Литературно-художественный журнал
Традиции & Авангард. №3 (14) 2022 г.
© Интернациональный Союз писателей, 2022
Проза
Алёна Белоусенко
Алёна Белоусенко родилась в 1992 году в городе Удомле Тверской области. Окончила экономический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова, Литературный институт имени А. М. Горького. Рассказы и повести опубликованы в журналах «Наш современник», «Подъём», «Волга – ХХI век», «День и ночь», «МолОко», «Традиции & Авангард» и других изданиях. Лауреат нескольких литературных конкурсов и премий, в том числе ежегодной премии сайта «Российский писатель» в номинации «Новое имя» (2015), премии «Болдинская осень» (2021). Живёт в Одинцове.
Легенды и мифы не-Древней Греции
Рассказы
Русалка
На погребении уже никто не решался спорить, утопилась Женя или утонула. Наташи не было: ей, наверно, не сообщили. Гроб закопали как-то совсем быстро. И родные говорили последние слова коротко, с натугой. Как будто за неимением чувств к дочери, её мама рассказывала, как хоронила свою мать. Слова отца были похожи на тост: «Нельзя родителям хоронить своих детей». Разве что тётя сказала, какая Женя была умная и серьёзная, даже в детстве. Это было чистой правдой. Брат промолчал – не считал обязательным или его душила вина?
В тишине наблюдали, как доделывают свою работу могильщики. Бедный Лёша, её бывший муж, сидел на коленях у ямы и просил прощения. «Да пусть хоть в могилу прыгает, мне-то что», – на чей-то вопрос громко ответила её мать. Без суда и следствия вся семья превратила его в козла отпущения: утопилась из-за тоски по нему, предателю. Он и у Жени был виноватым. Характер у неё был тяжёлый, и это тоже правда.
Пока я не переехала в другой город, держала здесь свой магазин одежды. Они ещё женатыми как-то пришли за рубашкой. Она и выбирала, и в примерочную носила, и за него говорила: «В этой – кривой, в той – старый». А он молчал. На мой вопрос, почему выбирает за него, сказала, что он индюк в этом деле.
О н а. Ну, какие тебе нравятся? – тоном учительницы.
О н. Я бы обе синих взял.
О н а. Нет, они скучные и почти одинаковые.
И купила что-то на своё усмотрение. А он ведь потом носил.
Про Наташу, вероятно, никто не знал. Поэтому и не сообщили. А если бы знали, то тем более не сообщили бы. Нужно ли ей это? У неё семья, ребёнок, правильная жизнь…
Прошло два года с Крыма. Тогда мы с Женей сидели у берега на ярких пуфиках под белой дощатой крышей беседки и ели алкогольное мороженое. По микрофону объявили открытый танцевальный урок, хотя был разгар дня. Целый час на сцене худо-бедно танцевали несколько женщин, повторяя движения за тренершей. У неё была модная причёска – с выбритыми до верхушек ушей висками и хвостом на макушке. Причём она выглядела вполне женственно и танцевала очень вкусно, как в клипах Бейонсе. Но почему это так всерьёз тронуло Женю, сказать не могу. Весь час она повторяла, что влюбилась в эти танцы, и притоптывала ногой.
После выступления Женя познакомилась с тренершей, Наташей, и сразу попросилась к ним в команду, не обсудив это со мной. Мы поссорились и почти весь отдых провели раздельно. Я загорала на пляже, пока Женя пропадала на танцах. Как-то ночью она плохо спала, ворочалась и светила экраном. Наверно, тогда всё и началось. Потому что следующим вечером она не пришла домой и написала, что ночует с девчонками. Долгое время я так и думала, что она просто влюбилась в танцы. Хотя и видела их рядом (Наташа провожала нас тогда до трансфера) и меня удивило, как восхищённо Женя смотрела на неё. Так девочки смотрят на красивых женщин, мечтая вырасти такими же. И это было странно для гордой, где-то жестковатой Жени.
А через год после Крыма она развелась с мужем и всё мне рассказала.
Мы сидели у неё дома, муж уже съехал к другой. Она встретила меня с опухшими лбом и губой – так наплакалась. Первые месяцы после развода он каждую ночь в кошмарах от неё уходил, не давал выспаться. И похудела на два размера – как раз того времени и фото на могиле. Но было у неё убрано, приготовлено, и я не сильно беспокоилась. А через полгода она и вовсе выкарабкалась из этой ямы – так мне казалось. Но, может, из ямы развода и выкарабкалась, а из своей главной, жизненной ямы – нет.
Вдруг, будто для передышки, чтобы высохли глаза от разговоров о муже, она начала:
– А ты знаешь, что меня в детстве брат домогался?
– Как «домогался»?
– Да вот так. На ночь просил с ним в кровати остаться, – видите ли, ему страшно одному. И когда засыпали, руку свою на моё бедро клал.
– Что ты?! Но до дела не дошло, нет? Ты родителям не говорила?
– Вроде не дошло. Да не говорят дети о таком родителям. И ты знаешь мою маму, я ей боялась сказать, что живот болит.
А может, было что-то страшнее, чем помнила Женя. И она это вдруг вспомнила и утопилась. Женин брат стоял ко мне спиной. Когда он поворачивал голову, я пыталась найти ответ в его лице: раскаивается или нет? Когда мы были маленькие, он нам с Женей кидал монетки с балкона, а мы носились и подбирали. А потом, счастливые, бежали за мороженым. Может, и в этом есть что-то плохое? Женя бы сказала, она многое могла объяснить, хотя и странным образом.
Как, например, она объясняла про себя. Подвела меня тогда к туалетному столику, на нём стояли фигурки русалок.
– Русалка – это не сказка, а реальная болезнь души, – сказала она. – И Лёша правильно сделал, что ушёл: я не умею любить по-человечески, я мужчин зазываю и убиваю. И родить не могу, потому что вместо матки и ног – хвост. Секса у нас три года не было. Из-за меня. Вот и подыскал шалаву, пятнадцать лет наших отношений засунул ей в дыру.
Её весь вечер бросало от самобичевания к злости.
Про Наташу рассказала не сразу, почти перед моим уходом. Мы вяло обсуждали планы на ближайший год, как вдруг она оживилась, будто вспомнила хороший анекдот. Я уже обрадовалась, что заканчиваем на хорошей ноте, а тут такие подробности.
– Помнишь Наташу с Крыма? Тренера? Так вот, она в длинных шортах ходила до колен, и ноги у неё были как будто мужские, накачанные. С крепкими коленями. Когда я у неё ночевала – ты ведь знаешь, должна знать: мы спали вместе. Так вот, самое главное. Она как-то репетировала у зеркала перед сном, а я не выдержала, слезла с кровати, на четвереньках подползла и впилась ртом в эти колени. И вот тогда я только почувствовала: да, я животное, я человек, слава богу! На следующий вечер пыталась повторить, а уже не то…
Разошёлся ветер, песок с могильных газонов неприятно колол кожу. Её мама сказала, что пора ехать домой, на поминки. На полпути она остановилась, схватила ладонями лицо сына и умоляюще сказала: «Сыночек». Сжала его в объятиях, как безвольную мягкую игрушку, и долго не отпускала.
Лёша остался у могилы. Я сказала, что у меня поезд и что тоже побуду немного здесь. Пока мы оба молчали, я нашла Наташу в соцсетях и написала, что сегодня хороним Женю на Акуловском кладбище: утонула в речке у дома. Она тут же ответила: «Мои соболезнования. Это большое горе, совсем молодая».
– Лёш, а ты знал Наташу, Женину подругу? – спросила я, когда все скрылись из вида.
– Нет.
Я кивнула:
– Лёш, она тебя любила.
Он нахмурился, как ребёнок от кислого, и встал с колен.
– Не надо вот этого. Я не знаю, что это было: любовь, не любовь. И не знаю, зачем она утонула. Я ведь не ви-нова-ат.
«Виноват» он словно запел. Я молчала, он пытался успокоиться.
Вскоре за Лёшей приехала жена, и он ушёл. Я достала из сумки купленную вчера статуэтку и поставила рядом с венками. Холодная красота Жени на фото перекликалась с бледными губами и чёрными глазами фарфоровой русалки. В нашу последнюю встречу Женя сказала, что держит эти статуэтки дома, чтобы её болезнь переселилась в них и освободила душу. Назвала себя шаманом и посмеялась.
Ещё минуту я постояла, ожидая, что Женина душа освободится и что-то произойдёт. Солнце скроется за тучи, например. А после направилась к выходу, уже начиная принимать и кладбище, и солнце, которое почему-то светит на этом кладбище, и многое из того, чего даже Женя не могла объяснить.
Венера Подвальная
Подмосковье, тридцать три километра от МКАД, квартира чеканщика. Окна закрыты, но зимний ветер глухо посвистывает через раму. «К огда-то эту раму в самом деле мыла мама», – думает он. Сначала старую деревянную с облезлой краской, потом эту – гладкую, белую. Когда женился, поставили дорогие пластиковые окна: ночная кукушка, то есть жена, перепела дневную – и выкинули вату с дохлыми мухами. Но мыла мама недолго и вскоре умерла от рака. Она долго умирала – это важно, – а потом только умерла.
Если бы судьба предложила, кого бы он вернул? Мать с того света или жену из другой семьи? Жену. Матери всё равно придётся умирать.
Уже не жена, а другая женщина, Маша из «Тиндера», стоит у раковины и чистит картошку. У неё ребёнок от прошлого брака, копеечная работа и преданный характер.
Сидя за ноутбуком, чеканщик смотрит ей в спину:
– Я сегодня в мастерской, наверно, заночую.
– А что так? – спрашивает она, в самом деле расстроившись.
– Дары не успеваем к сроку сдать.
«А зад всё-таки плоский. В целом ведь полненькая, а зад впуклый. Композиция нарушена», – думает чеканщик и возвращается к экрану.
– Как знаешь. А, я тебе прикол не рассказала… – натянув улыбку, поворачивается она к нему.
– Ого. В Крыму наводнение, – прерывает чеканщик.
Маша не спеша смывает картофельную землю с рук, отключает воду. Он молчит, внимательно пробегая глазами по строчкам.
– У тебя ведь бывшая там до сих пор?
По-прежнему молчит.
– Ну ничего, наверно, не на берегу живут, не затопит, – то ли шутливо, то ли всерьёз говорит она.
Пока он обувается, Маша стоит рядом, прислонившись к стене. Чеканщик прячет взгляд: в конце концов, она ведь не виновата.
Он садится в свой тихий и мягкий «форд» и старается думать о приятном. О предстоящем переезде в другую квартиру, о заказанном по его эскизу дубовом столе, о том, что новый дом не будет хранить отпечатки его старых проблем и сдерживать будущую судьбу в затвердевших оттисках. Как ни старается он мечтать об этом, стены внутреннего дома не выпускают его из воспоминаний.
Чеканщик открывает железную дверь подвала и включает свет. В самом конце обшарпанного коридора, рядом с туалетом, его мастерская. Грязная и пыльная, но он бы не смог работать в другой. Стеклянный шкаф давно просит ревизии, при желании что-то можно продать, другое переплавить, а остальное выбросить. Оттуда же, из центра шкафа, будто приклеенная к стеклу, смотрит на него проклятая гравюра. Мужики прозвали её «Венера Подвальная», по месту происхождения. И иногда чокались с ней на попойках. Когда у кого-то возникала идея сплавить что-то не по инструкции – гениальное и заведомо провальное, смешать стили, обойти закон формы, поддаться горению души, – его отсылали молиться Венере Подвальной.
История этой гравюры началась три года назад, незадолго до Крымского фестиваля, став символом то ли душевной ущербности, то ли просто глупости. Чеканщик бродил по воспоминаниям, словно привидение, забывшее человеческую жизнь и изучающее её снова и снова.
Несколько дней подряд, без отдыха, в период исступлённого творческого порыва, в этой самой грязной мастерской чеканщик отбивал гравюру. Позади него на закопчённой плите грелась смола, и на столе ярко светила электрическая лампочка. Каждые пять минут он проверял работу, поднося её к сáмой колбе. И в какой-то момент точный орнамент и тонкая фактура вдохнули в его изделие и душу, и содержание. Всё лучшее, что чувствовал в своём сердце, он отдал этой работе. Это лучшее тяготило его, как переспелый и никому не нужный плод.
Чеканщик растил и лелеял его, потому что ждал, что однажды Прекрасная Елена всё-таки придёт и сорвёт его.
В их последний разговор в подвале она спросила:
– А церковные заказчики у тебя спрашивают, православный ты или нет? Это ведь важно, чтобы мастер был верующим, как иконописец?
– Нет, не спрашивают. Один раз у нашего Женьки в интервью спросили, как часто он ходит в церковь. Он, дурак, растерялся, покраснел, замямлил, что не часто, работы много, – захохотал чеканщик.
– Я знаю, ты верующий. А я – нет.
– Ну ничего, потом придёт.
– Церковь говорит, что разводиться – грех. А если люди не любят друг друга и продолжают жить вместе, то разве это хорошо? – и посмотрела своими накрашенными глазами так серьёзно. Наверно, она и правда была хорошей актрисой.
Лена ещё училась в школе, когда он впервые увидел её в мастерской её отца, находящейся в том же подвале. Блёклое бесформенное существо, тихо шуршащее по коридору. Потом она вошла в стадию гадкого и яркого утёнка, который смело пробует всё, что блестит. Это был этап грубой работы, когда по модели выплавляют восковки, но всё не то, пока внешняя формочка не зайдёт в пазы рождённого в сердце образа. А дальше – тонкая, въедливая работа, требующая терпения, по доработке рельефов, облоя, дефектов литья. И она стала той, какой её задумала природа. И уже Прекрасная Елена сидела в его мастерской и рассказывала про влюблённых однокурсников. Приходила без отца, просто так. Лак на её ногтях менялся так же часто, как и её истории. Каждый день в коридоре он видел картины её отца и смеялся над ними, потому что главное произведение этого художника – дочь. Она результат чуда, алхимии, а не духовного пота и крови. Вот как объяснить: в одно и то же время закладывается в литейную печь одна и та же шихта, но в одной ёмкости она плавится, а в другой – нет. Так же не понять, как из бездарного материала рождается сокровище.
После того как она уходила, он наливал в её кружку кофе и боролся со своим представлением о добре и зле. И когда он сдался, Лена перестала появляться в подвале да и вовсе отвечать на сообщения.
Её легкомысленные слова о разводе застыли в сердце чеканщика, превратившись в его опору. Проверив гравюру глазами, напоследок он медленно провёл пальцами по обработанной поверхности. Гравюра готова. Такая же неземная, как и её первообраз. Такая же чистая, как иконный оклад. Чеканщик почувствовал, что это именно то, что он хотел бы ответить Лене – словами, воплощёнными в материи. Так он думал тогда…
Так он думал и на Крымском фестивале, сидя на краю первого ряда (чтобы быстрее добежать до сцены) и держа в руке гравюру. Её труппа показывала спектакль.
На сцене Лена в белом платье стояла над лежащим парнем. К спинам обоих были приделаны широкие крылья. В руках она держала зажжённую лампу.
– Они ангелы? – спросил чеканщик у соседа, незнакомого мужчины, чьего лица тогда не запомнил.
– Амур и Психея. Спектакль так называется. Миф.
– А-а, да, точно, – вспомнил чеканщик.
Голос из-за кулис сообщил, что капля горячего масла упала на Амура и тот проснулся. Актёр тут же вскочил, оттолкнул Лену и на качелях поднялся над центральной стеной. Его юбка развевалась на ветру.
– О неразумная Психея! – вскрикнул он.
Тут чеканщик заметил большой живот под платьем Лены. Накладной? А вдруг нет? Всё может быть, он так давно её не видел.
– Помнишь, что говорил я тебе: если заглянешь мне в лицо, никогда больше не увидишь меня. Так запомни: нет меня теперь с тобой, но на тебе моё проклятие!
Актёр взмахнул рукой и плавно опустился за картонную стену.
Не смог чеканщик дождаться окончания аплодисментов, кинулся к сцене с гравюрой в руке. Пара ступенек отделяла его от Елены. Он услышал чьё-то недоуменное «куда он?». А на третьем шаге остановился, увидев, что из-за кулис снова выходят актёры.
«Чёрт, поклон же ещё», – понял он и попятился.
«Именно тогда нужно было остановиться и потащить себя на самолёт, обратно домой. Как-нибудь всё бы устаканилось», – говорил себе после чеканщик. Но путь назад был невозможен. Только вперёд, всем своим наваждением, как будто наваждение было демоном и могло сотворить невероятное, сломать положенный ход вещей. И эта слепая сила, как только вереница актёров скрылась за кулисами, понесла бедного чеканщика к сцене.
Зрители ещё не успели встать с мест, как на подмостки выбежал непричёсанный мужчина в растянутой футболке и взял микрофон. Сейчас, спустя три года, казалось, что не может быть на свете человека более нелепого и глупого, чем он был в тот момент.
– Всем привет! Я Паша-чеканщик. Ради этой девушки я пошёл бы вой ной на Трою. Елена, прекраснейшая из смертных, я тебя люблю!
Зрители завопили и щедро осыпали оратора аплодисментами. Он ещё стоял на сцене, повернувшись к кулисам, но люди раньше его поняли, что продолжения в виде появления Елены не будет, и разошлись. Чеканщик не сразу почувствовал, что кто-то дотронулся до его плеча, – это был тот самый сосед, что подсказал название спектакля. Т огда-то он и рассмотрел его: худой, белобрысый, сдержанный. Интеллигент. Похож на школьного учителя.
– Пойдёмте выпьем чего-нибудь. Вам, наверно, голову напекло, – сказал он.
Чеканщик посмотрел сквозь него и рванулся к выходу. Лена, уже без живота, стояла неподалёку с труппой и курила.
– Лена, привет.
Она как будто не услышала.
– Ле-на-а! – крикнул он.
Ей пришлось подойти. Паша молчал и нервно посмеивался. Она смотрела на него как на что-то отвратительное. – Ну что это, блин, такое? Мне твои преследования да ещё тупые признания на фиг не нужны. У меня же парень, и ты об этом знаешь. Я уже не говорю про твою семейную ситуацию. Я никогда не давала никакого повода, ну ведь скажи?
Чеканщик не нашёл что ответить. Он не понимал ни Лены, ни себя – никого и ничего, только верил, что достоин настоящего и непреходящего счастья.
В тот же вечер на фестивале появилась жена. Он сидел один на берегу, когда его окликнули:
– Эй, чеканщик! Тебя там жена ищет.
– Жена? Вы не перепутали?
– Говорит, Паша зовут и он чеканщик.
Жена стояла у входа на КПП. Она приехала с завитыми волосами и накрашенными губами – чеканщик удивился её внезапной праздничности. Но, как и прежде, была жалка и несчастна. Он чувствовал её как металл, с которого забыли снять шлак.
– Ты не отвечаешь на сообщения, – выкрикнула издалека.
– Ты чего примчалась, мать? Из-за того, что не отвечаю?
Жена резко зашагала в сторону охраны.
– Тебя не пропустят. Ты не регистрировалась!
Охранник в самом деле не пропустил и продолжил с интересом наблюдать за семейной сценой.
– Домой поехали, – сказала жена властно, но звучало это всё равно жалко.
– Фестиваль завтра закончится, и приеду. А ты давай домой. Со мной всё в порядке.
Она швырнула сумку на землю и пустилась в ругань.
– Да заткнись ты, – приблизился он то ли чтобы закрыть ей рот, то ли чтобы напугать. – Ещё раз повторяю: ничего у нас с ней нет. Ты доконала уже ездить за мной. Вот здесь у меня это всё, – зажал своё горло. – Не собираюсь с тобой разговаривать, пока не перестанешь беситься, поняла? Надеюсь, ты где-то остановилась?
Они шли к хостелу; жена всхлипывала, он злился. Остановились у киоска, потому что у неё не было еды на вечер.
– О, а что это? – неожиданно спросила она, показывая на груду аппетитно блестящей выпечки.
– Хворост, нам каждое утро привозят. Свежий, очень вкусный, – ответила продавщица.
Паша купил ей хвороста, вина и пельменей. А потом они шли и вспоминали, как несколько лет назад отравились на море вафельными трубочками со сгущёнкой, а вдобавок подцепили вшей. Паша говорил, что хворост там тоже продавали, мужики каждый день ходили с тюками вдоль береговой линии и кричали: «Свежий хворост!» Но она, видимо, не знала, что это такое, и всегда брала трубочки. Жена этого не помнила и не спорила.
– И в детстве тебе наверняка готовили хворост, – говорил он, раздражаясь.
– Нет, точно не готовили, – отвечала она.
Из-за этого хвороста чеканщик воображал тогда, что жена не только для него чужая, но и для всего мира, что не родилась она, а возникла сама собой, как глюк в компьютерной игре. И не человек она вовсе, а набор случайных хромосом или чего-то ещё.
У входа в номер жена начала трясти его и молотить, потому что он не собирался оставаться у неё на ночь. Но тут же пришла в себя и, словно в приступе нежности, обняла и быстро заговорила, но чеканщик почувствовал, как её рука, сжимающая что-то, лезет в его карман. Паша схватил это «что-то», и оно шипами въелось в его кожу. Раскрыл ладонь и увидел мешочек с выглядывающими из ткани остриями иголок.
– Она приворожила тебя! Мне гадалка сказала, – заревела жена.
– Дура долбанутая, – будто выхаркнул чеканщик.
Силой вырвался из её рук и исчез. Правда, часом позже взял трубку после её настойчивых звонков и пообещал прийти завтра в кафе, чтобы ещё раз поговорить обо всём. Но не пришёл. А, подавленный и разбитый, словно в больнице, лежал на белом постельном белье в отельном домике. До конца не зная, идти или нет. И чтобы не принимать решения, просто уснул.
А жена в это время ждала его в прибрежном кафе с покачивающимися на потолке абажурами… Наверно, тогда и подсел к ней этот местный театрал, он же интеллигент, он же учитель. И она вышла за него замуж, родила двоих детей. От отчаяния или полюбила? Как так получилось, что на спектакле Паша подсел именно к нему? А теперь тот занял место рядом с его женой. Любит ли она его сейчас?..
Он не звонил жене первые полгода после Крыма. Тогда думал: исчезла, и бог с тобой, хорошо. Отвязалась. А потом увидел фотографии на её страничке и узнал его. И перестал представлять её чужой, случайной.
Если по матери он горевал два года, то сколько ещё будет вспоминать жену? Уже давно он начал представлять её ожидающей за столиком в кафе в красном платье, хотя такого у неё не было, с прямой спиной и любящим взглядом. Это видение стало центром его жизни. В зажёванных фантазиях он никак не мог коснуться жены или окликнуть, а лишь покачивался, как абажур. Сегодня в эту картину вмешалось море, которое наступало своими жилистыми волнами и топтало под собой и кафе, и жену, и его. «В Крыму произошло наводнение» – мелькали перед глазами слова.
Чеканщик открывает стеклянный шкаф и достаёт гравюру. Он изобразил на ней Лену в образе Венеры Боттичелли. Очень странно. Так много времени просидел над ней, столько яростных сил вложил, но не заметил, какая устрашающая Венера у него получилась: вырезанная на металле, она походила на ведьму своими длинными волосами и чёрными глазами. Проклятая Венера, забравшая у него жену.
А вечером, сидя в новой квартире за дубовым столом, он спрашивает у своего привидения, чем прогнать тоску. Привидение смотрит в окно, и перед глазами чеканщика появляется мать, которая снова моет раму, и руку её, красную от холодной воды, хочется расцеловать, прижать к щеке и заснуть. Но мама не даёт руки́ и исчезает. Квартира снова заполняется пустотой. Тогда чеканщик дотрагивается до пустоты и пальцами мастера прощупывает её фактуру, пытаясь разобрать рисунок. Круговой лабиринт. То ли и правда он чувствует его кожей, то ли это просто отпечаток его пальца? Он замирает, стараясь присмотреться и разобрать, что принадлежит пространству, а что – ему. И вдруг слышит раздражающие Машины шаги. Она с накрашенными губами и завитыми волосами заходит в комнату и рассказывает какой-то несмешной прикол. А он чувствует её как металл, с которого забыли снять шлак.
Маша уходит, и чеканщик снова возвращается к пустоте. Встаёт, плотно прижимает ладони к окну, отрывает их и на мгновение видит в отражении странную и неизвестную гравюру. Чем сильнее он пытается поймать видение, тем более знакомым оно ему кажется – такое же нелепое и бездарное, как его жизнь. Он понимает, что эту неуловимую гравюру нужно годами переплавлять, перебивать и чеканить снова и снова, и никто, кроме него, этого сделать не сможет. Но чеканщик не чувствует сил, в глазах его темнеет, ему почему-то тошно и страшно, и, чтобы прийти в себя, он отворачивается от пустоты.