Лидия Чарская
Тринадцатая
Глава V. Первый блин комом
Первыми выступили вперед малютка Ляля и белокурая Наташа с двумя огромными букетами незабудок в руках. За ними шла Софочка; скосив глаза в сторону, она повторяла про себя слова ей же самой приготовленной речи.
– Здравствуй, новенькая! – бойкой скороговоркой начала Софочка, приблизившись к Коде и отвесив ей низкий поклон. – Мы тебя ждали, ждали, цветы тебе рвали, рвали, другом тебе быть обещали. Тебя решили любить и ласкать, всячески вместе тебя развлекать. Делиться с тобой каждой конфеткой, а при случае, может быть, и котлеткой. Никак тебя не сердить и подругами верными быть…
– И вместе шалить… – подсказал Слава, и Софочка, ко всеобщему удовольствию, подхватила его слова:
– И вместе шалить!..
– Ха-ха-ха! Непременно! Ха-ха-ха! – отозвалась новенькая. – Шалить я люблю, шалю, когда только вздумается. Смотрите, какая я сильная! Глядите, какие у меня мускулы!
Она живо отвернула рукава своей кофты до самого плеча и крепко согнула руку в локте.
Слава, как знаток, подошел и с многозначительным видом осмотрел Кодины «мускулы» – небольшой толстенький бугорок, надувшийся у нее на руке. И тут же одобрил их.
За ним подошел и Жучок, который тщательно обнюхал «мускулы», лизнул их и, видимо, тоже одобрил, поскольку неожиданно взвизгнул от удовольствия.
Потом выступили Вера, Сара Блюм и Оля Хмурова со своими «сладкими» подарками, как назвала их подношения проказница Софочка.
– Это мы тебе гостинцы приготовили: пастилу, пряники и лесную землянику, – просто сказала Вера, серьезно взглянув на новенькую.
– Земляника, пастила, говорите? Очень хорошо! Если бы я знала, что получу такие вкусные подарки, я бы поступала в Убежище не менее трехсот шестидесяти раз в году! – весело воскликнула Кодя, ставя на свободное местечко возле пня поднесенные ей лакомства.
– А вот и живой кузнечик, которого я специально для тебя поймала в лесу, – подходя к новенькой, произнесла в свою очередь Катиша и протянула ей тщательно обвязанную бумагой банку.
Новенькая с живейшим интересом схватила банку.
– Живой кузнечик! Он стоит того, чтобы хорошенько рассмотреть его со всех сторон!
Она осторожно развернула бумагу и заглянула в банку.
– Тише, ради Бога, тише! – закричали девочки. – Он же улетит!..
– Он улетит!.. – вторил им Слава.
– Гав! Гав! Гав! – подтвердил на своем собачьем языке Жучок.
– Да где же он, твой кузнечик? Банка-то пустая!.. – разочарованно протянула новенькая.
Четырнадцать детских голов и одна собачья окружили банку.
Она и на самом деле оказалась пустой. В ней не было никакого кузнечика. Решительно ничего там не было.
– Господа! – воскликнул Слава. – Он или улетел, или его съел Жучок. Жучок, ну-ка, открой рот! – тут же приказал он дружку тоном начальника.
Обиженный Жучок предпочел с оскорбленным видом отойти прочь, нежели открывать рот. Его собачье самолюбие не допускало таких обидных подозрений.
– Ай-ай-ай!.. И незабудок нет, и земляники тоже! – неожиданно вскричала Люся.
Действительно, ни земляники, собранной в лесу Олей, ни незабудок, нарванных всеми детьми вместе, не оказалось около пня, на котором сидела Кодя. Зато на их месте стояла Болтушка и с глупым, но весьма самодовольным видом поглядывала на детей.
– Ах, какая чудесная! – воскликнула Кодя и с размаху обняла овечку.
Болтушке, однако, вовсе не понравилась эта «нежность». Испуганным прыжком она отскочила от Коди и с места в карьер кинулась в чащу.
– Что? Удираешь? Как бы не так! – весело закричала новенькая и, мгновенно вскочив с пня, стремительно помчалась за Болтушкой.
– Я тебя поймаю! Сейчас поймаю! Вот увидишь, глупышка! – смеясь, кричала девочка, продолжая во весь дух мчаться за овечкой.
За Кодей, в свою очередь, заливисто лая, помчался Жучок, не имевший достаточной силы воли, чтобы удержаться на месте при виде бегущих детей.
За Жучком кинулся Слава с отчаянным криком:
– Назад! Назад! Тубо[1], Жучок! Разбойник ты этакий! Тубо, тебе говорят!
И все четверо скрылись в ближайших кустах.
– Какая странная девочка! – задумчиво промолвила Валерия Сергеевна, глядя вслед Коде.
– Весьма, весьма, – поддакнула Анна Васильевна. – Судя по ее первым поступкам, отчаянная шалунья, но, во всяком случае, очень веселая девчушка, живая, бойкая, смелая…
Марья Андреевна тихо покачала головой:
– Боюсь только, не причинила бы она слишком много хлопот нашему тихому Убежищу своей буйной натурой…
Няня Ненилушка, поправив очки, сползшие на нос, ворчливо добавила:
– Поздравляю вас, государыньки мои! Какого башибузука к нам прислали! Сорвиголова прямо! Я бы ее ни за что здесь не оставила!
– А все-таки ее нельзя отослать обратно, – тихо, чтобы не слышали дети, возразила Валерия Сергеевна. – Девочке некуда деваться – это раз, а отправить ее в другое, более подходящее ее характеру воспитательное заведение тоже нельзя. Ее мать и бабушка, насколько я слышала, умерли от чахотки. Кто знает, может быть, и в этой здоровой, на вид крепкой девочке таится тот же недуг. И наш лесной воздух, насыщенный смолой и хвоей, не может не принести ей пользы.
– Ишь ты!.. Чахоточная! Куда там! Щеки, того и гляди, лопнут от здоровья! – снова заворчала Ненилушка и вдруг, неожиданно всплеснув руками, отчаянно закричала:
– Глядите-кось, глядите, что наделала чахоточная ваша! Батюшки мои! Да где ж это ты портрет свой так попортила, государынька ты моя? – и, еще раз всплеснув руками, няня с проворством молоденькой девушки бросилась навстречу Коде, выбравшейся из чащи и тащившей за рога Болтушку.
Впрочем, появившаяся из леса девочка была сейчас настолько похожа на недавнюю Кодю, насколько может походить негритянка на жительницу европейской столицы.
Болтушка, кстати, ей не уступала. И девочка и овца были сплошь покрыты черными комьями грязи. Светлое платье Коди, белая шерсть овечки, руки и ноги девочки – все было чернее ночи. Зато маленькие плутовские глазенки девочки сверкали неподдельным восторгом, когда она, размахивая грязными руками, похожими на руки трубочиста, только что вылезшего из трубы, громко закричала, заставив снова отчаянно забеспокоиться сторожевых псов, Рябчика и Полкана:
– Это ничего! Мы немного искупались в канаве, но это ничего, уверяю вас!.. А все-таки, в конце концов, я ее поймала! Видите, поймала!
И она с торжественным видом вытолкнула вперед овечку.
– Ну, не башибузук ли? – в новом порыве отчаяния воскликнула няня, и ее круглые очки чуть совсем не соскочили с носа. – Угодники, святители божии! Не в наказание ли за грехи какие прислана к нам эта дикая девчонка, сорвиголова эта?
– Тринадцатая по счету девочка, вот отчего все это происходит. Тринадцатая она, нянюшка, а это не к добру, – приблизившись к старушке, тихо шепнула ей Маня Кузьмина.
– И личность, портрет свой, и платье, и ноги, все как есть в грязи изваляла, бесстыдница! – не слушая ее, причитала нянька.
– Ну, ничего, ничего, – успокаивала расходившуюся Ненилушку Марья Андреевна, – и лицо, и платье, и ноги можно вымыть… Кстати, приготовь-ка ванну для новенькой, нянюшка, я ее сейчас пришлю.
– Да уж ладно, присылайте, – отозвалась та, – да мыла побольше выдайте. Чтобы на трех трубочистов хватило мыла-то, а я уж вымою ее на славу! – приходя в свое обычное добродушное состояние, заключила няня.
В это время подошедший к сестре Слава восторженно шепнул ей на ухо:
– Как она бегает! Как она бегает, ты бы только видела! И канавы перепрыгивает не хуже любого мальчишки. Нет, что ни говори, а новенькая – молодчина!
Глава VI. Первая ночь на новом месте
Кодя Танеева, чистенько умытая, в белой ночной сорочке и таком же чепце, лежит в своей кровати, тринадцатой по счету, приставленной к остальным двенадцати кроваткам, выстроенным в два правильных ряда посреди просторной комнаты, расположенной на втором этаже здания.
Большая комната – спальня воспитанниц Убежища. После ужина, состоявшего из горячей яичницы-глазуньи, стакана молока и вкусной домашней булочки, всех девочек по прочтении вечерней молитвы привели сюда. Приняв теплую ванну и сменив собственное белье на новое, выданное в Убежище, пришла сюда и Кодя.
Марья Андреевна приказала воспитанницам ложиться, а сама, присев на край кроватки Коди, стала посвящать девочку в предстоящую новую жизнь.
Кодя очень внимательно слушала наставницу, изо всех сил таращила сонные глазки и добросовестно соглашалась со всем, что говорила ей воспитательница.
– Девочки, призреваемые в Лесном убежище, должны быть трудолюбивы, ласковы и послушны.
– Да, понимаю…
– Они должны сами работать на себя, должны убирать свои постели и рабочие шкафчики, должны уметь сами причесываться и одеваться, должны быть всегда аккуратны и чистоплотны.
– Очень хорошо…
– Что хорошо?
– Да что они должны быть очень аккуратны…
– Им не следует лазить по деревьям и прыгать через канавы, как это делают уличные мальчишки.
– Ну, понятно, раз они девочки…
– Воспитанницы встают в восемь часов, молятся на общей молитве, пьют молоко и занимаются, с маленькими промежутками, от девяти часов до одиннадцати летом, и от девяти до двух зимой, – продолжала наставлять Марья Андреевна. – Летом мы только читаем, пишем и повторяем пройденное по закону Божию и арифметике. В двенадцать часов обед. После обеда девочки работают в саду и на огороде, играют и гуляют до четырех. У каждой из них есть своя грядка для овощей и клумба с цветами, за которыми они должны тщательно ухаживать. В четыре часа снова пьют молоко или едят простоквашу. До ужина, если стоит хорошая погода, мы совершаем дальние прогулки в лес. В плохую же погоду я читаю детям, а они работают – что-нибудь вяжут или вышивают. В восемь часов – ужин, молитва, и все должны ложиться спать. Я надеюсь, Кодя, ты скоро привыкнешь к такому распорядку дня.
Марья Андреевна ласково дотронулась до волос Коди, провела рукой по голове.
Кодя молчала, только теребила свой вихор.
– Ты слышишь, что я тебе говорю, Кодя? – возвысила голос молодая воспитательница. И вновь молчание было ей ответом.
– Кодя, ответь же мне, наконец!
– Мммым! – неопределенно произнесли крупные румяные губы новенькой.
– Что с тобой?
Опять молчание, еще более продолжительное…
Марья Андреевна тревожно наклонилась над девочкой и заглянула ей в лицо.
– Боже мой! Да она заснула! Спит… – с улыбкой прошептала наставница.
И действительно, утомленная долгой дорогой, новыми впечатлениями и теплой ванной, Кодя Танеева спала непробудным сном здорового золотого детства…
* * *
В Лесном убежище постепенно стихают вечерние звуки. Девочки, вдоволь нагулявшиеся за день на свежем воздухе, дремлют в своих постельках. Старый лес за окнами стережет их покой. Старый лес нашептывает дивные сказки, баюкает и нежит безмятежное спокойствие детского сна своей колыбельной – шепотом деревьев и скрипом вековых сосен…
Но слабые, хрупкие дети засыпают нескоро.
Высокая Липа долго ворочается на своей кровати. Наля-сказочница шепотом рассказывает Вере одну из своих бесчисленных волшебных сказок. Трусишка Катя сразу запрыгнула на постель сестры и, трясясь от страха, уверяет, что под окнами дома по ночам наверняка бродят волки. Саша-растеряша ищет ночную сорочку, которая уже давным-давно надета на нее. Ляля-малютка и Наташа Чижова самым серьезным образом укладывают в постель большую куклу с разбитым носом.
Софочка шепчет своей соседке Гане:
– Какая странная эта новенькая! Ждали мы бедную, слабенькую, печальную сиротку, а приехала разбойнца какая-то. Но она мне нравится, во всяком случае, больше, чем если бы она была другой.
– Трудно ей будет привыкнуть к нашей тихой жизни, – отвечает несловоохотливая Ганя.
Сара Блюм тихо плачет, вспоминая больного отца. Суеверная Маня, перед тем как лечь в постель, долго крестит все углы спальни, соскакивает с кровати, крестит порог у двери и снова возвращается в постель, смешно пятясь, как рак. Это она делает, чтобы за ночь не случилось какого-нибудь несчастья у них в Убежище. Маня твердо убеждена, что всякое горе, печаль и невзгоды никогда не явятся человеку, если именно таким образом пятиться в кровать от двери.
Но вот к десяти часам вечера все, наконец, стихло, и девочки понемногу уснули. Когда доктор Анна Васильевна за два часа до полуночи прошлась по спальне, делая свой обычный вечерний обход, она услышала только дружное сонное дыхание тринадцати девочек.
Глава VII. Немного прошлого
На больших часах в столовой пробило два. Кодя проснулась, широко раскрыла удивленные глаза и, ничего не соображая, несколько раз окинула взором окружающую обстановку.
– Где я? – изумилась девочка, но скоро сообразила, в чем дело, и с улыбкой сказала себе: – Ах, да, в Убежище!.. Но почему так пасмурно нынче? Верно, дождь или туман на дворе.
И, чтобы убедиться в своем предположении, Кодя вскочила с постели и неслышно подбежала к окошку.
Ни дождя, ни тумана не было. Ранний летний рассвет глядел в окна Лесного убежища. Только легкая, серая, предутренняя дымка окутывала лес.
– Должно быть, еще очень рано, – сообразила Кодя, – но спать мне совсем не хочется, – решила она, возвращаясь в постель.
Опустив на подушку всклокоченную голову, Кодя стала вспоминать обо всем, что еще так недавно происходило с ней.
Ее папа (мамы она не помнит) был капитаном на одном из черноморских пароходов, плавающих между Севастополем и Ялтой. Она, Кодя, жила в Ялте у папиного друга, доброго старичка, которого звала «дедушкой». Часто папа брал Кодю к себе на судно, и она совершала с ним рейсы по Черному морю. Это были чудесные рейсы. Папина команда очень любила «капитанскую дочку». Матросы дарили ей раковины и морских звезд, учили ее лазить по мачтам, рассказывали ей о незнакомых краях, о чужих странах, где многие из них побывали.
Папа обожал свою Кодю.
– Ты у меня храбрая, тебе бы мальчиком родиться, такая ты смелая и ловкая, – со смехом говорил папа, лаская свою девочку и приглаживая ее непокорные вихры. – Погоди, я скоро поступлю капитаном на большое океанское судно и возьму тебя к себе юнгой, – частенько прибавлял он, заставляя сердечко Коди замирать от восторга.
Действительно, Коде надо было родиться мальчиком: она плавала, как рыба, лазила по мачтам не хуже любого матроса; проворная и ловкая, она умела распознавать направление ветра, грести не хуже самого капитана и править судном, как опытный рулевой.
В восемь лет Кодя казалась двенадцатилетней. Здоровая, сильная, рослая девочка не признавала длинных волос, локонов и причесок и умоляла отца стричь ее под гребенку, как мальчугана.
В зимнее время Кодя жила в Ялте, училась с внучатами папиного друга – «дедушки» и с нетерпением ждала весны, чтобы снова вместе с отцом совершать обычные рейсы на пароходе.
Но пришла весна и принесла несчастье бедной маленькой Коде. В одну ненастную бурную ночь волны выбросили на подводную скалу пароход, вверенный ее отцу. Корабль пошел ко дну. Вся команда спаслась, все до единого, кроме самого капитана. Отец Коди не успел последним, как положено капитану, покинуть гибнущее судно и утонул вместе с остовом своего разрушенного парохода.
Когда Коде осторожно и мягко сообщили об этом, девочка не пролила ни единой слезинки. Она только до крови закусила губы и побледнела так, что окружающим стало страшно за нее. Все следующие дни она молчала. Ходила на берег, смотрела на море и молчала… Боялись, что она помешается от горя, старались развлекать ее – ничто не помогало. Наконец решили послать ее в Лесное убежище, начальница которого была хорошо знакома другу отца Коди. Надеялись, что в Убежище, среди других девочек, на новом месте и с новыми впечатлениями, Кодя скорее забудет свое ужасное горе.
Через месяц-другой после гибели отца Кодя незаметно оправилась. Снова зазвенел ее голосок, она снова лазила по деревьям, заменявшим ей мачты, каталась на лодке, собирала ракушки и ловила крабов на морском берегу.
– Какая бесчувственная девочка, – говорили про нее окружающие, – как она скоро забыла своего отца! Смотрите, она совсем не грустит по нему и не плачет.
Ах, как это было несправедливо!
Кодя так горячо любила своего дорогого папочку! Она думала о нем постоянно, когда оставалась одна. Но плакать девочка не умела. Кодя была закаленным маленьким «юнгой», готовым смело и стойко принять любые, даже самые ужасные, превратности судьбы. Разве она была виновата в этом?
Глава VIII. Выдумка Коди
Белая летняя ночь смотрела в окна. Птицы в кустах огромного леса начинали тихонько чирикать, почуяв скорую зарю.
Кодя снова, на этот раз медленно, сползла с постели, выдвинула ящик стоявшего близ кровати комода, куда вечером Марья Андреевна приказала ей уложить свои вещи, и вынула из него какой-то твердый плоский предмет, завернутый в чистую тряпочку. Быстрыми ловкими пальцами Кодя развернула пакет. Это была фотография, вставленная в скромную кипарисовую рамку. Из рамки на девочку смотрело мужественное и смелое лицо, обросшее густой бородой, с честным открытым взором.
Кодя долго, не двигаясь, смотрела на портрет. Ее маленькое сердечко отчаянно билось в эти минуты. Мрачная черточка-морщинка залегла между бровей, и от этого все ее лицо стало грустным и унылым. Теперь она казалась жалкой и печальной.
– Папочка, – прошептали наконец побледневшие губы девочки, – дорогой мой, ненаглядный мой папочка! Видишь ли ты сейчас твою Кодю? Чувствуешь ли ты, как твой маленький юнга тоскует по тебе? Милый ты мой, милый папочка, незабвенный дружочек мой! Твоя Кодя уехала далеко от твоей могилы – большого синего моря, скрывшего тебя навсегда… Я теперь, папочка, в Убежище, где много слабеньких, хрупких и болезненных девочек, которые совсем-совсем не похожи на твою сильную, крепкую Кодю… Мне стало и смешно, и грустно, когда я вчера увидела их всех… Еще бы! Они боятся ходить босиком, чтобы не простудиться, не бегают, чтобы не запыхаться, кушают белый хлеб, чтобы черным не отягощать желудка, не то, что твоя Кодя, папочка, не признающая простуды и усталости и с таким удовольствием уплетавшая здоровенные краюхи черного солдатского хлеба с солью… Все здесь смотрят на меня, точно я какой-нибудь бенгальский тигр или дикий олень, а не девочка, приехавшая с моря… Ах, папочка, твоей Коде будет очень скучно с ними! Твой маленький юнга умрет здесь с тоски или превратится в такую же девочку-недотрогу, как и все остальные…
Легкий шорох за окном прервал горячий шепот девочки. Она быстро завернула портрет и спрятала его в нижний ящик комода, потом снова выглянула в окно.
Заря еще не поднялась, но край неба уже чуть порозовел.
Внизу, в столовой, часы пробили три удара; им откликнулись те, что висели в классной. Раз! Два! Три!
Кодя сидела на подоконнике, болтала ногами и думала:
«Три часа только… Как далеко еще до утра! И какая ужасная, мертвая тишина!.. Можно умереть с тоски! Что бы сделать такое, чтобы скорее настало утро?»
Кодя задумывается на минуту, хмурит брови, морщит лоб и отчаянно теребит свой хохол. Вдруг плутовская улыбка озаряет ее лицо. Ее губы приоткрываются, зубы сверкают. Счастливая мысль! Прекрасный план! Следует во что бы то ни стало привести его в исполнение…
Босая, в одной сорочке, Кодя соскакивает с окна, скользит мимо двух рядов кроваток, протискивается бочком мимо большой, поставленной у самой печки, кровати няни Ненилушки и пулей выскакивает за дверь.
Спуститься по лестнице на первый этаж дома, где находятся классная, столовая и кухня, для Коди – дело нескольких мгновений. В столовой старинные часы с кукушкой показывают ровно пять минут четвертого. Нет ничего легче для Коди, чем придвинуть к стене стул, вскочить на него и, протянув руку, перевести стрелки на восемь часов утра. Затем Кодя соскакивает со стула и мчится в классную. Здесь она делает то же самое: подставляет под часы стул, быстро вскакивает на него, протягивает руку к часовой стрелке и ставит ее на цифру восемь.
– Теперь скорее в кухню! – подбадривает сама себя девочка.
В кухне стряпуха Лиза, полновесная особа необъятной толщины, храпит так, как вряд ли могут храпеть все вместе взятые медведи в окрестных лесах во время зимней спячки… При этом она выделывает такие рулады носом, каким, наверное, позавидовал бы любой флейтист. По лицу сладко спящей Лизы привольно разгуливают мухи.
Спящая кухарка совершенно не мешает Коде влезть на кухонный столик, и в несколько секунд она проделывает с кухонными часами то же самое, что только что проделала с часами в классной и в столовой.
Теперь кухонная стрелка показывает десять минут девятого.
– Хи-хи-хи! – тихо, себе под нос, засмеялась Кодя. – Теперь все обстоит благополучно. Превосходный выйдет сюрприз!
И она спрыгивает со стола на пол.
Отчаянный вопль подвернувшегося ей под ноги жирного кота Воркуна в ту же минуту оглашает кухню: Кодя неудачно спрыгнула прямо на хвост безмятежно спавшего Воркуна.
– Ах, чтоб тебя! – вздрогнула девочка. – И чего кричишь, неужто так уж больно?
Кот обиженно взглянул на Кодю и принялся облизывать свой хвост.
Едва успел успокоиться Воркун, как проснулась Лиза.
– Никак здесь новенькая! – удивленно воскликнула она заспанным голосом, с недоумением глядя на Кодю.
– Что вам здесь надо ночью? Чего вы здесь ищете? – при этом она так широко и сладко зевает, точно собирается проглотить и Кодю, и Воркуна, и даже всю кухню со всем имеющимся в ней имуществом вроде кастрюль, плошек, ковшиков и сковородок.
Кодя величественным жестом протягивает руку по направлению к часовой стрелке и важно произносит:
– Как?! Вы еще спите? Но уже девятый час! Взгляните скорей! Вы проспали!
Боже, надо было видеть, что тут случилось с Лизой! Она буквально кубарем скатилась с постели и несколько минут волчком вертелась по кухне, не зная, за что схватиться и что предпринять. Наконец, накинув юбку вместо кофты, а кофтой повязав голову вместо платка и завернувшись в одеяло, она, точно совершенно потеряв голову, помчалась в сени, а оттуда в сад к дереву с колоколом.
При этом злосчастному Воркуну, подвернувшемуся некстати под ноги Лизе, снова попало.
Но что значит один прищемленный кошачий хвост в сравнении с тем, что Лиза проспала – впервые за всю свою службу в Лесном убежище!
Через какую-нибудь минуту она уже у колокола, хватается за веревку и трезвонит изо всех сил так, как будто усадьба горит.
– Бим-бом! Бим-бом! – изо всех сил вызванивает колокол.
– Гав! Гав! Гав! – громко вторят ему не вовремя потревоженные Полкан и Рябчик, очевидно возмущенные этим ранним трезвоном, так бессмысленно прервавшим их сонные собачьи грезы.
Лиза продолжает отчаянно звонить, как бы желая наказать себя за излишнюю сонливость, и при этом что-то бормочет.
Лиза звонит. Обиженным лаем ей вторят собаки; жалобно аккомпанирует им оскорбленный кот.
Давясь от смеха, Кодя проскальзывает в спальню, ныряет в постель и беззвучно хохочет, зарывшись головой в подушки…
