Литературно-художественный журнал
Журнал «Юность» №12/2024

Полная версия

Иван Волосюк

Родился в 1983 году в городе Дзержинске (Донбасс) в семье шахтера.

Выпускник русского отделения филологического факультета Донецкого национального университета. Публиковался в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Звезда», «Нева», «Волга», «Юность», «Новый берег», «Интерпоэзия», «Новый журнал». Стихотворения переведены на итальянский, испанский, французский, болгарский, сербский, румынский языки. Живет в Подмосковье, пишет о литературе для «Московского комсомольца».

…Точно крыша под ногой.

Твардовский

 
Пела мышка в норке ночью:
– Спи, мышонок, задолбал!
Отнесу тебя нарочно
на Путиловский вокзал.
 
 
Ни звонка, ни эсэмэски
там не примет твой айфон.
Я тебя зарою в Пески
до итоговых времен.
 
 
Брошу в маленькую ямку
в виде грязного комка,
над тобой поедут танки
безымянной ЧВК.
 
 
Я завою, как железо,
под солдатским сапогом,
задеру подол, полезу
по отвалу босиком.
 
 
На груди сложивши руки,
рухну с грозной высоты,
все равно у них в фейсбуке^[1]
кровожадные коты.
 

* * *

 
Забудь о радостях тайги,
проснись османским янычаром
и оставаться не моги
в сугробах белых и печальных.
 
 
Мороз едва ли Божий дар,
а кто южней, не носят курток.
Ты можешь в множестве болгар
за своего сойти придурка.
 
 
Разденься. Видишь – древний грек
в тебе от бровных дуг до пяток,
а здесь все время валит снег,
и впереди шестой десяток.
 
 
Смотри на вечные места:
цветут весь год и манят видом,
хотя Италия пуста —
в любую дверь входи, живи там.
 
 
Еще в Словении ты мог
прослыть балканским патриотом,
а здесь замерзнешь, видит Бог,
оставшись жалким стихоплетом.
 
 
Когда от Курского пешком
ты шел, снаружи коченея,
кого ты славил: милый дом?
Россию? Лету? Лорелею?
 

* * *

 
Мы на мертвых ставили печати,
зарывали череп у крыльца,
нету и следа былой печали
на моем подобии лица.
 
 
Вещей гарью наполняя рощи,
мы сжигали их для красоты.
И деревьев грифельные мощи
подступали к нам из темноты.
 
 
Задыхался в августе и падал,
путал сновидение и явь.
Спать ложись! Оно тебе не надо,
потаенных писем не малявь.
 
 
В настоящем что, дурак, ни делай,
будущее сложится само,
день за днем, неделя за неделей
в стопку госиздатовских томов.
 
 
Ты же к этой муке безучастен,
сам составлен из корней и вех,
и твое единственное счастье
вечно быть посмешищем для всех.
 
 
Впрочем, с точки зрения музея
мы ничем неотличимы от
чучела оскаленного зверя,
муляжей князей и воевод.
 
 
И, пожалуй, главная нелепость
в том, что братья, возвратясь с войны,
приносили драму или эпос,
лирики всецело лишены.
 

Алексей Зензинов

Родился в 1961 году в Ярославле. Окончил историко-педагогический факультет Костромского государственного педагогического института имени Некрасова и сценарнокиноведческий факультет Всероссийского государственного института кинематографии. Драматург, прозаик, сценарист. Автор публикаций в «Независимой газете», «Новых Известиях», в журналах «Современная драматургия», «Театр», «Новый мир», «Октябрь», «Смысл», «Апология», «Русском журнале».

ОТ ВЕКА ДО ВЕКА

ИСТОРИКО-ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ ПОЭМА

 
Открываются веки
Просветляются лики
Просыпаются волки
Очищаются звуки
Пробиваются злаки
Умножаются знаки
Приближаются сроки
Расползаются слухи
Разлетаются страхи
Заполняются цирки
Разоряются банки
Выдвигаются танки
Загораются титры
Выдыхаются ветры
Распеваются мантры
Забывается слабость
Набирается скорость
Начинается повесть
 

1

 
…И все вокруг такое милое, застойное:
В Пицунду в отпуск или в Крым – кому как нравится.
В два горла ест, в три горла пьет Москва застольная,
Вполуха слушает, вполглаза просыпается.
Не схоронили еще бабку деревенскую,
Уже героям за Афган вручили звездочки.
А наши девочки читают Вознесенского
И примеряют ахмадулинские кофточки.
 
 
А за лесами, за горами, за болотами,
За озерцами, за далекими погостами,
В степях, укрытых азиатскою дремотою,
Исполосованных годами високосными,
Лежит страна необъяснимая, бессмертная,
Стрелою скифской устремленная в грядущее,
К своим суровая, к приезжим – милосердная,
В порфирородном византизме всемогущая,
 
 
Страна – строка поэмы или повести,
Написанной свободно и стремительно,
Страна – слеза, обида паче горести,
Страна – стена, постройка без строителей.
Страна Муравия, град Китеж или Шамбала —
Где та земля, что потеряли мы заслуженно,
Куда вернуться непогода помешала нам
Иль второпях растраченное мужество?
 
 
А там, в Москве, опять на кухнях тужатся,
Высиживая думы прогрессивные.
Пугают ближних катакомбным ужасом
Светильники добра неугасимые.
Под звуки гимна закопали трех товарищей
Секретарей, что были Генеральными,
Ну а четвертый малый, видно, падла та еще,
Нас оживить решил водою. Минеральною.
 
 
Нарцисс кубанский, в компромиссах неразборчивый,
Пускает ветры перемен, стыда не ведая,
Сменял Варшавский договор на разговорчики
С Железной леди, теткой Мэгги за обедами.
И вот Тбилиси уже корчится на митингах,
И вот уже ночной Баку гремит погромами.
Во всем виновны эти русские, гоните их!..
И рассыпается в труху страна огромная.
 

2

 
В тот год в Пасхальную седмицу,
На день четвертый торжества
Вдруг облетела всю столицу
Многоязычная молва:
Наука выиграла сраженье
С всемирной силой притяженья,
Вокруг Земли один виток
Свершил на корабле «Восток»
Голубоглазый русский парень
С простой фамилией Гагарин.
(Спустя полвека будут петь:
«Гагарин – о! – я вас любила».
Что за немыслимая сила —
С годами ей не ослабеть.)
 
 
«Ура, Гагарин!» – «Космос наш!» —
«За Юру выпить хорошо бы…»
Вздохнет французик: agiotage…
Американец скажет: show!
Немедля выдаст чужака
Взгляд на Россию свысока.
Дух наших праздников нежданных,
Размашистых, Европе странных —
Чужим его не уловить
И в колбочке не предъявить.
Страна – семья за стол садится.
Басы оркестров, песни, смех.
Веселье – так одно на всех,
Тут уклоняться не годится.
 
 
Пир на весь мир! Салаты, студень,
Грибочки, прочий разносол,
Забыв про сухомятку будней,
Спеши, народ, мечи на стол
Колбаску, пироги, паштеты,
Ватрушки, голубцы, котлеты,
Купаты, сало, бешбармак,
Люля-кебаб, азу, форшмак.
– Погорячей! – Похолодней!
– Побольше перцу! – Пожирней!
Однако же пора разлить
Вино и кое-что покрепче
И легкомысленные речи,
Как по команде, прекратить.
 
 
Вопрос, как ревизор, сурьезен,
Как приговор, неотвратим:
Кому в стихах, а может, в прозе
Мы первый тост наш посвятим?
Порядок строгий не расстроив,
Второй тост будет за героя,
Чья слава ярче, чем зарница,
Кто нас заставил усомниться
В недосягаемости звезд.
Но за кого же первый тост?
Мы знали: все за одного
На стройке, в шахте и землянке
И шли с винтовками на танки
За Родину и за него.
 
 
Как он теперь – один за всех,
Кто вел этапы и допросы,
Кто, не считая ложь за грех,
Писал безбрежные доносы,
Кто был в ЧК и начеку,
Кого не схватишь за руку.
Культей по культу – в самый раз!
Приходит Реабилитанс.
Охотой к перемене мест
Нас заразил Двадцатый съезд.
И все же, за кого нам пить?
Чтоб не был он оппортунистом,
Авантюристом, сионистом…
Товарищ в штатском, как тут быть?
 
 
Мужчина в сером пиджаке,
Загадочно непроницаем,
Сказал, стопарь держа в руке:
«Мы пьем за тех, кого не знаем.
Чей адрес – скрыт, а возраст – тайна,
Кто первый раз в степи бескрайней
Дал старт ракеты в нужный час.
Товарищи! Мы пьем за вас».
И хором грянули: «Ура!»
Студенты и профессора.
Космопроходцы-пионеры,
Вселенной верные сыны
Решили: этот день весны
Началом станет новой эры.
 
 
В шарашках грозного наркома,
Созвездий слыша голоса,
Друг с другом даже не знакомы,
Вы штурмовали небеса,
Коль стало тесным поднебесье.
Земля поет: «Христос воскресе!»
«Поехали!» – звучит в ответ.
Баланса радостей и бед,
Что нам принес прогресс кичливый,
Самодовольный, говорливый
Не подводил еще никто.
Познавший много спит не сладко,
Находит прелесть в беспорядке
И не смеется в шапито.
 
 
По-русски пили и братались —
Кто на Земле был равен им? —
И в общую судьбу вплетались
Страны, где за столом одним
Буряты, лопари, марийцы,
Евреи, греки, ассирийцы,
Чеченцы, чукчи, осетины,
Карелы, ханты и лезгины,
Мордва, башкиры – всякий рад,
Что у него есть старший брат.
Страна – судьба. В лихие годы
Ты стала мачехой для нас.
Да, жестковат был твой каркас
Неограниченной свободы.
 
 
Выходили кривляки
Выползали зеваки
Разругались заики
Загудели погудки
Засвистали свистульки
Зазвенели звонарки
Заплясали плясухи
Закряхтели старухи
Замечтались дурехи
О навеки минувшем
О бесцельно прошедшем
О безвестно пропавшем
 

3

 
Кострами взвейтесь, ночи синие,
И до утра останьтесь с нами,
Играя с невообразимыми
Грозы заждавшейся огнями.
 
 
Буди нас, «Зорька пионерская», —
Мы сохраним секунды эти,
Прищурясь, как от света резкого,
От звуков горна на рассвете.
 
 
По воле старших крепко сбитые
В отряды, звенья и дружины,
Мы держим строй. Страной забытые,
Мы помним все, покуда живы.
 
 
В безлюдном августовском лагере
Мы не закрыли смену третью.
Листвою палой, точно флагами,
Дорогу устилая смерти.
 
 
На будущее переносится
Армагеддон – игра «Зарница».
Кто, кроме нас, в атаку бросится,
Кто на Донбассе станет биться?
 
 
Года, рассыпанные бусами,
Последний вздох на самом старте.
Мы пионеры, а не трусы мы.
Семидесятые, настаньте!
 

4

 
Из прошлого не убежать,
Что было где-то и когда-то,
Лишь время, мальчик угловатый
В куртяшечке, подбитой ватой,
Нудится стрелки придержать.
 
 
Часы – твой друг, часы – твой враг,
Но как забыть крутой овраг,
Где мы на палках фехтовали,
А после водку разливали
И уплывали, кто куда,
В неназванные города,
В не нареченные места,
А рядом школа, метрах в ста.
 
 
Уроки шли тогда в две смены,
Кончались затемно уже.
Толпились Иры, Оли, Лены
В фойе на первом этаже.
Незабываемая сцена,
Хоть смыта белых бантов пена
Волною прожитых годов,
Что не оставила следов
Тех одноклассниц легкоступных,
Что – хоть зови, хоть не зови, —
Необратимо недоступны,
Вне зоны связи и любви.
 

5

Игорю Дедкову

 

 
Шел человек по Костроме,
Упрямо и неспешно,
И всем, кто встретился в пути,
Он говорил: «Конечно».
Конечно, свет сильнее тьмы,
Хоть побеждает реже.
Конечно, надо жизнь менять,
Но наверху – все те же.
 
 
А на дворе, а на дворе
Был год семидесятый.
Шел человек по Костроме —
Несломленный, несмятый.
Придут семь бед – готовь ответ,
Как ученик примерный.
И всем, кто встретился в пути,
Он говорил: «Наверно».
 
 
Смешон, наверно, идеал,
Но он всего дороже.
Наверно, нас спасет лишь то,
Чего и быть не может.
А на дворе, а на дворе
Был год восьмидесятый,
И пацифисты не нужны,
Зато нужны солдаты.
 
 
Шел человек по Костроме —
Литературный критик,
Борец, оратор, полемист,
Не гвоздик и не винтик.
Пускай дороги наши дрянь,
Но мчит прогресса тройка —
Дурак, герой, интеллигент,
Прорабы перестройки.
 
 
Москва манит, Москва зовет:
Вернись, сынок, из ссылки.
Что ты оставил в Костроме?
Обиды да могилки.
А на дворе, а на дворе
Начало девяностых,
Тому, кто хочет просто жить,
Живется, ох, не просто.
 
 
Нет, не таким мечталось нам
Прекрасное далеко.
Прости, сынок, настал твой срок —
Других не будет сроков.
Шел человек по небесам —
Не ангел-истребитель,
И всем, кто встретился ему,
Он говорил: «Простите».
Шел твердо, воли не давал
Повадкам стариковским…
 
 
Шел человек по Костроме,
А лег на Востряковском.
 
 
Зазвенели куранты
Заворчали педанты
Загуляли студенты
В заграничных одежках
На горластых пирушках
Да на скользких дорожках
Разбитные молодки
До последней монетки
В роковые минутки
Не уймется гуляка
Шлет приветы разлука
Ошибется наука
 

6

 
Силу – слову, слава – слогу,
Грамоте – хвала и честь!
В мире книг хороших много.
Сколько сможешь ты прочесть?
 
 
Маркс и Энгельс потрудились,
Сочинили сто томов.
И над ними бились, бились —
И разбились сто умов.
 
 
Добиваясь облегченья —
Что терять, кроме оков? —
Мы прервали изученье
Основоположников.
 
 
В тишине библиотечной,
Нерушимой, строгой, вечной
Разговор раздался вдруг:
«Ты чего угрюмый, друг?»
 
 
– А с чего бы веселиться? —
Друг-приятель отвечал. —
Прочитал я три страницы
Леонида Ильича.
 
 
Невеселая дорога —
Тянет в дрему, как назло.
В мире книг хороших много.
Только мне вот не свезло.
 
 
Тут какой-то рыжий парень
Хлопнул друга по плечу:
– Ты, Серег, на семинаре
Отвечай, как я учу.
 
 
Мол, товарищ Брежнев – сила,
Внес в марксизм громадный вклад
И научные светила
Лишь об этом и зудят.
 
 
Говори спокойно, четко,
Делово, без дураков,
И поставит «уд.» в зачетке
Сам профессор Коробков.
 
 
Финансисты и юристы,
Педагоги, технари,
Циники, идеалисты —
Знать, учиться вы пришли?
 
 
Знанье – сила, слава – Богу,
Первый блин всегда комком.
В мире книг хороших много,
Только часть их – под замком.
 
 
Пастернак и Солженицын,
И еще лауреат,
Все, что шлет нам заграница,
А короче – тамиздат.
 
 
Ядовитый Мережковский,
Православнутый слегка,
И Довлатов с Алешковским,
Два крутых проводника.
 
 
Два Вергилия из ада,
Где окурочек с помадой
Может душу нам спасти
И на волю вывести.
 
 
Мир бараков, вертухаев,
Ковырялок и лепил.
Евтушенко отдыхает —
Он на зоне не трубил.
 
 
Злые цензоры решили:
Ни к чему тебе, дружок,
Ни Зиновьева «Вершины»,
Ни Аксенова «Ожог».
 
 
Этот список отлученных
От словесности родной,
Эмигрантов, заключенных,
Кто в войну, перед войной,
 
 
Или «оттепелью» мглистой,
Или в годы немоты
Прибавляли миру смыслы,
Убавляли темноты,
 
 
Свято веря в силу слова
И в бессилие оков,
Как у Саши Соколова
В «Школе…», что «для дураков».
 
 
Дураки, шуты, юроды —
Псы бездомные свободы,
Обличенья лютый зуд —
Лают, воют и грызут.
 
 
Дурака и царь боится.
Что ни слово – головня,
А дурак-то распалится,
Разожжется, разгорится,
А потом вдруг оголится
На людях средь бела дня.
 
 
И бубнит, не умолкая,
Крепко двинувшись в уме.
Помнится, жила такая
Шура-дура в Костроме.
 
 
Возникала ниоткуда,
Исчезала в никуда,
Наше будничное чудо,
Городская шаболда.
 
 
Шура-дура заходила в транспорт,
в магазины,
в парикмахерские, аптеки, столовые
и везде пела одну,
одну и ту же песню:
«Выпьем за Ленина, выпьем за Сталина,
выпьем за русский народ…»
Делала паузу и речитативом добавляла:
«А Ленька Брежнев сам себе нальет».
 
 
Пуля – в дуру, ветер – в поле,
Вечер – в хату, смерть – во сне.
От ума – тоска и горе,
Без ума – тошней вдвойне.
 
 
Пудрит нам мозги, ребята,
Диссидентская пыльца:
Власть, ты вечно виновата,
Так с тебя и спросится.
 
 
Неумело, словно в сказке,
Приближаем смену вех,
Раздирая на повязки
Тишь твоих библиотек.
 
 
Собралось хотя бы трое —
Вот уже и «группа лиц»,
А крамолу-то не скроешь
Даже в шорохе страниц.
 
 
Очень мы интересуем
Граждан в серых пиджаках —
Что поем и что рисуем,
Что мы пишем в дневниках.
 
 
Обманули, припугнули,
Отпустили по домам
Молодые, что взгрустнули?
Повезло, считайте, вам.
 
 
Шило – в жопу, лыко – в строку.
В сон – болотные огни.
В мире книг хороших много.
А зачем нам столько книг?
 

7

 
Ходить под запретом, внушать беспокойство —
Как много соблазна в рисованных играх.
А правда в наш век – очень редкое свойство,
Но сила не в правде и даже не в книгах.
 
 
А сила, наверно, значительно дальше,
Значительно дальше, чем прежде казалось.
Ты помнишь, как радио пело без фальши,
Как мы не считали паденье за слабость,
 
 
Встречались ночами, и голос срывался,
Судьбу воспевали латынью и матом,
И каждый из нас ничего не боялся,
И каждый боялся быть просто талантом,
 
 
И не было лживых среди нареченных,
Среди вдохновенно отчаянных братьев,
Веселых, небитых, нуждой неученых,
И не было крепче последних объятий…
 
 
Ходить под запретом, внушать беспокойство —
Чужие подошвы стирают ступени.
Осталось забытым слепое геройство —
На смену приходит немое терпенье.
 

8

 
Не ворон беду предрекает,
Не ворог стоит у ворот,
То август-затейник играет
В немыслимый переворот.
 
 
Чекисты воды не мутили,
Не стоили козни – о нет!
Все утро в эфире крутили
Наш самый зачетный балет.
 
 
Цепочек дверных кандалами
Звенеть не придется, не трусь.
Не будет Иуды меж нами,
Не будет и «черных Марусь».
 
 
Железного Феликса руки
Разъела коррупции ржа,
И дремлет ракетчик, от скуки
Нью-Йорк под прицелом держа.
 
 
Намибия с атомной бомбой,
Империя, где твой размах?
Предсказан и Вангой, и Глобой
Союза стремительный крах.
 
 
Событий прямая зеркальность —
Наступит лукавый годок,
И Кафкою станет реальность,
И все объяснит парадокс.
 
 
Проснемся, а в городе танки.
И скрежет, и грохот, и чад.
Седые москвички-пражанки
«Позор!» – не по-русски кричат.
 
 
Не путник влачится уставший,
Не манит к себе темный лес,
То Ельцин, указ подписавший,
На танк живописно залез.
 
 
Куда там Алеша Попович
И прочие богатыри.
Виолончелист Ростропович —
Смотри-ка, братишка, смотри, —
 
 
Сидит с калашом на коленях,
Пришел защищать Белый дом.
Сменилось одно поколенье,
И вот уже верят с трудом,
 
 
Как немец над площадью Красной,
Для смеха разок покружив,
И сам усомнился, что жив,
Как митинг стотысячегласный
Рычал то «Ура!», то «Долой!»,
Как, лоб посыпая золой,
Иль пеплом – кому что удобно, —
Прощенья просить всенародно
У Польши, Литвы и т. д.,
Не зная о скорой беде.
 
 
Не Цербер простуженно лает,
Не пишет историк донос
Про станцию Дно Николая,
Про тот горбачевский Форос.
 
 
Изменники их окружали,
Иль все это – подлость и блажь?
Империю не удержали,
Сдав Родину, точно багаж.
 
 
Поднималась Обида
Забывалась победа
Притаилась засада
Недоступна вершина
Зарыдала кручина
Угасала лучина
Кто угрюмо смеется
Кто не хочет бороться
Кто боится бояться
Ни туда, ни обратно
Ни о том, ни об этом
Ни за тех, ни за этих
 

9

 
Сказали: «Низложен!», а он: «Ерунда!
Я сам вас власти лишаю».
Октябрь – и в Россию приходит беда,
Приходит смута большая.
 
 
А танки все лупят и лупят по Белому дому.
 
 
Ему – импичмент, а он – указ.
И кто ловчее на этот раз?
Позор Руцкому! Ты прав, Борис!
…А рейтинг катится все вниз да вниз.
Позор Борису! Руцкой, ура!
…А узурпатора свергать пора.
 
 
И Совет Верховный,
В мятеже виновный
Гнали – разогнали,
Но, прибегнув к силе,
Так и не спросили:
А была вина ли?
 
 
Снайперские пули
В окна ли, в толпу ли
Жахнут без заминки.
Некуда укрыться —
И бежит милиция,
Побросав дубинки.
 
 
Строят баррикады
Красные отряды:
Власть вернем советам!
А в прямом эфире
Новости плохие:
Армии все нету.
 
 
Народ на улицах московских —
Мужчин не видели таковских,
Насуплен лоб, прищурен глаз.
Бойцы, чья опытность с годами
Лишь крепла. Мужики видали
И Приднестровье, и Кавказ.
 
 
У Останкино бой!
У Останкино Бог
На секунду отвел глаза.
У Останкино «бах!»,
У Останкино «бух!» —
То гражданской войны гроза.
 
 
Демократы, держись!
Коммунисты, вперед!
Те, кто с вами, – не все за вас.
А кто больше врет,
И кто меньше врет,
Как всегда, решает спецназ.
 
 
У Останкино «нах…»,
У Останкино «ох…»,
Скорой помощи вой затих.
Отчего же глаза
Ты отводишь, Бог,
От нескладных детей Твоих?
 
 
А танки все лупят и лупят по Белому дому.
 
 
Увозили их в тюрьму Лефортово —
Тех вождей, что не были вождями,
И Москва, раздорами распорота,
Умывалась мелкими дождями.
 

10

 
Вы смотрели в будущее, как в топку,
Ждали ночами ядерного удара,
Импортную синтетику предпочитали хлопку
И жалели, что жизнь пропадает даром.
 
 
Вы столетье рубили на пятилетки,
Засыпали в Питере, а просыпались в Казани,
И на минном поле, где взрывы слышны нередко,
Так небрежно вальсировали с завязанными глазами.
 
 
Иногда уходили в запои, словно в разведку,
Иногда вас лишали последнего, а также первого слова,
Короли компромисса, посредники, обладатели черной метки
Растворялись в пространстве, когда становилось хреново,
 
 
Вы ловили кайф, а получали истому,
Задавать начинали вопросы, собираясь в дорогу:
А зачем мне тот путь, если он не ведет меня к дому,
И зачем мне тот дом, если в нем нету места Богу?
 
 
Расширяется зона риска, если часто думать об этом.
Тридцать лет, сорок лет – возраст стойких и бесшабашных.
Смерть, как опытный опер, приходит перед рассветом
И уводит с собой, игнорируя крики домашних.
 
 
А когда наступает неожиданно шестьдесят,
Или плюсом еще хотя бы одна десятка,
И однажды утром родные заголосят,
В мире станет чуть меньше надежности и порядка.
 

11

 
К первой паре спешили пары.
Не метенные тротуары
К альма-матер студентов вели.
По горе, что звалась Молочной,
Ты спускалась с улыбкой порочной —
Саломея в джинсиках Lee.
 
 
Как же звали тебя? Алиса?
Или, может, в честь бабки – Анфиса?
Нет, конечно, я помню – Лариса.
Так по-гречески чайку зовут.
Не была ты волжскою чайкой,
Истеричкою изначально.
Парни в школе тебе кричали:
«Подожди всего пять минут!»
 
 
Но ты знала минутам цену,
Ты мечтала ворваться на сцену,
На авось, как в последний бой,
Чтоб не в силах сдержать эмоций,
Сам Владимир Семеныч Высоцкий
Вдруг сказал: «Любуюсь тобой…»
 
 
Как непрочны мечты девчонок,
Рэем Брэдбери увлеченных
И театром. А мать не раз
Говорила ей: «Зря ты, что ли,
Отучилась в английской спецшколе?
Поступай-ка, дочь, на иняз».
 
 
Чудо-заводь внутри института.
Да, учиться по-своему круто:
На сто девок – два паренька
Орьентации эллинистической,
А не нашей, коммунистической,
Не изобличенных пока.
 
 
Институт начался с колхоза.
Бытовая советская проза
Далека от Байрона строк.
Аспирант по имени Саша
Был на целых пять лет постарше,
Преподал ей первый урок.
 
 
Не бродить уж нам ночами,
Хоть душа любви полна…
 
 
Отбродили и отсмеялись,
Только дальше уже не знались,
Он женатик, к тому ж красив.
Значит, точка, – она решила.
Саломея-Лариса, спляши нам,
Ну а после что хочешь проси.
 
 
Все инъязвочки – так их звали —
Беззастенчиво флиртовали
С мужичьем факультетов иных;
Поцелуйчика три вначале,
А потом динамо включали
По примеру девчонок дрянных.
 
 
Гименей появлялся позже —
С полуправдою, полуложью,
Простодушный, как пионер.
Замуж шли за местных курсантов,
В скором будущем – лейтенантов,
Что поедут служить в ГДР.
 
 
Был приказ ему дан на Запад,
А потом появился рапорт,
Прозвучало слово «Афган».
От Кабула и до Баграма —
Вся военно-походная драма.
Ничего, прорвемся, дружбан.
 
 
Он шептал: «Ничего… прорвемся…»
Тот летеха родом из Емсны.
Пули цокали над головой.
Не срамя офицерской чести,
Он вернулся домой «грузом двести»,
Саломею оставив вдовой.
 
 
Все смешалось, перемешалось.
Что незыблемым прежде казалось —
Обмануло тебя, не сбылось.
То, на чем держалась держава,
Все традиции, честь и слава
Не нужны теперь, хоть ты брось.
 
 
Был культ личности – стал культ денег,
А нужда тебя живо разденет
И не стыдно взглядов косых.
Каждый вечер по расписанию
Предавалась чисто плясанию,
Собирая баксы в трусы.
 
 
Блудодейный стрип-клуб «Нирвана»,
Как маяк на краю океана,
Посылает в небо лучи.
Ночь – затейница, ночь – развратница,
Кто не любится – тот спохватится,
Не найдя себе пару в ночи.
 
 
Здешний Ирод авторитетный
Со своею рожей приметной
Был известен на всю страну.
Коронован «Дедом Усаном»,
Для него сто гурий плясали,
А запомнил тебя одну.
 
 
То Канары, а то Мальдивы,
И везде за ними следили —
Слишком круто Ирод взлетел.
Как известно, ломать – не строить,
Вот и он захотел устроить
Поделенного передел.
 
 
Алюминий или алмазы?
Были версии самые разные,
Кто предпринял ответный ход.
Выходили из ресторана.
Снайпер. Выстрел. Всего одна рана —
И брутальный летальный исход.
 
 
Все наследство, что Ирод оставил,
Вор в законе, но честных правил,
Раздербанили братья-воры.
Саломее, по их расчетам,
Полагалась одна хрущевка —
И вали-ка ты из игры.
 
 
Есть могилка на кладбище дальнем,
Неухоженном и печальном,
Куда ходит одно старичье.
Раз в полгода нелепая бабка,
У могилки кутаясь зябко,
Повторяет имя твое.
 
 
Лара-Ларочка, волжская птица,
Как могла ты так ошибиться,
Не отсеять правды от лжи,
Как поверила нелюдям этим…
Будьте прокляты, чертовы дети —
И квартиру отняли, и жизнь.
 
 
В том раю, на рай непохожем,
Где нет слов «старей» и «моложе»,
Где архангел поспорил с прохожим,
А потом облака целовал, —
Говорят, смерть была к лицу ей —
Чайки плачут и кони гарцуют,
Саломея-Лариса танцует
Тайный танец семи покрывал.
 

12

 
Страна чудес, она же – дураков,
Страна героев и страна ученых,
Бессмыслицу помыслить обреченных,
Чтобы отдать ее на суд веков,
Страна глухих, не слышащих угроз,
Молчальников, чье слово словно жемчуг,
Писателей, придирчивых и желчных,
Свидетелей невыплаканных слез,
Страна советов – всем и никому,
Страна желаний непроизносимых,
Которым мы противиться не в силах,
Идем кто в монастырь, а кто – в тюрьму,
Страна «ноль три» – кому не повезло,
И наказанье Божие – как ласка,
Страна, что куличи святит на Пасху
И все глядит сквозь мутное стекло.
 

13

 
Мы влипли в историю.
                   Намертво.
                            Не оторвешь.
Как щеголь
          московский
                    споет:
                         и печалиться не о чем.
В изысканной формуле
                    прячется
                            подлая
                                  ложь.
Учись хоть всю жизнь,
                    а помрешь
                             обязательно
                                       неучем.
Слова такого
           не знали —
                     «дефолт».
Это о чем вы?
            Парусный флот?
Правда, словцо-то
               бойкое —
кажется, слышал
              на стройке.
Царь Борис
          над Россией
                     завис
тяжелой
       похмельной
                 тучей.
Жди
    беды
        неминучей!
То не грозный
            гром
                гремит —
то головушка
           трещит.
И Матерь-природа
                тоже
                    остаться
                           трезвой
                                 не может.
Сеструха
        Луна
            опухла
                  с бодуна.
Брателло
        ветер
             на флагшток
                        присел —
сам не заметил,
             как окосел.
Чтобы день
          прошел
                 не зазря —
подготовить
          надо
              царя.
– Государь,
           до вечера
                   больше ни-ни.
Боже
    вас
       сохрани.
Сегодня
       пресса
             должна отразить
в Великий Новгород
                  царский
                         визит.
Царь Борис
          мясист,
                словно лось.
Челядь
      куражится,
               множится.
«Где государство
              славян
                    началось —
там со славой
            оно
               и продолжится».
Безграмотные варяги
                  нам формулу
                             власти
                                   вывели:
Порядок
       и только
              порядок!
Не важно,
        кто там
              по имени:
Иоанн,
      Александр,
                Борис,
или даже
        вовсе —
               Иосиф.
За власть
        зубами
              насмерть держись,
все
   предрассудки
               отбросив.
Веришь – не веришь,
                   давно доказано:
мы с европейцами
                разные.
В Европе
        юристы-гробокопатели,
в парламенте
           скаредном
                    речи.
У нас
     открытый
             урок демократии
дает
    Новгородское
                вече.
Две
    толпы
         так и прут
                  по мосту:
с той стороны —
               на эту,
с этой —
        на ту.
Кто
    духом
         крепок
               и не труслив,
участвует
        в поединке.
О чем
     они спорили,
                донесли
до нас
     бересты
            простынки:
«Хотим, чтобы нас пожаловали – подати убавили».
Царь Борис
          смотрит вниз:
кто там остался,
              электорат?
О чем
     говорят?
– Народец мелкий,
                 но въедливый,
                             привередливый.
Дальше —
         пресса.
               Кремлевский пул.
– День добрый, коллеги.
                     Никто не уснул?
Готовьтесь, будет
               один
                   подход.
Всего
     три
        вопроса,
что волнуют
           народ.
Блицинтервью —
               и адью!
Домой рванем.
             – Ваше величество,
                              что там
                                    с рублем?
Будет девальвация?
                 – Не будет девальвации!
Корреспонденты
              звонят
                    в редакции:
– Спросили люди.
                Сказал:
                      «Не будет».
– Твердо
        и
         четко?
– Четко
       и
        твердо.
               – Сегодня как будто
                                выглядел бодро.
В пятницу царь
             сказал:
                   никогда!
А в понедельник
              пришла
                     беда.
Дефолт технический —
                    эффект бомбический.
Платежи отложены,
                 счета заморожены.
Страна – банкрот.
                Что может быть хуже?
Как на Балканах —
                 натовский десант?
Бедной России
             премьер новый нужен.
А главное —
           нужен
                другой гарант.
В отставку – кабмин!
                   Центробанк – к ответу!
Какую страну
            растащили – расхитили.
Ворам-демократам
                прощения
                        нету.
В последний
           вагон
                на Север
                        не хотите ли?
И кроют матом,
              единым чохом
Гайдара с Чубайсом,
                 Хакамаду с Кохом.
Аркадий Гайдар
              создал
Кибальчи́ша,
            в гудках паровозных
                             Requiem
                                    слыша.
Егор Гайдар
          сам стал
                 Плохишом,
героем поэмы
           «Нехорошо».
Шли к коммунизму
                путями
                      тернистыми,
теперь обещают
             дорожки
                    бархатные.
«Заводы и фабрики —
                    капиталистам!»
«Земля —
         на продажу!»
«Вся власть —
             олигархам!»
Новые русские —
               визы шенгенские.
Коньяки французские.
                   Шницели венские.
Пиджаки малиновые
                  как хвосты павлиновые.
(А где же серые пиджаки?
А им светиться не с руки.)
Разлил шампанское
                в приливе чувств.
Еще бутылочку —
                и пробка в лоб!
С утра до вечера —
                 хлоп да упс,
и ночь без устали —
                 упс да хлоп.
Жизнь удалась —
               хоть раз в кои веки-то:
ушел от налоговой,
                ушел от рэкета.
Эх, колобок ты мой,
                 куда ж ты котишься?
Чему печалишься,
               о чем заботишься?
Не ждан, не гадан —
                  встречен панически, —
приходит кризис
              экономический.
Петух-заутреник
              пропел уж трижды.
В отключке банки,
                в горячке биржи.
Людская лава
            гневорожденная
течет, милицией
             оберегаема.
Безлюдны офисы,
               предупрежденные
об инцидентах
             предполагаемых.
Рублю изменник,
               забыв про стыд,
бегу в обменник —
                 а тот закрыт.
Вклады
       сгорают,
сбереженья —
            тают.
Надежды
        на завтрашний день —
                            никакой.
Доллар,
       как альпинист
                   на Алтае,
одну
    высоту
          берет
               за другой.
Шесть рублей.
            Девять рублей.
                        Семнадцать…
Шиной проколотой
                рубль
                     сдувается.
Сто миллиардов
              банкнот зеленых
как ветром
         сдуло,
как ливнем
         смыло.
Зевнет история,
             и удивленно
нас
   дети
       спросят:
что
   это
      было?
 
 
Гореносные дроны
Эталонные дряни
Ежедневные драмы
Заполошные дуры
Не заткнутые дыры
Потаенные думы
Малоросские села
Сбереженные силы
Предрассветные сини
Всенародное диво
Справедливое дело
Мирозданное древо
 

15

 
Кто жил в империи, стыдясь такого слова,
Свергал кумиров, предавал вождей,
Копил обиды и прощал их снова,
Чья речь с годами суше и грубей
Становится, как кожа часового,
Забытого навеки на посту,
Кто верил правде зеркала кривого,
Кто по привычке кланялся Христу,
А мог бы Будде или Мухаммеду,
Когда бы глаз имел другой разрез,
Кто не делил страну на «ту» и «эту»,
И кто от Центробанка ждал чудес,
Кто тот безликий или многоликий,
Кто вынес все и вынесет еще,
Кто на Дону слыхал ордынцев крики,
Кого тевтоны ранили в плечо,
Кто с «Вагнером» обнялся под Бахмутом,
Кто будет жить, негладко, как всегда,
Кто постучит в ворота ранним утром
И в тишине услышит слово «да».
 

16

 
От западных границ до ледяных морей,
От ковылей степных до Дальнего Востока,
Страна моя, страна, здесь ключ от всех дверей,
Здесь ласково казнят и милуют жестоко.
 
 
От сумрачных карел до персианских дев,
От шляхтичей хмельных до внуков Чингисхана,
Страна моя, страна, узнала Божий гнев,
Самой себе лгала и бередила раны.
 
 
От стен кавказских гор до снов амурских волн,
От Крымского моста до Балтики штормящей,
Страна моя, страна, ты – новый Вавилон
Или земной удел той Матери скорбящей?
 
 
Страна моя, страна, спокойствием своим
Ты всех превозмогла – и половцев, и немцев.
На Третьей Мировой воюет Третий Рим,
Покуда длится век, покуда бьется сердце.