Лион Фейхтвангер
Трилогия об Иосифе Флавии: Иудейская война. Сыновья. Настанет день
– Я очень вам благодарна, консул Веспасиан, что вы так долго щадили Иерусалим. – У нее глубокий, мягкий и певучий голос, но в нем все время чувствуется какая-то легкая нервная дрожь, поэтому он звучит чуть надтреснуто, словно подернут легкой волнующей хрипотой.
Жесткими светлыми глазами холодно рассматривает Веспасиан эту женщину с головы до ног. Потом заявляет, сопя, очень сдержанно:
– Откровенно говоря, я щадил не ваш Иерусалим, а своих солдат. Если ваши соплеменники будут вести себя так же и впредь, я надеюсь, что возьму город без больших жертв.
Береника вежливо отвечает:
– Пожалуйста, продолжайте, консул Веспасиан, ваш сабинский диалект очень приятен для слуха. – Сама она говорит по-латыни свободно, без всякого акцента.
– Да, – соглашается Веспасиан добродушно, – я старый крестьянин. Это имеет свои преимущества, но и свои невыгоды. Я разумею – для вас.
Принцесса Береника встала; чуть изгибаясь, своей прославленной походкой подошла она к фельдмаршалу совсем близко.
– Почему, собственно, вы такой колючий? Вам, наверное, обо мне наговорили всякий вздор? Не следовало верить. Я – иудейка, внучка Ирода и Хасмонеев. Это довольно трудное положение, притом что ваши легионы заняли страну.
– Мне понятно, принцесса Береника, – отозвался Веспасиан, – что вы мечтаете быть участницей всяких восхитительно острых и запутаннейших ситуаций, поскольку в Риме сидит старик-император, не назначивший себе преемника. И было бы очень жаль, если бы я оказался вынужденным смотреть на вас как на врага.
– Мой брат Агриппа находится в Риме, чтобы воздать почести императору Гальбе.
– Мой сын Тит поехал в Рим за тем же.
– Знаю, – ответила Береника хладнокровно. – Ваш сын воздает почести императору, несмотря на то что из перехваченных писем вы узнали о намерении этого императора сместить вас с помощью ловких людей.
– Когда очень дряхлый старик, – отвечал Веспасиан еще хладнокровнее, – сидит на очень шатком престоле, то он слегка размахивает руками, чтобы сохранить равновесие. Это естественно. Когда мы с вами будем такими же стариками, мы, вероятно, будем вести себя так же. Куда вы, собственно, клоните, принцесса Береника?
– А куда вы клоните, консул Веспасиан?
– Вы, жители Востока, всегда стараетесь сначала выведать у другого цену…
Оживленное, изменчивое лицо принцессы вдруг засветилось огромной, смелой уверенностью.
– Я хочу, – сказала она своим глубоким волнующим голосом, – чтобы древний священный Восток принял подобающее ему участие в господстве над миром.
– Для моих сабинских мужицких мозгов это слишком неопределенно. Но боюсь, что каждый из нас хочет противоположного. Я, со своей стороны, хочу, чтобы прекратилась торжественная чепуха, проникающая в империю с Востока. Я вижу, что восточные планы императора Нерона и его ориентализованный образ мышления вовлекли империю в миллиардные долги. По-моему, ваш древний священный Восток обошелся нам дороговато.
– Если император Гальба умрет, – спросила Береника в упор, – разве Восточная армия не попытается оказать влияние на выбор нового императора?
– Я на стороне закона и права, – заявил Веспасиан.
– Как и мы все, – отозвалась Береника. – Но понимание права и закона иной раз у людей не совпадает.
– Я был бы вам действительно крайне благодарен, принцесса, если бы вы сказали определеннее, чего вы, собственно, хотите.
Береника собрала все свои силы, ее лицо стало неподвижным. С тихой, страстной искренностью она сказала:
– Я хочу, чтобы храм Ягве не был разрушен.
Веспасиан был послан сюда с полномочиями усмирить Иудею всеми способами, какие он найдет нужными. На мгновение ему захотелось ответить: «Сохранение владычества над миром, к сожалению, не всегда совместимо с бережным отношением к архитектуре». Но он увидел ее неподвижное, напряженное лицо и уклончиво прохрипел:
– Мы не варвары.
Она не ответила. Медленно, полная скорбного недоверия, погрузила она взгляд своих удлиненных выразительных глаз в его глаза, и ему стало не по себе. Разве ему не абсолютно безразлично, сочтет его эта еврейка варваром или не сочтет? Как ни странно, но, оказывается, не безразлично. Он испытывал перед ней ту же смутную неловкость, какую испытывал иной раз в присутствии своего еврея Иосифа. Он попытался отделаться от этого смущения:
– Нечего было играть на моем честолюбии. Я для этого уже недостаточно молод.
Береника нашла, что экспедитор – грубый, тяжелый человек, чертовски себе на уме, несмотря на свою мнимую прямоту. Она перевела разговор.
– Покажите мне портрет вашего сына Тита, – попросила она.
Он послал скорохода, чтобы принесли портрет. Она стала рассматривать его с интересом и сказала многое, что должно было быть приятно отцовскому сердцу. Но Веспасиан был стар и знал людей, он отлично понимал, что портрет ей совсем не понравился. Они расстались дружелюбно: однако и римлянин и еврейка убедились, что они друг друга терпеть не могут.
Когда Иосиф бен Маттафий, выполняя желание Береники, пришел к ней, она вытянула отстраняющим жестом руку, воскликнула:
– Не приближайтесь! Стойте там! Между вами и мной должно быть семь шагов.
Иосиф побледнел, она вела себя так, словно он – прокаженный. Береника заговорила:
– Я прочла вашу книгу дважды.
Иосиф ответил:
– Кто не стал бы писать с охотой и воодушевлением о таких предках, как наши?
Береника порывисто отбросила рукой короткие непокорные волосы. Верно, этот человек был с ней в родстве.
– Я сожалею, кузен Иосиф, – сказала она, – что мы с вами родственники. – Она говорила совершенно спокойно, в ее голосе была только едва слышная вибрирующая хрипота. – Я не понимаю, как вы могли остаться жить, когда Иотапата пала. С тех пор в Иудее нет человека, который не испытывал бы омерзения, услышав имя Иосифа бен Маттафия.
Иосиф вспомнил, как Юст заявил: «Ваш доктор Иосиф – негодяй». Но женские речи не могли его оскорбить.
– Обо мне, наверное, рассказывают очень много плохого, – сказал он, – но едва ли кто-нибудь может назвать меня трусом. Подумайте, прошу вас, о том, что умереть иногда вовсе не самое трудное. Умереть – было легко и очень соблазнительно. Нужна была решимость, чтобы продолжать жить. И нужно было мужество. Я остался жить, ибо знал, что я – орудие Ягве.
Удлиненный рот Береники скривился, все ее лицо выразило насмешку и презрение.
– На Востоке ходят слухи, – сказала она, – будто один еврейский пророк возвестил, что мессия – римлянин. Вы этот пророк?
– Я знаю, – тихо отозвался Иосиф, – что Веспасиан именно тот человек, о котором говорится в Писании.
Береника наклонилась вперед над положенным ею расстоянием в семь шагов. Их разделяло пространство всей комнаты, где стояла жаровня с углями, так как был холодный зимний день. Она рассматривала этого человека; он все еще носил цепь, но казался холеным.
– Дайте-ка мне хорошенько разглядеть его, этого пророка, – издевалась она, – добровольно проглотившего блевотину римлянина, когда тот ему приказал. Меня стошнило от презрения, когда я узнала, что ученых из Сепфориса вынудили присутствовать на вашей свадьбе.
– Да, – тихо сказал Иосиф, – я проглотил и это.
Вдруг он стал маленьким, подавленным. Еще больше, чем женитьба на этой девушке, его угнетало и унижало другое обстоятельство: тогда, стоя под балдахином, он дал обет не прикасаться к Маре. Но потом она пришла к нему, села на постель, у нее была гладкая кожа, она была молодая, горячая, полная ожидания. Он взял ее, не мог не взять, как не мог не пить тогда, выйдя из пещеры. С тех пор девушка Мара всегда была подле него. Ее большие глаза смотрели на него с одинаковой преданностью – и когда он брал ее, и когда потом, полный злобы и презрения, прогонял прочь. Береника больше чем права. Он не только проглотил этот римский отброс, он находил в нем вкус.
Иосиф облегченно вздохнул, так как Береника на этой теме больше не задерживалась. Она заговорила о политике, возмущалась маршалом:
– Я не хочу, чтобы этот мужик усаживался посредине мира. Не хочу!
Ее мягкий голос был горяч и страстен. Иосиф сдержанно молчал. Но он был полон иронии над ее бессилием, она прекрасно это видела.
– Идите, кузен Иосиф, – сказала она с издевкой, – скажите ему об этом. Предайте меня. Может быть, вы получите еще более роскошную награду, чем рабыню Мару.
Так стояли они друг против друга на расстоянии семи шагов, эти два представителя иудейского народа, оба молодые, оба красивые, оба движимые горячим стремлением достичь своих целей. Глаза в глаза, стояли они, полные насмешки друг над другом и все же, в сокровеннейшем, друг другу родные.
– Если я скажу маршалу, что вы его враг, кузина Береника, – отпарировал Иосиф ее насмешку, – он рассмеется.
– Ну что же, посмешите его, вашего римского хозяина, – сказала Береника. – Вероятно, он для этого вас и держит. Я же, кузен Иосиф, побыв с вами, должна особенно тщательно вымыть руки и совершить предписанные омовения.
На обратном пути Иосиф улыбался. Он предпочитал, чтобы такая женщина, как Береника, его бранила, чем отнеслась к нему безразлично.
В штабе римлян появился принятый римскими чиновниками крайне почтительно, древний старик иудей, очень маленький, очень уважаемый Иоханан бен Заккаи, ректор храмового университета, верховный судья Иудеи, иерусалимский богослов. Увядшим голосом рассказывал он кесарийским иудеям об ужасах, происходящих в иудейской столице. Почти все вожди умеренных были перебиты, в том числе первосвященник Анан, большинство аристократов, а также многие из «Подлинно правоверных». Теперь маккавеи набросились друг на друга с огнем и мечом… Даже в преддверие храма ворвались они с оружием в руках, и люди, желавшие принести к алтарю свою жертву, были сражены их стрелами. Среди рассказа старик время от времени по-старинному подчеркивал свое повествование словами: «Глаза мои видели это». Ему самому удалось с опасностью для жизни бежать из Иерусалима. Он велел сказать, что он умер, и его ученики вынесли его в гробу за пределы иерусалимских стен.
Он просил о беседе с фельдмаршалом, и Веспасиан тотчас пригласил его к себе. И вот древний, пожелтевший старик-богослов стоял перед римлянином: на иссеченном морщинами, обрамленном выцветшей бородкой лице голубые глаза казались удивительно молодыми. Он сказал:
– Я пришел, консул Веспасиан, чтобы поговорить с вами о мире и покорности. У меня нет никакой власти. Власть в Иерусалиме принадлежит «Мстителям Израиля», однако закон еще не умер, и я принес с собой печать верховного судьи. Это не много. Но никто лучше Рима не знает, что обширное государство в конце концов не распадется только в том случае, если оно будет опираться на право, закон и печать; поэтому, может быть, я принес не так уж мало.
Веспасиан ответил:
– Я рад говорить с человеком, имя которого в Иудее слывет наиболее почтенным. Но я послан нести меч. Решать вопросы о мире могут только император в Риме и сенат.
Иоханан бен Заккаи покачал старой маленькой головкой. Лукаво, тихо, с восточной назидательной певучестью он продолжал:
– Многие называют себя царями. Но есть только один, которому я хотел бы отдать печать и документы. Разве Ливан покорен Гальбой? Только тот, кто покорит Ливан, всемогущ, только он – адир. А Ливан Гальбой не покорен.
Веспасиан посмотрел на старика с недоверием:
– Вы виделись с моим военнопленным, Иосифом бен Маттафием?
Иоханан бен Заккаи, слегка удивившись, ответил, что нет, не виделся. Виновато и смущенно Веспасиан сказал:
– Простите, вы с ним действительно не виделись. – Он сел, согнувшись так, чтобы не смотреть на старика сверху вниз. – Пожалуйста, сообщите мне, что вы хотите дать и что – получить?
Иоханан протянул свои поблекшие руки, предложил:
– Я даю вам печать и письмо о том, что Иерусалимский Великий совет и ученые подчиняются римскому сенату и народу. Вас же прошу об одном: оставьте мне маленький городок, где бы я мог основать университет, и дайте мне свободу преподавания.
– Чтобы вы мне опять состряпали самые угрожающие рецепты борьбы против Рима? – ухмыльнулся Веспасиан.
Иоханан бен Заккаи как будто стал еще меньше и ничтожнее:
– Что вы хотите? Я посажу крошечный росток от мощного иерусалимского дерева. Дайте мне, ну, скажем, городок Ямнию, в нем будет совсем маленький университет… – Он уговаривал римлянина, показывал жестами всю ничтожность его университета. – Ах, он будет так мал, этот университет в Ямнии. – И он сжимал и разжимал крошечную ручку.
Веспасиан возразил:
– Хорошо, я передам Риму ваше предложение.
– Не передавайте, – просил Иоханан, – я хотел бы иметь дело только с вами, консул Веспасиан. – И упрямо повторил: – Вы – адир.
Веспасиан поднялся; широко, по-мужицки расставив ноги, стоял он:
– Я все-таки не понимаю, почему вам дался именно я. Вы – старый, мудрый и, кажется, относительно честный господин. Не объясните ли мне, в чем здесь дело? Разве легко вам перенести мысль, что в вашей стране, предназначенной вашим богом Ягве для вас, евреев, адиром должен быть именно я? Мне говорят, что вы больше всех народов опасаетесь соприкосновения с другими.
Иоханан закрыл глаза.
– Когда ангелы Господа, – наставительно начал он, – захотели после гибели египтян в Красном море запеть песнь радости, Ягве сказал: «Мои творения тонут, а вы хотите петь песнь радости?»
Маршал подошел к крошечному ученому богослову совсем близко, легким доверчивым жестом коснулся его плеча, хитро спросил:
– Но это же не противоречит тому, что настоящими, полноценными людьми вы нас все-таки не считаете?
Иоханан, все еще не открывая глаз, возразил тихо, как бы издалека:
– На праздник кущей мы семьдесят быков приносим в жертву за неевреев.
Веспасиан сказал необычайно вежливо:
– Если вы не очень устали, доктор и господин Иоханан, то я хотел бы получить еще одно объяснение.
– Охотно отвечу вам, консул Веспасиан, – отозвался старик.
Веспасиан оперся руками о стол. Перегнувшись через него, он спросил с тревогой:
– Что, у неевреев существует бессмертная душа?
Иоханан ответил:
– Есть шестьсот тринадцать заповедей, которые мы, иудеи, обязаны выполнять. Нееврей обязан выполнять только семь. Если он их выполняет, то Святой Дух нисходит и на него.
– Какие же это семь заповедей? – спросил римлянин.
Морщинистые брови Иоханана поднялись, его голубые глаза, ясные и очень молодые, смотрели прямо в серые глаза Веспасиана.
– Одна – повелевающая и шесть – запрещающих, – сказал он. – Человек должен творить справедливость, не отрицать Бога, не поклоняться идолам, не убивать, не красть, не распутничать и не мучить животных.
Веспасиан немного подумал и заявил с сожалением:
– Ну, значит, у меня мало шансов, что на меня низойдет Святой Дух.
Доктор Иоханан заметил льстиво:
– Вы разве считаете опасным для Рима, если мы будем учить таким вещам в моем маленьком университете?
Добродушно, немного хвастливо Веспасиан сказал:
– Опасно или нет, большой или маленький – почему, собственно, я должен идти вам навстречу?
Старик сделал хитрое лицо, поднял крошечную ручку, сделал какой-то жест, пояснил, опять напевно скандируя:
– Пока вы не адир, у вас нет оснований завоевывать Иерусалим, ибо вам могут понадобиться ваши войска, чтобы стать адиром. Но когда вас изберут, вам, может быть, некогда будет завоевывать Иерусалим. Но, может быть, именно тогда для вас будет иметь известный смысл привести в Рим если не покоренный Иерусалим, то хотя бы какое-то правовое обоснование вашей власти, а оно, может быть, стоит того маленького одолжения, о котором я прошу.
Старик умолк, он казался измученным. Веспасиан слушал его речь с большим вниманием.
– Будь ваши коллеги так же хитры, как вы, – закончил он, улыбаясь, – то я, вероятно, никогда бы не смог стать вашим адиром.
Существовали грехи, по отношению к которым верховный судья, несмотря на свою мягкость, не допускал снисхождения, и у Иосифа забилось сердце, когда его пригласили к старику. Но Иоханан не стал соблюдать семи шагов расстояния. Иосиф низко склонился перед ним, приложив руку ко лбу, и старик благословил своего любимого ученика.
Иосиф сказал:
– Я придал словам пророка двойной смысл, я виновен в суесловии. Отсюда родилось много зла.
Старик сказал:
– Иерусалим и храм еще до вашего проступка созрели для падения. Врата храма распахиваются, стоит подуть на них. Вы слишком горды даже в своей вине. Я хочу поговорить с вами, доктор Иосиф, ученик мой, – продолжал он. – В Иерусалиме полагают, что у вас неверное сердце, и вас предали отлучению. Но я верю в вас и хочу с вами говорить.
Эти слова подкрепили Иосифа, словно роса, упавшая на поле в нужное время года, и он раскрыл свое сердце.
– Иудейское царство погибло, – повторил Иоханан, – но не царство объединяет нас. Создавались и другие царства, они рушились, возникнут новые, которые тоже рухнут. Царство – это не самое важное.
– А что же самое важное, отец мой?
– Не народ и не государство создают общность. Смысл нашей общности – не царство, смысл нашей общности – закон. Пока существуют закон и учение, наша связь нерушима, – она крепче, чем если бы шла от государства. Закон жив до тех пор, пока есть голос, возвещающий его. Пока звучит голос Иакова, руки Исава бессильны.
Иосиф сказал нерешительно:
– А у меня есть этот голос, отец мой?
– Люди считают, – возразил Иоханан, – что вы предали свое иудейство, Иосиф бен Маттафий. Но если соль и растворяется в воде, то она все же в ней есть, и когда вода испаряется, соль остается.
Слова, сказанные стариком, и ободрили Иосифа, и смирили его, так что он долгое время не мог говорить. Затем он тихо, робко напомнил своему учителю:
– Вы не поделитесь со мной вашими планами, отец мой?
– Да, – отозвался Иоханан. – Теперь я могу тебе сказать. Мы отдаем храм. Мы воздвигнем вместо видимого дома Божия – невидимый, мы окружим веющее дыхание Божье стенами слов вместо гранитных стен. Что такое дыхание Божье? Закон и учение. Нас нельзя рассеять, пока у нас есть язык для слов или бумага для закона. Поэтому-то я и просил у римлянина город Ямнию, чтобы там основать университет. И я думаю, что он мне его отдаст.
– Ваш план, отец мой, нуждается в труде многих поколений.
– Нам спешить некуда, – возразил старик.
– Но разве римляне не будут препятствовать? – спросил Иосиф.
– Конечно, они попытаются: власть всегда недоверчива к духу. Но дух эластичен. Нет таких запоров, сквозь которые он бы не проник. Пусть они разрушат наш храм и наше государство: на место храма и государства мы возведем учение и закон. Они запретят нам слово – мы будем объясняться знаками. Они запретят нам письмо – мы придумаем шифр. Они преградят нам прямой путь – но Бог не умалится, если верующие в него будут вынуждены пробираться к нему хитрыми окольными путями. – Старик прикрыл глаза, открыл их, сказал: – Нам не дано завершить это дело, но мы не имеем права от него отрекаться. Вот для чего мы избраны.
– А мессия? – спросил Иосиф с последней надеждой.
Старику становилось все труднее говорить, но он собрал последние силы – необходимо было передать свое знание любимому ученику Иосифу. Иоханан знаком предложил Иосифу наклониться к нему, своим увядшим ртом он прошептал в молодое ухо:
– Вопрос, придет ли когда-нибудь мессия? Но верить в это нужно. Никогда не следует рассчитывать на то, что он придет, но всегда надо верить, что он придет.
Идя от него, Иосиф чувствовал подавленность. Значит, вера этого великого старца не была чем-то лучезарным, помогавшим ему, а чем-то тягостным, лукавым, всегда соединенным с ересью, всегда борющимся с ересью, была бременем. Как ни отличались они друг от друга, все же Иоханан бен Заккаи не так уж далек от Юста из Тивериады. И Иосифу стало тяжело.
Иоханан бен Заккаи слышал много дурного о женитьбе Иосифа. Он вызвал к себе Мару, дочь Лакиша, и говорил с ней. Он услышал аромат, исходивший от ее сандалий. Она сказала:
– Когда я молюсь, то всегда надеваю эти сандалии. Я хочу стоять перед Богом в благовонии.
Она знала наизусть много молитв; записывать молитвы не разрешалось, они должны идти из сердца, и их нужно носить в сердце. Она доверчиво говорила ему:
– Я слышала, что от земли до неба – пятьсот лет и от одного неба до другого тоже пятьсот лет, толща каждого неба – пятьсот лет. И все-таки я в синагоге становлюсь за колонной и шепчу, и мне кажется, что я шепчу на ухо Ягве. Разве это грех и дерзость, доктор и господин мой, если я верю, что Ягве так близко от меня, как ухо от губ?
Иоханан бен Заккаи прислушивался с интересом к мыслям, живущим за этим низким детским лбом, и серьезно дискутировал с ней, словно с ученым из Зала совета. Когда она уходила, он положил кроткую поблекшую руку на ее голову и благословил ее древним благословением: «Ягве да уподобит тебя Рахили и Лии».
Он узнал, что Иосиф намерен развестись с Марой, как только ему больше не надо будет опасаться гнева Веспасиана. Развестись было нетрудно. В Писании сказано ясно и просто: «Если кто возьмет жену и не найдет она благоволения своего мужа, так как он открыл в ней нечто постыдное, то он напишет ей разводное письмо и отпустит ее из дома своего».
Иоханан сказал:
– Есть две вещи, которых ухо не слышит уже за милю, но чей отзвук все же разносится от одного конца земли до другого: это когда падает срубленное дерево, которое еще приносит плоды, и когда вздыхает отосланная своим мужем женщина, которая его любит.
Иосиф сказал упрямо:
– Разве я не нашел в ней нечто постыдное?
Иоханан сказал:
– Вы не нашли в ней постыдного: постыдное было в ней до того, как вы взяли ее. Проверьте себя, доктор Иосиф. Если вы дадите этой женщине разводное письмо, я свидетелем не буду.
Отношения Веспасиана с императором Гальбой были вовсе не так просты, как он изобразил их принцессе Беренике. Тит поехал в Рим, не только чтобы воздать почести, но прежде всего чтобы получить высокие государственные посты, которых он еще ни разу не занимал. И не только это: он метил выше. Брат Веспасиана, жесткий, сварливый Сабин, намекнул, будто бездетный старик-император, желая связать себя с Восточной армией, может быть, усыновит Веспасианова сына. Письмо Сабина временно положило конец сложным переговорам между Веспасианом и Муцианом. Каждый из них только и делал, что великодушно заверял другого, будто и не помышляет о завоевании власти, если один из них в состоянии этого достичь, то пусть им будет не сам он, а другой. На деле же оба прекрасно знали, что каждый из них чувствует себя недостаточно сильным для борьбы с соперником, и потому письмо Сабина указало им желанный выход.
Однако еще в середине зимы пришли известия, положившие конец всем этим планам. Опираясь на римскую гвардию и сенат, власть захватил человек, которого Восток не принял в расчет: это был Отон, первый муж Поппеи. Старого императора убили, молодой император был храбр, талантлив, уважаем и пользовался симпатиями народа. Намерен ли Тит продолжать свое путешествие, чтобы поклониться новому владыке, или он вернется – не знал никто. Во всяком случае, здесь, на Востоке, пока не считали целесообразным возражать против молодого императора, да и кто должен быть избранником Востока? Старого Гальбу ликвидировали слишком поспешно, никто не успел сговориться; и Веспасиан и Муциан привели войска к присяге новому императору Отону.
Однако в прочность нового владыки никто не верил. Отон мог опереться на италийские войска, но у него не было никакого контакта с армиями провинций. Престол молодого императора отличался не большей устойчивостью, чем престол старика.
Каждый день получала принцесса Береника подробные вести из Рима. После лишений в пустыне она с тем большим пылом окунулась в политику. Переписывалась с императорскими министрами, сенаторами, с восточными губернаторами и генералами. Восток вторично не должен оказаться перед свершившимся фактом. Теперь же, этой весной, он должен быть приведен в боевую готовность, чтобы завладеть столицей. Он не смеет быть расщепленным, он должен покориться единому господину, и им должен быть Муциан. Необходимо прежде всего заручиться определенным согласием Муциана, если его хотят выставить как претендента в противовес маршалу.
Пышно, с огромной свитой, отбыла Береника в Антиохию. Принялась осторожно обхаживать Муциана. С опытностью знатока старик оценил все преимущества иудейской принцессы, ее красоту, ум, вкус, богатство, пламенное увлечение политикой. Эти двое преданных музам людей очень скоро поняли друг друга. Но Беренике все же не удалось добиться от него желанного решения. С большой готовностью открыл ей этот щуплый человечек свою душу. Да, он честолюбив. И он не трус, но он немного устал. Завоевание Рима и Востока – предприятие чертовски щекотливое. Он для этого не подходит. Он умеет вести дело с дипломатами, сенаторами, наместниками провинций, руководителями хозяйства. Но сейчас, к сожалению, все решают военные, а вступать в соглашение с этими выскочками-фельдфебелями ему противно. Он устремил свой умный, печальный и ненасытный взгляд на принцессу.
– Желание выжечь этим Полифемам глаза теряет постепенно свою привлекательность. Опасность и успех не соответствуют друг другу. Сейчас ситуация такова, что Веспасиан, пожалуй, действительно самый подходящий человек. В нем есть та грубость и жесткость, которые необходимы в наше время, для того чтобы стать популярным. Согласен, он мне не менее противен, чем вам, принцесса Береника. Но он настолько воплощает собой дух времени, что становится почти симпатичным. Делайте его императором, принцесса, и дайте мне спокойно дописать мой естественно-исторический очерк Римской империи.
Но Береника не сдавалась. Она боролась не только словами, она щедро сыпала деньгами, чтобы создать настроение в пользу своего кандидата. Все нетерпеливее убеждала Муциана, подстегивала его самолюбие, льстила. Он в душе такой живой человек, что не имеет права жеманничать, лениться. Муциан возразил, улыбаясь:
– Если бы такая дама, как вы, ваше высочество, стояла действительно за меня, то я, быть может, презрев все сомнения, и рискнул бы на эту смелую игру. Но ведь вы вовсе не за меня, вы только против Веспасиана.
Береника покраснела, стала возражать, говорила долго и красноречиво, стараясь переубедить его. Он вежливо слушал, делал вид, что соглашается. Но хотя он продолжал беседу с прежней доверчивостью и даже некоторой теплотой, она видела, как он пишет тростью на песке слова, греческие слова: они, наверное, предназначались не ей, все же она расшифровала их смысл: «Одному боги даруют талант, другому – удачу». Она прочла, и в ее речах зазвучала усталость.
Когда Иосиф бен Маттафий появился в Антиохии, Береника уже поняла, что ее поездка к Муциану не даст никаких результатов. Она сразу почуяла – и не ошиблась, – что Веспасиан подослал Иосифа, желая свести на нет всю ее работу.
Иосиф взялся за дело довольно ловко. Он снова сблизился с Муцианом. Муциан был рад, что слышит опять страстный, горячий и проникновенный голос иудейского пророка. Он целыми часами расспрашивал о нравах, обычаях и древностях его народа. В связи с этим они коснулись и иудейских царей, и Иосиф рассказал Муциану о Сауле и Давиде.
– Саул был первым царем Израиля, – сказал Иосиф, – но у нас очень немногие носят имя Саул и очень многие – Самуил. Мы ставим Самуила выше Саула.
– Почему? – спросил Муциан.
– Отдающий власть – выше сохраняющего ее. Воздвигающий царя – больше самого царя.
Муциан улыбнулся:
– Вы – гордецы.
– Может быть, мы и гордецы, – охотно согласился Иосиф. – Но разве не кажется и вам, что власть, которая остается на заднем плане и правит издали, – тоньше, духовнее, прельстительнее той, которая чванится на глазах у всех?
Муциан не ответил ни «да», ни «нет». Иосиф же продолжал, и его слова были полны знаний, купленных ценой горького опыта.
– Власть делает глупым. Я никогда не был глупее, чем когда имел власть. Самуил выше Саула.
– А мне, – отозвался, улыбаясь, Муциан, – во всем вашем рассказе симпатичнее всего Давид. Жалко, – вздохнул он, – что проект насчет Тита рухнул.
Очень скоро после приезда Иосифа в Антиохию Береника распрощалась с Муцианом. Она отказалась от своих надежд. Она выехала навстречу брату, которого ждали на днях в Галилею. До сих пор он находился в Риме. Считая, что теперь Отон останется императором всего несколько недель, он хотел заблаговременно и незаметно убраться из Рима, чтобы не связывать себя обязательствами с новым избранником. Узнав, что она скоро снова увидится с братом, о котором горячо тосковала, Береника облегченно вздохнула; эта радость смягчила горечь ее неудач.
– Сладостная принцесса, – сказал ей на прощанье Муциан, – теперь, когда я должен вас потерять, не понимаю, почему ради вас я все же не стал претендентом на престол.
– Мне тоже непонятно, – отвечала Береника.
Она встретила брата в Тивериаде. Стройка дворца была закончена. Еще прекраснее, чем прежний, сиял он над городом и озером. Некоторые залы без окон были сделаны из каппадокийского камня, до того прозрачного, что в них было светло даже при закрытых дверях. Все здание казалось легким, воздушным, ничего лишнего, по теперешней римской моде. Из столовой архитекторы сделали настоящий шедевр. Купол был настолько высок, что взгляд, напрягаясь, едва достигал его сводов из слоновой кости; эти своды были подвижными, так что возлежавших за трапезой можно было осыпать цветами или обрызгивать душистой водой.
Брат и сестра осматривали дом, они шли, держась за руки, встреча наполняла их глубокой радостью. Весна началась, дни уже стали длиннее; эти двое красивых людей шли по стройным залам, им дышалось легко; как знатоки, наслаждались они воздушными линиями здания, его изысканностью, Агриппа рассказывал с тихой иронией о новых, виденных в Риме дворцах, о их нелепо огромных размерах, о нагромождении безвкусной роскоши. Отон ассигновал пятьдесят миллионов на достройку Неронова Золотого дома, но сам едва ли доживет до конца стройки. Береника скривила губы:
– Они умеют только хватать, эти римские варвары. Если им удастся врезать какой-нибудь очень редкий мрамор в другой, такой же редкий, и наляпать как можно больше золота, это им кажется верхом строительного искусства. У них нет никаких талантов, кроме таланта к власти.
– Во всяком случае, талант очень выгодный, – заметил Агриппа.
Береника остановилась.
– Неужели мне действительно придется терпеть этого Веспасиана? – пожаловалась она. – Неужели ты от меня потребуешь такой жертвы? Он неуклюж и груб, он сопит, как запыхавшийся пес…
Нахмурившись, Агриппа стал рассказывать:
– Когда я был у него теперь в Кесарии, он угощал меня рыбой и все время подчеркивал, что она-де из Геннисаретского озера. А когда я не захотел есть этих трупных рыб, он начал жестоко меня высмеивать. Я хотел ответить ему, но сдержался и промолчал.
