что! Ни за что!
И хорошенькая Валя, зажав уши, вынырнула из толпы окружавших ее девочек.
– Медамочки! Я буду обожать месье Терпимова, – послышался вдруг тонкий, почти детский голосок, и маленькая бледная блондинка лет тринадцати на вид (на самом деле ей было все семнадцать) выступила вперед.
По-настоящему эту блондинку звали Лида Маркова, но прозвище ей дали Крошка. Она была одной из лучших учениц класса, парфетка по поведению, очень миловидная, со светлыми, как лен, волосами, с прозрачным личиком, напоминающим лики ангелов, и с манерами лукавой кошечки.
– Вот и отлично! – обрадовалась Дергунова. – Душки! Все уступают Лиде Дон-Кихота?
– Все, все уступают! – зазвенели отовсюду веселые голоса. – Бери его, пожалуйста, Маркова!
Таким образом, участь Терпимова была решена.
– Это она неспроста, – говорила мне в тот же день за обедом Маруся, – уверяю тебя, неспроста, Галочка!.. Она хочет в пику тебе понравиться Дон-Кихоту своей декламацией и быть у него первой по русскому языку.
– Полно, Маруся, – успокаивала я вечно взволнованную и очень подозрительную подругу, – тебе так только кажется!..
– Ах, Людочка, – не уступала она, – и когда же ты перестанешь быть таким доверчивым ягненком и всем верить? Право же, ты слишком добра сама, и потому все кругом кажутся тебе такими же добрыми и хорошими. Я не такова!.. Сегодняшняя история с Арношкой…
– Бедная Маруся! – прервала я ее.
– Не смей жалеть, Люда, если хочешь быть моим другом! – вспылила гордая девочка. – Арношка не посмеет поставить нуль в журнале – ведь я не виновата! А в своей книжке пусть пишет все, что ей вздумается.
– А не лучше ли извиниться, Маруся? – робко спросила я.
– В чем? – воскликнула она. – Разве я виновата? Разве ты не видишь, как Пугач придирается ко мне!.. Ах, Люда, Люда, век не дождусь, кажется, дня выпуска…
– Запольская! Не клади локти на стол! – послышался резкий окрик Арно с соседнего стола.
– Вот видишь, видишь! – торжествующе прошептала Маруся. – Опять!.. Господи! И поесть-то не дадут как следует! – крикнула она со злостью, резко отодвигая от себя тарелку с жарким.
