Лидия Чарская
Сирена

Полная версия

Глава II
Первое знакомство

Сережа спал… Во сне ему казалось, что где-то близко плещет море седовато-синей волной… или ручеек журчит, быстрый, смеющийся, неугомонный.

Если бы он мог открыть глаза в эту минуту, он бы понял, что это не ручеек и море. Но он спал. Спал и не слышал. Ничего не слышал, как мертвый.

Между тем в его комнате происходило нечто. Во-первых, серого, мглистого и бесконечного тумана точно и не было ночью.

Солнце сияло вовсю, лучистое, радостное и прекрасное июньское солнце. Оно заливало расплавленным золотом своего огнистого сияния всю комнату разом и две небольшие фигурки в длинных, как у египетских жрецов, ночных рубашках, вертевшихся у его постели.

Это были два мальчика – старший лет двенадцати, красивый, надменный, с гордым взглядом серых, круглых, как у молодого ястреба, глаз, с тонким носом и раздувающимися ноздрями. Черные густые брови сходились у него на переносице и придавали что-то строго-суровое его недетски выразительному лицу. И все же он был хорош собой.

Его брат – десятилетний ребенок с огромною белокурою головою, слабый и хрупкий, казался бы настоящим дурнушкой с его толстыми губами и вздернутым носом, если бы не карие, мягкие, влажные глаза, добрые и прекрасные; они скрашивали это худенькое, белобрысое и болезненно-унылое личико. Оба мальчика, чуть слышно ступая босыми ногами, приблизились к постели спавшего Скоринского и осторожно склонились над ним.

– О, Эддик, смотри, как он хорош! Какое благородное, открытое лицо у него! – произнес с восторгом темноглазый мальчик.

– Вздор ты мелешь, Павел, – резко оборвал его брат, и его серые, стальные глаза с нескрываемой враждебностью остановились на сонном и действительно красивом лице Сережи. – В нем столько мещанства. Сейчас видно, что перед его фамилией не стоит частичка «фон», необходимая для каждого порядочного человека. Ведь он – прислуга!.. Пойми, глупыш, такой же слуга, как Иоганн, Анна и Франц.

– А между тем я сам слышал, как папа велел ему накрывать с нами, а не в людской столовой, – осторожно возразил белокурый мальчик.

– Это оттого, что он ученый. У него медаль. Но руки ему ни я, ни папа подавать не будем… Вот увидишь! – безапелляционно решил Эддик, и его серые, стальные глаза зажглись недобрым огоньком.

– Как жаль!.. Он такой красивый! – мечтательно произнес Павел, разглядывая сонное лицо Сережи своими прекрасными карими глазами…

– Бедняк он! – презрительно произнес его брат, оттопыривая нижнюю губу, – бедняк, нищий.

– А разве дурно быть бедняком? – робко осведомился младший брат у старшего. Старший, Эдуард, презрительно сощурился.

– Ты глуп, если не понимаешь этого. Бедность и нищета не дают поклонения и подобострастия окружающих, – произнес он тоном, не допускающим возражений.

– А мне кажется… – робко заикнулся Павел.

Как раз в эту минуту Сережа пошевелился. Мальчики в три прыжка очутились у двери. Но было уже поздно. Блестящие синие глаза учителя широко раскрылись.

– Кто вы, маленькие духи? – произнес он, беззвучно смеясь.

– Барон Эдуард Вальтер фон дер Редевольд! – с надменною гордостью в сверкающем взоре произнес чернобровый Эдуард и стал в вызывающую позу, глубоко запустив руки в карманы своих еще по-детски коротеньких брюк.

– Павел Редевольд! – просто и ласково произнес младший барон, протягивая Скоринскому свою худенькую ручонку. Сережа взглянул на смешную надменную фигурку старшего барона и невольно расхохотался. Так он был забавен в своей надменной кичливости!

– Вы мне напоминаете маленького петушка, который неудачно пробует на заборе свой молодой голос! – произнес он, внимательным, зорким взглядом окидывая стройную, широкоплечую, но все же комичную фигуру Эдуарда.

– А… вы… вы… вы напоминаете… ощипанную ворону, попавшую в гнездо орла! – дерзко отвечал Эдуард, вполне довольный своею находчивостью.

Но Скоринский, казалось, не разделил его мнения.

– He совсем остроумно, как будто! – засмеялся он и насмешливым взором окинул Эдуарда. – Но кто же это орел, позвольте вас спросить? Вы или ваш папа?

Чернобровый барончик закусил губы. Лицо его вспыхнуло ярким румянцем.

– Пойдем! – произнес он решительно по адресу брата. – Нам здесь совсем не место!

И первый, передернув плечами, вышел из комнаты. Маленький белокурый Павел метнулся было за ним. Что-то робкое, трусливое, порабощенное промелькнуло в белобрысом худеньком личике мальчика…

И вдруг он вспыхнул.

– Нет, нет! – произнес сам себе младший Редевольд, – ни за что! – И в два прыжка снова очутился у постели.

– Вы простите… – залепетал он, путаясь и краснея, как виноватый, – вы простите ради Бога, monsieur Serge. Ведь вас так надо назвать, кажется?.. Но… но… брат Эдуард бывает немножечко слишком странный подчас… А я… я… вы мне так нравитесь, monsieur Serge! И я надеюсь, вы не лишите меня вашей дружбы!

И совсем растерянный, смущенный маленький Павел Редевольд робко протянул обе руки Сергею. Тот горячо пожал эти худенькие лапки, похожие на лапки цыпленка.

– О, monsieur Serge, – произнес горячо мальчик, – как я буду любить вас! Вы такой умный, смелый и красивый.

– Павел! Павел! Да скоро ли ты явишься, бездельник! – звонко пронесся, будя утреннюю тишину, повелительный окрик Эдуарда.

– Вы слышите? Он зовет меня! – пугливо озираясь, прошептал мальчик и стремительно отбежал от постели…

– Разве ты его так боишься? – удивился Сережа.

– О-о! Он такой большой и сильный и так больно дерется! – произнес ребенок, и карие глаза его наполнились страхом.

– А разве ты не можешь пожаловаться отцу?

– О, вы не знаете Эдуарда! Он прибьет меня тогда еще сильнее. – И пугливо кивнув своей не по туловищу большой головой, Павел вприпрыжку, шлепая босыми ногами, кинулся за дверь и в один миг скрылся за нею.

Сергей быстро вскочил с постели и стал одеваться.

Июньское солнце играло. Плавясь целым морем червонного золота, оно дробилось сотнями золотых искр, веселое, радостное и жгуче-ласковое повсюду.

Сережа открыл окно… Сочный, смолистый запах благовонною волною ворвался в комнату. Весь двор Редевольда точно купался в золотом море. В саду было прохладно, зелено и хорошо… Смолистые ели шептали что-то таинственное и веселое, помахивая веером своих иглистых ветвей. Березы стояли дальше, белоствольные, робкие и стройные, как молодые девушки в воскресных платьях.

Среди сада на ровной утоптанной площадке виднелась маленькая часовня, красиво выложенная из белого мрамора. Жимолость и дикий плющ сплелись вокруг нее и таинственной сетью пышно-зеленых бархатных листьев оцепили кружевным покровом белый мрамор… А там дальше белели стены, серые, угрюмые, с пробитой брешью позади сада, как раз за мраморной часовней в самой чаще еловых аллей…

Через брешь и повыше стен уходила ввысь башня… К ней лепилось, точно ища ее покровительства, огромное полуразрушенное здание с темными, поросшими мхом стенами, давно поддавшееся разрушению своих каменных громад.

Это были развалины старого замка, забытые, покинутые, но странно красивые в этом волшебном сиянии праздничного солнца.

За ними громоздилась скала над крутым обрывом, образовавшимся над морем.

Сказочно-прекрасное, серебристо-зеленоватое и говорливое, говорливое без границ, оно тихо плескалось об эту единственную скалу студеной волной.

– Красиво, – вырвалось из груди Сережи, – чудо, как красиво: забытый людьми таинственный и дивный уголок земного шара! Вот бы своих сюда! отца, маму, Наташу, – задумываясь, мечтательно заключил Сережа.

Неожиданно раздавшийся позади него кашель заставил его быстро обернуться.

На пороге комнаты стоял его ночной спутник, такой же угрюмый и суровый, как и окружающие его таинственные развалины замка… Дневное светило, казалось, не изменило его лица, не придало ему ни оживления, ни света… Оно было так же темно и непроницаемо, как и ночью.

– Молодые господа готовы и ждут вас уже в классной, господин учитель! Я отнес туда же и ваш утренний кофе! – Прозвучал его глухой, не поддающийся ни малейшей вибрации, голос.

– Сейчас иду! – весело отозвался Сережа и стал с наслаждением плескаться в студеной струе, со звоном забившей из нехитро устроенного домашнего рукомойника. Потом, расчесав свою пышную шевелюру, он поспешил за стариком.