Линкольн Чайлд
Город вечной ночи
8
– Мартини?
В квартире на Пятой авеню, с гостиной, выходящей на Центральный парк и Резервуар имени Жаклин Кеннеди-Онассис, поверхность которого сверкала в лучах закатного солнца, Брайс Гарриман удобно устроился на диване в стиле Людовика XIV, сохраняя невозмутимый вид, с репортерским блокнотом на коленях. Блокнот, конечно, был только для вида: все записывалось на телефон Гарримана, лежащий в нагрудном кармане пиджака.
Было одиннадцать часов утра. Гарриман знал немало людей, попивающих коктейли до полудня, – он вырос с такими людьми, – но в данном случае он работал и хотел сохранить свои мозги в порядке. С другой стороны, он видел, что Изольде Озмиан, сидевшей напротив него в шезлонге, коктейль крайне необходим… и следует поощрить ее желание.
– Не откажусь, – сказал Гарриман. – Двойную порцию, безо льда с лимоном. «Хендрикс», если у вас есть.
Он сразу же увидел, как посветлело ее лицо.
– И мне то же самое.
Высокий, сутулый, мрачный дворецкий медленно кивнул, произнес: «Да, миссис Озмиан», потом развернулся с явственно слышимым скрипом и исчез в дверях фантастически вульгарной и загроможденной мебелью квартиры.
Гарриман отчетливо ощущал свое преимущество над сидящей перед ним женщиной и собирался воспользоваться им на всю катушку. Он знал таких людей, как она, притворяющихся, будто они принадлежат к высшему классу, и устраивавших из этого презабавный шурум-бурум. Все в ней – от крашеных волос до избытка косметики и бриллиантовых украшений (бриллианты были слишком велики, чтобы быть элегантными) – вызывало у него желание покачать головой. Эти люди никогда ничего не поймут. Они никогда не догадаются, что их вульгарные бриллианты, длиннющие лимузины, ботоксные лица, английские дворецкие и гигантские дома в Хэмптоне являются социальным эквивалентом рекламного щита с надписью:
Я – НУВОРИШ,ПЫТАЮЩИЙСЯ ПОДРАЖАТЬ ТЕМ, КТО ВЫШЕ МЕНЯ,И Я НЕ ПОНИМАЮ, КАК ЭТО ДЕЛАТЬ
Сам Брайс не был нуворишем. Ему не требовались ни бриллианты, ни машины, ни дома, ни дворецкие, которые заявляли бы об этом. Ему требовалось только одно – его фамилия. Гарриман. Тот, кто знал, тот знал, а тот, кто не знал, не стоил его беспокойства.
Свою журналистскую карьеру Гарриман начал в «Нью-Йорк таймс», где благодаря своему таланту пробился наверх из редакторской в отдел городских новостей; но маленькие неприятности – включая его репортаж о происшествии, которое впоследствии стало известным как «бойня в метро», а также тот факт, что великий и несносный, ныне покойный Уильям Смитбек написал о том случае лучше и натянул ему нос, – привели к его бесцеремонному изгнанию из «Таймс». Это был самый мучительный период в его жизни. С поджатым хвостом он прокрался в «Нью-Йорк пост». В конечном счете тот его шаг, как выяснилось, привел к лучшим событиям в его жизни. Вечно бдительная, вечно ограничивающая редакторская рука, которая держала его в узде в «Таймс», в «Пост» оказалась гораздо менее жесткой. Больше никто не заглядывал через его плечо, не калечил его стиль. Гарриман обнаружил, что некая скупая элегантность, свойственная журналистике «Пост», не повредила ни ему, ни его верным читателям. За десять лет в газете он поднялся из рядовых до репортера-звезды в отделе городских новостей.
Но десять лет – период немалый в газетном деле, и карьера Гарримана в последнее время пошла под уклон. Несмотря на его снисходительное отношение к женщине, сидящей перед ним, он все же ощущал некоторую дрожь отчаяния. Он давно не выдавал громких историй и уже начал чувствовать на своей шее горячее дыхание более молодых коллег. Ему требовалось что-нибудь крупное, и не когда-нибудь, а прямо сейчас. Гарриман предполагал, что это может оказаться как раз таким делом. У него был нюх на определенный тип историй, он умел через разговор проникать в мысли определенного вида людей. Людей вроде женщины, сидящей напротив него, – Изольды Озмиан, бывшей модели, социальной выскочки, образцовой золотоискательницы, бывшей жены-конфетки великого Антона Озмиана, которая за девять месяцев супружеской благодати в ходе громкого бракоразводного процесса получила девяносто миллионов долларов. Брайс для себя подсчитал, что каждый месяц супружества стоил Озмиану десять миллионов, а каждое совокупление обошлось в триста тридцать три тысячи, если считать, что занимались они этим раз в день, хотя это явно была завышенная оценка, поскольку Озмиан был одним из интернетных трудоголиков и практически спал в своем кабинете.
Брайс знал, что у него обостренное чутье на громкую историю, а у этой истории имелись все признаки таковой. Но в последнее время он должен был опасаться своих коллег из «Пост», этаких голодных младотурок, которые только и ждали случая скинуть его с трона. У него не получилось пробиться к Озмиану (а он на это надеялся), а копы, в отличие от обычного, если и открывали рты, то лишь чуть-чуть. Однако приема у Изольды он добился без труда. Вторая жена Озмиана была знаменита своей злопамятностью и мстительностью, и он остро чувствовал, что эта женщина – настоящая золотая жила в злобной и прекрасной упаковке, она только и ждет случая, чтобы вывалить свою гору грязи.
– Итак, мистер Гарриман, – сказала Изольда с кокетливой улыбкой, – чем я могу быть вам полезной?
Гарриман начал медленно и непринужденно:
– Я ищу что-нибудь из прошлого мистера Озмиана и его дочери. Ну, вы понимаете, чтобы после трагического убийства помочь нарисовать их образ как человеческих существ, вот я о чем.
– Человеческих существ? – повторила Изольда, и в ее голосе послышалась некоторая резкость.
«Ну, тут будет много чего».
– Да.
Пауза.
– Я бы не стала давать им характеристику в таком ключе.
– Простите, в каком ключе? – спросил Брайс, изображая из себя тупое невежество.
– В ключе «человеческие существа».
Брайс сделал вид, что записывает в своем блокноте, давая ей время подумать.
– Я была наивной девочкой, невинной моделью из Украины, когда познакомилась с Озмианом. – Ее голос приобрел плаксивую нотку жалости к самой себе. – Он меня просто потряс, это было что-то: обеды, частные самолеты, пятизвездочные отели, всякие такие дела.
Она фыркнула. В ее акценте слышалась приятная славянская твердость и уродливая гнусавость Куинса.
Гарриман знал, что она была не просто моделью: ее красноречивые фотографии в обнаженном виде циркулировали в Сети и, возможно, будут циркулировать до скончания времен.
– Ах, какая же я была дура! – произнесла Изольда дрожащим голосом.
В этот момент появился дворецкий с двумя огромными мартини на серебряном подносе, поставил один стакан перед хозяйкой, другой – перед Гарриманом. Изольда схватила свой, как человек, умирающий от жажды, и осушила едва ли не половину бассейна, прежде чем осторожно поставить стакан на место.
Брайс сделал вид, что тоже пригубил. Он не мог понять, что нашел в ней Озмиан. Она была, конечно, изумительно красива, стройная, спортивная, аппетитная, ее тело свернулось на шезлонге, как кошачье, но в мире хватало красивых женщин, из которых Озмиан мог бы выбрать. Почему ее? Разумеется, могли быть какие-то причины, проявляющиеся только в спальне. Пока Изольда говорила, Брайс мысленно перебирал различные возможности в этой области.
– Мною воспользовались, – сказала она. – Я понятия не имела, во что вляпалась. Он взял миленькую иностраночку и раздавил ее, вот так. – Она взяла вычурную подушечку и сжала ее самым безжалостным образом. – Вот так!
– На что был похож ваш брак?
– Вы наверняка читали об этом в газетах.
Он и в самом деле читал и даже сам кое-что писал, о чем ей было прекрасно известно. «Пост» приняла ее сторону – все ненавидели Антона Озмиана. Этот человек старался изо всех сил, чтобы его ненавидели.
– Всегда лучше узнавать что-то из первоисточника.
– У него был бешеный нрав. Боже ж ты мой, ну и нрав! Неделя прошла после нашей свадьбы, всего неделя, как он разгромил нашу гостиную, расколотил мою коллекцию мишек Сваровски, всех до одного, хруп, хруп, хруп. Это разбило мое сердце. Он был ужасно жестоким.
Брайс помнил эту историю. Все произошло, когда Озмиан узнал о том, что его жена спала с тренером по кроссфиту, а также со своим старым дружком из Украины, и даже ходили разговоры, что она успела потрахаться с ними обоими в утро перед свадьбой. Пока что ничего нового. Она пыталась обвинить Озмиана в том, что он ее избил, но доказать избиение в суде не смогла. В конечном счете она подала на развод и отсудила у него девяносто миллионов, что было непростой задачей, даже если бы он был триллионером.
Брайс подался вперед и добавил сострадания в голос:
– Как ужасно это было для вас!
– Я должна была догадаться с самого начала, ведь моя малютка Пуфи укусила его, как только увидела. А потом…
– Я вот думаю, – мягко продолжил Брайс, направляя разговор в нужное ему русло, – не могли бы вы рассказать мне о его отношениях с дочерью, Грейс.
– Как вы знаете, она его дочь от первого брака. Не я ее родила, тут можете не сомневаться. Грейс – ну и имечко![6] – Изольда ядовито рассмеялась. – У нее с Озмианом были тесные отношения. Одного поля ягода.
– Насколько тесные?
– Он избаловал ее до невозможности! Во время учебы в колледже она только и делала, что убивала время на вечеринках, а диплом получила лишь благодаря тому, что папочка подарил колледжу новую библиотеку. Потом она отправилась в большое двухгодичное путешествие по Европе – путешествовала из спальни одного европейского бездельника в спальню другого. Год околачивалась на Ибице. Затем вернулась в Америку, прожигала папочкины деньги, поддерживала экономику Колумбии, потребляя, наверное, половину ее национального ВВП.
Это было что-то новенькое. Во время развода пресса более или менее воздерживалась от интервью с дочерью. Даже «Пост» не хотела втягивать ребенка в такой развод. Но теперь Грейс была мертва, и Гарриман чувствовал, что его репортерский радар улавливает сигналы большой удачи.
– Вы хотите сказать, у нее были проблемы с наркотиками?
– Проблемы? Да она была наркоманкой!
– Просто пользовалась иногда или сидела на них?
– Дважды проходила реабилитацию в этом местечке для знаменитостей в Ранчо-Санта-Фе, как там оно называется? «Нехоженая дорога». – Она издала еще один издевательский смешок.
Мартини в ее стакане не осталось, и дворецкий принес еще порцию, хотя она и не просила, а пустой стакан забрал.
– А о каком наркотике вы говорите? О кокаине?
– Да обо всех сразу! И Озмиан позволял ей! Потакатель худшего сорта. Ужасный отец.
И тут Гарриман подошел к главному пункту дела:
– Не знаете ли вы, случайно, миз Озмиан, чего-нибудь такого из прошлого Грейс, что могло бы привести к ее убийству?
– Подобные девицы всегда плохо кончают. Я работала как каторжная на Украине, я переехала в Нью-Йорк, никогда никаких наркотиков, никакого алкоголя, ела здоровые салаты без приправ, работала по два часа в день, спала по десять часов по ночам…
– Она не могла совершить что-нибудь противозаконное, связанное с торговлей наркотиками или с организованной преступностью, из-за чего кто-то захотел ее убить?
– Что касается торговли наркотиками, я ничего не знаю. Но в ее прошлом было кое-что. Ужасное. – Она помедлила. – Наверно, мне не следует об этом говорить: Озмиан заставил меня подписать договор о конфиденциальности, включив его в условия по разделу имущества…
Ее голос смолк.
Гарриман почувствовал себя золотоискателем, чья кирка задела краешек золотой жилы. Теперь ему оставалось только покопаться вокруг и смахнуть пустую породу. Но он решил действовать осторожно; из собственного опыта он знал, что в подобных случаях молчание дает лучший результат, чем наводящие вопросы. Люди чувствуют побуждение говорить в эту тишину. Он сделал вид, что просматривает свои записи, ожидая, когда две порции мартини сделают свое дело.
– А впрочем, я могу вам сказать. Теперь могу. Теперь, когда ее нет, тот договор утратил силу, вы так не считаете?
И снова он ответил молчанием. Брайс был достаточно умен, чтобы не отвечать на такие вопросы.
– Уже к концу нашего брака… – Изольда сделала глубокий вдох, – Грейс, пьяная и обкурившаяся, сбила восьмилетнего мальчика. Мальчик впал в кому. Две недели спустя он умер. Просто кошмар. Его родителям пришлось отключать его от системы жизнеобеспечения.
– О нет, – с искренним ужасом произнес Гарриман.
– О да.
– И что случилось потом?
– Папочка ее отмазал.
– Каким образом?
– Ловкий адвокат. Деньги.
– А где это случилось?
– В Беверли-Хиллс. Где же еще? Пришлось стереть все записи. – Она замолчала, допила свою вторую порцию и с видом победительницы стукнула стаканом о столешницу. – Но для нее все это уже не важно. Похоже, фортуна все-таки отвернулась от Грейс Озмиан.
9
Кабинет Говарда Лонгстрита в большом здании ФБР на Федерал-плаза был точно таким, каким Пендергаст его помнил: скупо украшенный, заставленный шкафами с книгами по всем мыслимым отраслям знаний – и без единого компьютера. Часы на стене сообщали каждому, кто интересовался, что сейчас без десяти пять. Благодаря двум потертым «ушастым» креслам и маленькому чайному столику на иранском ковре ручной работы кабинет больше походил на гостиную в старинном английском мужском клубе, чем на кабинет в здании правоохранительной службы.
Лонгстрит сидел в одном из «ушастых» кресел, а рядом на столике стоял на подносе неизменный «Арнольд Палмер»[7]. Пошевелившись своим большим телом, Лонгстрит провел рукой по длинным седым волосам, потом той же рукой молча указал Пендергасту на другое кресло.
Пендергаст сел. Лонгстрит глотнул своего любимого напитка и поставил стакан на поднос. Он намеренно не предложил стаканчик Пендергасту.
Молчание длилось и длилось, и наконец исполнительный заместитель директора заговорил.
– Агент Пендергаст, – произнес он монотонным голосом. – Я хочу прямо сейчас услышать ваш доклад. Меня особенно интересует ваше мнение касательно того, были ли эти два убийства совершены одним лицом.
– Боюсь, я ничего не могу добавить к докладу по первому убийству, с которым вы уже знакомы.
– А по второму?
– Я им не занимался.
На лице Лонгстрита появилось недоуменное выражение.
– Не занимались? Почему, черт побери?
– Я не получал приказа расследовать его. Непохоже, что это федеральное дело, сэр, разве что эти два убийства связаны.
– Сукин сын, – пробормотал Лонгстрит, хмуро глядя на Пендергаста. – Но вам известно о втором убийстве.
– Да.
– И вы не думаете, что они связаны?
– Я предпочитаю не строить догадки.
– А вы постройте, черт побери! Мы имеем дело с одним убийцей или с двумя?
Пендергаст закинул ногу на ногу:
– Рассмотрим варианты. Первый: оба убийства совершил один и тот же киллер, после третьего его можно будет квалифицировать как серийного убийцу. Второй: убийца первой жертвы выкинул тело в гараж, а голова была отрезана не имеющим отношения к убийству человеком, который затем продолжил набивать руку обезглавливанием. Третий: второе убийство было простой попыткой подражания первому. Четвертый: убийства совершенно не связаны между собой, два обезглавливания – это случайное совпадение. Пятый…
– Хватит! – прервал его Лонгстрит, повысив голос.
– Мои извинения, сэр.
Лонгстрит отхлебнул из стакана, поставил его на прежнее место и вздохнул:
– Слушайте, Пендергаст… Алоизий, я бы солгал вам, если бы сказал, что назначил вас расследовать то первое убийство не в качестве наказания за ваше самовольное поведение на острове Идиллия в прошлом месяце. Но я готов закопать боевой топор. Потому что, если говорить откровенно, мне нужны ваши необыкновенные таланты для расследования дела. Оно уже начинает разрастаться как снежный ком, и вы наверняка знаете об этом из газет.
Пендергаст не ответил.
– Нам очень важно найти связь между двумя убийствами, если она существует. Или же, напротив, доказать, что никакой связи нет. Если мы имеем дело с серийным убийцей, то это может стать началом чего-то воистину ужасного. А серийные убийцы – ваша специализация. Проблема вот в чем: несмотря на наше громогласное заявление по первому телу, которое якобы было привезено из Джерси и выгружено в Куинсе, у нас нет никаких доказательств того, что дело и вправду федеральное, а потому расследование следует вести весьма деликатно с точки зрения соблюдения протокола. Я не могу официально подключить к расследованию кого-нибудь еще из наших агентов, пока нью-йоркская полиция не попросит об этом, а вы знаете, что ничего подобного не случится, пока речь не зайдет о терроризме. Поэтому мне нужно, чтобы вы поехали туда и внимательно, пристально взглянули на второе убийство. Если это дело рук начинающего серийного убийцы, я хочу быть в курсе. Если это два разных убийства, то мы можем отойти в сторону и пусть полиция Нью-Йорка сама все расхлебывает.
– Я вас понимаю, сэр.
– Может, хватит уже с этим вашим «сэром»?
– Хорошо.
– Я знаю капитана Синглтона, он парень надежный, но он не станет долго терпеть наше вмешательство, если не будет четкого федерального предписания. Еще я знаю, что у вас долгая история отношений с лейтенантом… как его?.. Д’Агостой.
Пендергаст кивнул.
Лонгстрит посмотрел на него долгим оценивающим взглядом:
– Поезжайте на место второго убийства. Выясните, тот ли это человек или нет, и доложите мне.
– Хорошо.
Пендергаст начал было вставать, но Лонгстрит поднял руку, останавливая его:
– Я вижу, что вы не похожи на самого себя. Алоизий, мне нужно, чтобы вы работали на сто процентов ваших способностей. Если вам что-то препятствует, я должен знать. Потому что в этих убийствах есть что-то… не знаю… странное для меня.
– В каком смысле?
– Не могу нащупать, но мое чутье редко меня подводит.
– Понятно. Не сомневайтесь, я сделаю все, что в моих силах.
Лонгстрит откинулся назад в кресле, небрежно махнув рукой. Пендергаст встал, бесстрастно кивнул, повернулся и вышел из кабинета.
10
Час спустя Пендергаст вернулся в свое жилище из трех смежных квартир в «Дакоте»[8] с окнами, выходящими на Сентрал-Парк-Уэст и Западную Семьдесят вторую улицу. Несколько минут он беспокойно перемещался по многочисленным комнатам, брал в руки какой-нибудь предмет искусства, клал его на место, наливал себе стакан шерри, но забывал его на буфете. Странно, но в последние дни он не находил никакого удовольствия в тех вещах, которые раньше вызывали у него интерес и воодушевление. Встреча с Лонгстритом в каком-то смысле выбила его из колеи, – точнее, не сама встреча, а прощупывающие и раздражающие замечания, которыми она закончилась.
«Я вижу, что вы не похожи на самого себя».
При этом воспоминании Пендергаст нахмурился. Из своего опыта занятий чонгг ран он знал, что именно те мысли, которые ты изо всех сил стараешься прогнать из головы, будут постоянно возвращаться к тебе. Лучший способ не думать о чем-то состоит в том, чтобы полностью принять это в себя, а потом выращивать безразличие к нему.
Перейдя из помещений, предназначенных для посетителей, на свою личную половину, Пендергаст направился в кухню, где на языке жестов обсудил со своей глухонемой домработницей мисс Ишимура меню обеда на этот вечер. В конце концов их выбор пал на блины окономийаке из батата, свиную грудинку и осьминога.
Прошло три недели с того дня, как воспитанница Пендергаста Констанс в одночасье собралась и покинула их дом на Риверсайд-драйв, 891, – уехала в отдаленный монастырь в Индии, где воспитывался ее маленький сын. После ее отъезда Пендергаст впал в совершенно нехарактерное для него эмоциональное состояние. Но по мере того, как шли дни и недели, голоса, звучавшие в его голове, замолкали один за другим, и наконец остался всего один голос – тот, который находился в самой сердцевине его странного беспокойства.
«Ты можешь любить меня так, как я этого хочу? Как мне это нужно?»
Пендергаст с неожиданной яростью прогнал этот голос.
– Я справлюсь, – пробормотал он себе под нос.
Выйдя из кухни, он прошел по коридору в крошечную, аскетическую комнату без окон, немногим отличающуюся от монашеской кельи. Там стоял только простой деревянный стол, не покрытый лаком, и стул с прямой спинкой. Пендергаст сел, открыл единственный ящик стола, осторожно вытащил оттуда и положил на столешницу три предмета: записную книжку в твердом переплете, камею и расческу. Он посидел немного, разглядывая каждый из них по очереди.
«Я тебя люблю. Но ты ясно дал понять, что не отвечаешь мне любовью».
Записная книжка была изготовлена во Франции, под оранжевой обложкой из итальянской искусственной кожи скрывались пустые страницы веленевой писчей бумаги из Клерфонтена, идеальные для письма авторучкой. Исключительно такими записными книжками пользовалась Констанс в последние десять лет, с того времени как почтенный английский поставщик дневников в кожаных обложках оставил бизнес. Пендергаст нашел эту книжку в одной из ее личных комнат в нижнем подвале особняка: это был один из ее последних дневников, оставшийся незаконченным из-за ее неожиданного отъезда в Индию.
Пендергаст еще не открывал его.
Затем он взял старинную расческу из панциря черепахи и старую изящную камею в обрамлении желтого восемнадцатикаратного золота. Камея, насколько ему было известно, была изготовлена из ценного сардоникса Cassis madagascariensis – раковины морского моллюска семейства шлемовидки.
Оба предмета входили в число самых любимых вещей Констанс.
«Зная то, что я знаю, сказав то, что я сказала… Продолжение жизни под этой крышей будет для меня невыносимо».
Пендергаст взял эти три предмета и вышел из комнаты. Пройдя по коридору, он открыл невзрачную дверь, которая вела в третью, самую тайную из его квартир. За дверью находилась маленькая комната, в противоположной стене которой была не дверь, а сёдзи – сдвижная перегородка из дерева и рисовой бумаги. А за сёдзи, скрытый в глубине массивных стен старого красивого многоквартирного дома, раскинулся чайный сад, воссозданный Пендергастом точно по имевшимся описаниям.
Он медленно задвинул за собой перегородку и остановился, прислушиваясь к тихому воркованию голубей и вдыхая запах эвкалиптов и сандалового дерева. Всё здесь: петляющая между растениями дорожка, вымощенная плоскими камнями, карликовые сосны, водопад, чайный домик, почти невидимый в зарослях зелени впереди, – все было покрыто пятнами неяркого отраженного света.
Наконец Пендергаст зашагал по дорожке мимо каменных фонарей к тясицу – чайному домику. Пригнувшись, он вошел в тесное пространство тясицу. Закрыв за собой садоугути (дверь) чайного домика, он осторожно положил три предмета, которые принес сюда, и огляделся, чтобы убедиться, что все необходимое для чайной церемонии – мидзусаси[9], венчики, черпаки, жаровня, металлический чайник кама – на месте. Он поставил чашу для чая и контейнер с зеленым порошковым чаем маття на нужные места, потом уселся на коврик татами. На последующие тридцать минут он полностью погрузился в церемонию: исполнил ритуал очищения различной утвари, вскипятил воду, подогрел чайную чашу тяван и наконец, зачерпнув горячую воду и вылив ее в чашу, насыпал надлежащую пропорцию маття. Только тогда, после всех окончательных приготовлений, выполненных чуть ли не с благоговейной точностью, он попробовал чай, отпивая его крошечными глотками. При этом он позволил себе – в первый раз почти за целый месяц – в полной мере ощутить скорбь и вину, которые полностью завладели его сознанием, а затем медленно отступили.
Когда к нему вернулось спокойствие, Пендергаст осторожно и сосредоточенно прошел последние шаги церемонии, повторно очистив утварь и возвратив ее на надлежащие места. Теперь он снова посмотрел на три предмета, которые принес с собой. Немного помедлив, он взял записную книжку, открыл ее наугад в первый раз и позволил себе прочесть один абзац. Сквозь написанные Констанс слова мгновенно проступила ее личность: ее язвительный тон, холодный ум, ее немного циничный, немного жуткий взгляд на мир – и все это пропущенное через систему представлений девятнадцатого века.
Для него стало большим облегчением то, что он мог теперь читать этот дневник с некоторой степенью отстраненности.
Пендергаст положил дневник рядом с расческой и камеей: простые голые стены и пол чайного домика представлялись ему наилучшим местом для этих вещей, и, возможно, в не столь отдаленном будущем он вернется сюда созерцать их и их хозяйку. Но сейчас его ждали другие дела.
Он покинул тясицу, прошел по дорожке, вышел из сада и быстрым уверенным шагом направился по длинному ряду коридоров к входной двери в апартаменты. На ходу он вытащил из кармана пиджака телефон и в одно нажатие набрал номер:
– Винсент? Будьте добры, приезжайте в дом Кантуччи. Я готов к той прогулке, о которой вы говорили.
Убрав телефон в карман, он надел пальто из викуньи и вышел из квартиры.
