Любовь {Leo} Паршина
Маска Зверя. [история чёрного серебра]

Полная версия

«Вот открыт балаганчик

Для веселых и славных детей,

Смотрят девочка и мальчик

На дам, королей и чертей.

И звучит эта адская музыка,

Завывает унылый смычок.

Страшный чорт ухватил карапузика,

И стекает клюквенный сок…»

Александр Блок

1905

© Любовь {Leo} Паршина, 2019

ISBN 978-5-4496-9911-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая. Лето

Санкт-Петербург, 1909 год…

– Яблоки, персики, кресс-салат, дыня, базилик, хлеб, маринованные оливки, орехи, оливковое масло, лимон, протертый с сахаром, мед, малина, вишня, черный шоколад, красное вино, белое вино, вода, немного мятного чая… Вот, кажется, и все, – Саша потянулся и поудобнее устроился в низком, глубоком кресле, выложенном множеством расшитых восточных подушек. Окна квартиры были распахнуты в душный июльский вечер, лишь изредка слышались с улицы выкрики торговцев, и даже цокот лошадиных копыт звучал лениво. Напрягать память не хотелось вовсе. – Но я ведь не съел ничего лишнего?

– Если не сожрал всё перечисленное разом, как Гаргантюа, тогда ничего, – усмехнулся Марк, лежащий напротив окна на широком диване. – Вся эта снедь вполне допустима.

– Я все это только попробовал по чуть-чуть, – заверил Саша наставника, смеясь. – Ел, как птичка! Не то что остальные – баранина, курятина, осетрина. Они целый зоосад умяли, только при мне, и еще продолжили после моего отъезда.

– А ты?

– А что я?

– Ты больше ничем не полакомился, кроме перечисленного?

Марк посмотрел на юношу обманчиво лукавым и очень внимательным взором. Саша закусил губу, пытаясь скрыть улыбку.

– Ты там был три дня. Что ты успел натворить?

– Я ровным счетом ничего не натворил. Никто ни о чем не узнал и не узнает. Все сложилось невероятно удачно!

– Тогда, может быть, ты не сочтешь за труд поделиться подробностями со старым сатиром?

– Если тебе так интересно…

– Рассказывай, – велел римлянин.

– У Софи пятнадцатого числа был День Рождения, исполнялось тридцать три года. Она решила отметить сию значительную дату на даче, позвала множество разного народа: кроме всех подруг, еще художников, натурщиц и натурщиков, поэтов. Не было, конечно, никаких знаменитостей, только такие, кто время от времени ходит на Среды в Башню и подобные творческие встречи, просто чтобы стать поближе к кумирам. Как сама Софи. О, ты бы знал, что случилось во второй вечер! Прислали букет от самой Зинаиды Гиппиус! Софи бросало из обморока в эйфорию. Что там началось! Все выражали восторги, вспоминали свои встречи со всякими знаменитыми людьми. В общем, всем сразу стало не до «детей», как они нас все время называли. Таких «детей» было всего трое: я, Зиночка, дочка Веры Игоревны…

– Это при которых ты в женское платье нарядился?

– Да что ж такое-то? Мне на даче все это платье вспоминали! Софи даже просила ради нее нарядиться еще раз. Слава Богу, маман была против, а то, глядишь, и уговорили бы. В общем, нас – тех, кто помладше – было трое: я, Зиночка и Ваня Аловский.

И вот, в этот самый вечер, я вдруг вижу, что Ваня под шумок поднимается наверх. Я пошел за ним следом.

Шел я не слишком осторожно и Ваня заметил меня еще на лестнице, но отчего-то не остановился. Он зашел в комнатку, которую нам отвела Софи – маленькая комнатушка, в которую еле влезло две кровати и тумбочка между ними. Из освещения – только окошко да керосиновая лампа.

Я зашел в комнату, а Ваня уже сидит на своей кровати, одной рукой под подушкой шарит. А глаза так и бегают! Увидел меня и будто бы удивился. «Сашка, – говорит, – а ты секреты хранить умеешь?» Я сказал, что умею.

Он тогда достал из-под подушки какую-то книжку, может, и вовсе записную, а из ее корешка – крохотную ампулку. Совсем как в страшных сказках Филиппа, но внутри – не черная кровь, а белый порошок. Этот дурак в атмосфере богемы совсем с ума сошел и кокаином балуется! А начиналось все вроде бы безобидно, с «Тридневена во гробе»… Он и мне предложил! Я, конечно, отказался.

Тогда он попросил меня никому не рассказывать, я пообещал и лег, отвернувшись к стенке – будто мне и дела нет. Когда я через некоторое время обернулся, Ваня уже лежал тихий, довольный, румяный и что-то мурлыкал. Я дотронулся до его руки, слегка похлопал по щекам, но он только засмеялся и даже глаз не открыл. Я выглянул в коридор, убедился, что на нашем этаже никого нет и в помине, поплотнее затворил дверь и сел рядом с Ваней. Ни на его руках, ни на шее я не нашел царапин или порезов, так что пришлось рискнуть и укусить.

Я укусил вот сюда, почти в самое плечо, чтобы не было заметно под одеждой. Кусал очень осторожно, одним клыком, чтобы не было ясно, что оставшийся след – от зубов. В одной из историй Филиппа я слышал, что лучше делать именно так.

До этого момента я пил кровь единственный раз в жизни, больше месяца назад, но, пока я не слизнул первую каплю, не осознавал, как проголодался. А держать Ваню было так приятно – как щенка или котенка. Только я так и не понял, нравилось ли ему то, что происходило. Зато потом он уснул, как убитый, и проспал почти до обеда.

– А ты?

– Тоже проспал до обеда. Но перед этим гулял всю ночь. Было так тепло, так хорошо! Я выскользнул из дома, перелез через забор, чтобы не скрипеть калиткой и просто ходил по поселку. А потом на дуб залез. Такой огромный, старый сухой, как в сказке. Я долез, наверное, до середины и на развилке ветвей просидел до рассвета. С одной стороны был виден поселок, как на ладони, а с другой – старая-престарая осевшая церковь с колокольней.

– Тот мальчик потом ничего не вспомнил?

– Кажется, нет. В любом случае, он ни о чем не расскажет, иначе ему придется рассказать и про кокаин. Так что ты обо всем этом скажешь?

Марк задумчиво пожал плечами.

– Возможно, в этот раз все действительно сложилось на редкость удачно. Но не рискуй так больше, пока не наберешься сил.

– Хорошо, – согласился Саша. Он еще раз лениво потянулся в кресле, но затем вдруг встал и пересел на подоконник.

– Ты сегодня не слишком спешишь домой, – заметил Марк.

– Если я тебя утомил, могу уйти.

– Нет, ты мне совершенно не мешаешь. Оставайся хоть на всю ночь.

– Могу и ночь просидеть – сегодня папенька уехал на дачу к Барятовым и до пятнадцатого числа не появится. Нам с Денисом денег оставил – мол, мы оба уже взрослые – велел дома не безобразить, и уехал. А Денис целыми днями где-то пропадает.

– Ты что-то не рад нежданной свободе.

Саша немного грустно улыбнулся.

– У меня ведь в начале августа День Рождения. Мы, честно говоря, его никогда широко не справляли. Но в этом году выходит, что почти никого не будет, разве что приятели по гимназии смогут прийти. А матушка, мало того, что сама у Софи на даче до сентября останется, так еще и бабушке с дедушкой, и крестным моим написала, что я только иду на поправку и любое переутомление, любое застолье может быть для меня вредно. Чтобы не дай Бог никто не заглянул! Вот ни черта не понимаю – она не рада, выходит, что я жив? Она мне в глаза почти не смотрит…

– У тебя глаза Филиппа. Как думаешь, насколько ей приятно в них смотреть?

От этой фразы произнесенной спокойным, будничным тоном, Саша вздрогнул, словно ему посреди разговора ни с того ни с сего отвесили пощечину.

– За что ты так?

Марк поднялся с дивана, подошел к юноше и коснулся его плеча – мимолетно, легко, будто смахнул соринку с рубашки.

– Извини. Но подумай сам. Пока Филипп оставался для нее смутным жутким воспоминанием, ты был ее – только ее! – дорогим мальчиком, дарованным свыше испытанием. Но, стоило Филиппу обрести реальность, стать лицом вполне определенным, стоило ей увидеть, насколько ты похож на него – и все переменилось. Ей понадобится изрядное количество времени, чтобы осмыслить и принять все заново.

Посмотрев на наставника, Саша только грустно кивнул. Ему очень не хотелось говорить римлянину о еще одной причине странной и быстрой перемены в матери – тем более что об этой причине он сам пока только смутно догадывался и боялся судить наверняка.

Среди прочих гостей была Ариночка, молодая поэтесса, часто читавшая Софи свои почти гениальные, но еще по-юношески трогательные стихи. Ариночка обычно носила светлые платья, открывающие щиколотки и высокие сапожки с острыми каблучками. Также ее образ был замечателен обилием жемчуга и густотой черной краски вокруг голубых глаз. По крайней мере, именно так она и выглядела во время их последней встречи, которая состоялась у Ольги Михайловны в Великий пост.

Каково же было всеобщее изумление, когда на дачу к Софи она приехала в серой кофточке, темной льняной юбке в пол и совершенно без макияжа. Свои волосы она мало того, что заплела в косу, так еще и спрятала под шарфиком, замотанным на манер платка.

Софи, конечно, изумилась, пару раз спросила, все ли у Ариночки хорошо, здорова ли она, но, получив в ответ самые благостные заверения, быстро оставила ее своим вниманием. Все-таки остальных гостей было не меньше двадцати человек.

А Ариночка взялась со всеми по очереди беседовать о религии и о вере. Поначалу публика живо вступала в разговор – начинали разглагольствовать о гностиках, о культе Митры, об эротизме в католицизме, однако, стоило Ариночке негромким, но чуть звенящим от благоговения голосочком сказать что-то о некоем новоявленном святом, с которым она недавно виделась, как ее собеседник тут же исчезал. Она же неотрывно смотрела вслед ему, глупому, бестолковому, с бесконечной любовью и нежностью, глазами щенка овчарки.

«Меня учили, как надо молиться, – то и дело пыталась сообщить Ариночка. – Надо выйти прочь из города и идти, идти, идти…». Впрочем, дальше этой важной рекомендации ее обычно никто не слушал. Кроме Елены.

Она единственная выслушала Ариночку с искренним интересом и даже принялась расспрашивать.

За столом Елена села рядом с Ариночкой, а после они всюду ходили вместе, оставались надолго поговорить на веранде, в саду. Вначале Саша решил, что матушка просто посочувствовала подруге, но на утро третьего дня Елена встревожила сына не на шутку.

Саша как раз возвращался после ночной прогулки. С дуба он слез, когда рассвет только-только занимался, а пока нога за ногу добрел до дома, над поселком уже посветлело небо, от земли поднимался полупрозрачный дымок.

Дом был совсем тихий – в такую рань все спали. Только Елена, накинув на плечи тяжелую шаль, вышла на крыльцо полюбоваться утром. Саша увидел ее, едва ступив на двор, а она стояла, погруженная в свои мысли.

– Доброе утро! – окликнул он ее.

Елена спокойно, плавно повернула голову и улыбнулась тихой и счастливой улыбкой. Хотя, в этот момент Саша понял, что мать не улыбалась так искренне уже очень давно, но все же что-то чуждое, отталкивающее померещилось ему в этой улыбке.

– Доброе, – ответила, наконец, Елена негромким, теплым голосом. Она посмотрела на сына, а затем печально опустила взор. – Как же мы неправильно все сделали.

– Ты о чем, маменька?

– Мне рассказали невероятную вещь. Ариночка познакомилась со святым человеком… Понимаешь, Сашенька? С по-настоящему святым! Он такой мудрый, такой простой – это старец из Сибири. Он учит людей, он молится, спасает. Исцеляет лишь силой своей молитвы любые недуги. Врачи говорят, что ничего поделать не могут, а этот старец просто молится. Если б знать о нем раньше…

Переборов охватившие его недоверие и смущение, Саша только пожал плечами.

– Что же теперь поделать? Я уже у врачей побывал, чувствую себя лучше. Сама на меня погляди!

Но Елена отчего-то погрустнела и, не взглянув более на сына, спустилась с крылечка и села на лавку под растущей у дома узловатой, старой яблоней.

Саша поднялся к себе, но долго не мог заснуть. Такое умиротворенное и благоговейное, невесть откуда взявшееся состояние матери разозлило его оттого, что она сама в глаза не видела этого «старца», а только наслушалась Ариночку, решившую, похоже, поюродствовать.

Но более всего не давало ему покоя то, что матушка так и не высказала до конца. «Как же мы неправильно все сделали». Что именно казалось ей неправильным? Клиника доктора Юргеля?.. Или же ее собственное обращение за помощью к Филиппу Лорелу? Куда там до святого старца!

Проснулся Саша, как и многие на этой даче, уже после обеда. И так же, как и многие, в этот день они с матушкой должны были уезжать вечерним поездом обратно в Петербург. Но Елена отчего-то вдруг передумала.

Она была не единственной, кто оставался, да и Ариночка этим утром уехала, так что Саша не стал с нею спорить и отправился домой один.

– Вот назло им всем позову мальчишек из гимназии и напьюсь с ними. Пусть потом стыдно станет, что меня одного бросили, – пробормотал Саша, совсем уже позабыв, какой была последняя фраза Марка и сколько времени прошло после нее.

– А я думал, что после такого продолжительного раздумья ты выдашь что-то более глубокомысленное.

– Я забыл, о чем мы говорили. Да, может, ты и прав, надо порадоваться свободе. Соберемся с мальчиками, как я уже говорил, напьемся, как извозчики. Семнадцать лет все-таки!..

Марк кивнул, как-то коротко, отрывисто, будто говоря «ну да, ну да».

– Только не забывай, что тебе учиться с ними еще целый год, так что старайся себя контролировать. Если они, конечно, тоже не нюхают кокаин.

У Саши неприятный холодок пробежал по спине.

– Ты что же, думаешь, что я могу кого-то из них?.. Нет! Это же мои ребята – мои, родные. Я с ними всю гимназию отучился. Никогда и ни за что я их не трону!

Марк только усмехнулся, как всегда, чуть криво и лукаво.

– Родные, говоришь? Ну, тогда ладно.

Он сел на подоконник напротив растерянного и глубоко возмущенного Саши.

– Так ты, что же, не веришь, что я в своем уме?

– Разве я сказал, что не верю? Просто хочу посмотреть, что будет. Вариантов, собственно говоря, немного: ты либо рассмешишь, либо порадуешь меня своим поведением.

«Как же гнусно он себя ведет, – подумал Саша, молча, и, как ему показалось, невозмутимо отвел взгляд в сторону на улицу. – Он ведь отлично знает, насколько я завишу от него. Бог ты мой! Он ведь именно поэтому так себя и ведет! Чертов язычник».

Солнце к этому моменту уже смотрело поверх петербургских крыш, скользило ленивым, сонным взглядом из-за горизонта, будто напоследок, забавы ради, пересчитывало все трубы и шпили. Тепло и свет таяли в улицах и переулках, а глухие дворы уже успели остыть.

– Не выпить ли нам травяного чаю с медом? – вдруг предложил Марк.

Саша оживился и обида его как-то поубавилась.

– Это того, который мы пили в прошлый раз? С охотой!

Он быстрее Марка перебрался на диван, поближе к низкому восточному столику, отделанному перламутром, и разлегся на валиках и подушках.

Кстати, в жилище римлянина было множество старинных восточных вещиц и предметов мебели, часть которых, вероятно, принадлежала в прошлом Ренефер.

Подал им чай старый, высохший, абсолютно лысый слуга. Этот странный молчаливый человек казался Саше злым и неприятным. По-русски он не понимал ни слова, на гимназиста смотрел волком, так, словно тот топчется грязными ботинками по мытому полу. При этом на хозяина, на Марка, он лишний раз даже и не глядел, а только посматривал со страхом и обожанием.

Чай был в высоком чайнике, покрытом голубой эмалью, мед – в обычной, но с виду старинной плошке из разноцветного стекла, и только чашки были обычные, фарфоровые, купленные, похоже, в ближайшей лавке.

– Когда у тебя начинается учеба? – спросил Марк, едва слуга, разлив чай, исчез в глубине квартиры.

– С шестнадцатого числа.

– До этого зайди хотя бы раз.

– А можно не раз? Мне дома делать нечего.

– Можно. Если меня не будет, дождись – Франческо тебя впустит.

– Только он меня почему-то не любит.

– Конечно, он тебя не любит. На первые дни учебы, так и быть, оставлю тебя в покое. А вот на первую субботу сентября не назначай никаких встреч и ничего не планируй.

– Почему?

– Твое присутствие будет требоваться… – Марк задумался. – В общем, кое-кто хочет с тобой познакомиться.

Глава вторая. День рождения Арлекина

Во второй день августа гимназист Александр Кононов все же собрался праздновать день своего рождения.

Обстоятельства сложились в высшей степени благоприятно – у гимназиста Кононова дома не было ни одного родителя, Денис на этот день ушел по каким-то своим студенческим темным делам, а Лизу Саша вовсе отпустил после того, как она загодя, с утра, приготовила нехитрую закуску. Дома оказалось непривычно пусто. Все прошлые дни рождения и именины Саши праздновали обязательно в кругу семьи – то в широком, то в тесном, но отец с матушкой всегда непременно были. И вот впервые Саша остался в этот день один.

Друзей он позвал не слишком рано – к пяти часам, чтобы точно проснуться и быть полноценным человеком.

Уже после четырех часов он стал по очереди подходить ко всем окнам в квартире. Наконец, в половину пятого, из окна гостиной, он увидел слоняющегося у лавки на противоположной стороне улицы Юру Волкова.

Саша тут же выскочил к нему (не забыв, правда, про фуражку и очки с темно-синими стеклами).

– Ну здравствуй, родной! Что стоишь тут? – спросил он, уже подбегая и хватая зазевавшегося Волкова за рукав.

– Черт бы тебя побрал, Кононов! – выпалил от неожиданности тот. – С Днем Рождения тебя, дурак.

Саша тут же повел друга в дом, предложил угощаться всем, чем пожелает, но Юра в ожидании остальных товарищей решил не перебивать аппетит и перекусить парой долек апельсина.

Выбрав из горки плодов самый красный и самый крупный, они разделили его и стали есть.

Юра вгрызался в дольки, отрывая мякоть зубами от мясистой кожуры, а Саша, напротив, ел аккуратно, не спеша – скорее высасывал сок, чем ел.

– На улице так жарко, – вздохнул он вдруг.

– Да я бы не сказал, – пожал плечами Волков. – Жара уже давно на спад пошла.

Посидели еще немного в тишине, в пустой квартире. Хоть они и были давними друзьями, но в атмосфере ожидания становилось немного неловко.

– Помню, как мы с тобой встретились впервые, – заговорил, наконец, Саша.

Юра нахмурился.

– В первом классе.

– Вот и нет! На экзамене по словесности. Ты у меня пытался попросить списать.

– Я, откровенно признаться, помню смутно, но, судя по тому, как рассказываешь, списать ты мне не дал. Хоть покурить на кухню пустишь?

– Зачем тебе на кухню? Здесь и кури, никого же нет.

Саша шустро достал с дальней полки буфета тяжелую пепельницу и поставил на стол.

Волков пожал плечами и стал курить. Курил он как-то дерзко, надменно – его забавлял сам ритуал, а не вкус табака.

– Дай затянуться разок, – вдруг попросил Саша у Волкова.

– Ты ж не куришь! – удивился тот.

– В день своего семнадцатилетия имею право изменить привычке. Дай!

Волков передал ему папиросу. Саше, правда, хватило одной затяжки. Страшно закашлявшись, он на ощупь отдал папиросу обратно.

– Дрянь какая! И за каким же бесом вы курите?

– Кто это «мы»?

– Не важно – это я так, образно.

– Образно. Только добро чужое переводишь.

– Было бы оно добром. А то по вкусу совсем не на добро похоже.

В дверь позвонили.

– А вот наши балбесы, – сказал Саша, все еще откашливаясь, и пошел открывать.

Дима и Юленька помимо подарков притащили с собой еще и пироги с курицей и рыбой.

Тут же разлили шампанское, провозгласили незатейливый тост – «Чтоб больше не болел!» – и, осушив и без того наполовину опустевшие от спавшей пены бокалы, стали дарить подарки.

Юленька заявил, что решил вспомнить детство и преподнес книгу сказок братьев Гримм – толстенную, с мрачными и очень красивыми картинками.

Волков, не мудрствуя лукаво, извлек из кармана брелок с настоящей греческой серебряной монетой, которую привезли ему из Херсонеса. Но особенно отличился Дима. Все, конечно, уже слыхали о том, что его тетушка побывала в Италии и привезла ему гору подарков, так что никто не удивился, когда он, вручив Саше сверток, объявил:

– Вот тебе кусочек Италии!

Едва Саша нетерпеливо разорвал бумагу, к нему на колени выпала настоящая венецианская маска «арлекино» – словно бы состоящая из красно-черно-белых лоскутов.

– Это мужская коломбина, – уточнил Дима. – Нравится? О, а давайте устроим дель арте! – без паузы продолжал палить он, видно, еще дома заготовив идею. – Арлекин все равно уже есть!

– А кто Коломбиной будет? Юленька? – ехидно поинтересовался Волков.

Юленька фыркнул.

– Вот еще. Сам будь Коломбиной, если так нужно.

– Какая из меня, к черту, Коломбина? Ты – другое дело. Сашка, а ты что скажешь?

– Дель арте без Коломбины быть не может, – рассудил Саша. – Поэтому повелеваю нашему Юленьке быть Коломбиной.

Вроде бы и пошутил, и скомандовал, а попробуй не послушаться – испортишь все веселье. Юленька больше не спорил.

Саша вытащил в гостиную целую охапку шарфов и платков из шкафа в прихожей. Дима тут же схватился за длинный белый шарф. Юленьке повязали на талию цветастый платок, а на плечи набросили тонкую паутинку шали. Волков завернулся в тяжелый черный платок, заявил, что он – монах-отшельник, и закурил следующую папиросу.

– Ну. И что делать? – поинтересовался Юленька, когда все образы были завершены. – Сразу говорю, что плясать не буду.

– Коломбина обычно мечется, не в силах выбрать между Пьеро и Арлекином, – подсказал Дима. – Все уже вроде готово к свадьбе…

– Я выйду за Кононова, – отрапортовал Юленька и стал мастерить себе гигантский бутерброд из всего, что было на столе.

Диму такое скорое решение несколько удивило и будто бы слегка задело.

– Это еще почему?

– А ты болеешь всё время – какой из тебя муж?

Вступил в игру Волков.

– Послушай, девонька, старого, умного дядю: выходи за больного. Он быстрее помрет – тебе все добро достанется.

– Какое добро? – фыркнул Кононов. – Какое у него может быть добро? Он же поэт, богема, голодранец!

– Знаете ли! Если мансарда на Монмартре за добро не считается, – протянул Дима. – И помирать я, кстати, не собираюсь. Ипохондрия – мой личный творческий наркотик. Да и погляди на нашего Арлекина – сам бледный, как смерть. Еще кто первый помрет!

– Правда, Сашка, – подтвердил уже серьезно Волков. – Ты бледный, почти синюшный. Тебе снова поплохело?

Саша поспешно встал и подошел к старому мутному зеркалу в тяжелой раме. Что же случилось? Неужели он так вдруг побледнел сильнее прежнего?

Но затем он понял, что это маска – красно-черно-белый арлекин – подчеркивает его бледность. Румянец после Вани продержался всего несколько дней.

Глаза из прорезей маски вдруг поглядели на отражение с тоской и жалостью. Да уж, ничего не поделаешь, теперь можно только воровать чужой румянец.

– Сашка, что с тобой? – окликнул его Волков с тревогой.

– Ты извини, если я что-то не так сказал, – робко вторил Дима.

Саша вновь опустил голову – вдруг очень захотелось сказать друзьям, что ему действительно снова нехорошо, что лучше он пойдет, приляжет. На одну страшную, глухую секунду ему захотелось остаться одному. Но затем в зеркале вновь воспрянул цветастый Арлекин, и Саша рассмеялся:

– Чего вы так всполошились? Я все лето на солнце не был. Ну так что скажешь, красавица? – Саша подскочил к Юленьке и чмокнул его в щеку.

– Я решил! – заявил тот, вытерев щеку рукавом, и продолжая жевать мяско. – Я, как женщина XX века, буду независимой и не выйду ни за Арлекина, ни за Пьеро.

– Уважаю! – воскликнул Волков и, перегнувшись через стол, пожал Юленьке руку.

– Однако, – фыркнул Дима. – Коломбина эмансипе?

– Засулич! – подсказал Волков. – Коломбина Петруччиевна Засулич!

– Тьфу на тебя, Юрка! Не люблю я тебя. Вот временами прямо ненавижу!

– А ну цыц, школота! – вдруг громогласно скомандовал кто-то не сидящий за столом – кто-то едва появившийся в комнате.

Все, от неожиданности чуть оробев и, конечно же, умолкнув, обернулись и увидели на пороге гостиной Дениса. Тот стоял, привалившись к косяку, сдвинув студенческую фуражку набекрень, и наслаждался недолгим замешательством гимназистов.

– Дурак ты, Денис Дмитриевич, – вздохнул Саша, стягивая маску. – Я тебя так рано не ждал.

– Так уже почти восемь. К тому же, я, может быть, еще куда-нибудь отлучусь. Хотя нет, вру. Спать я лягу – сутки почти не спал. Так что сильно громко тут не орите, ладно?

Он подошел и с нарочитой небрежностью кинул Саше на колени сверток.

– На тебе, – потрепал он братца по голове. – Спокойной ночи, барбосы.

И скрылся в глубине квартиры.

Саша развернул бумагу и извлек небольшую легкую шкатулку с китайским узором. А может, она и была китайская – мало ли в Китае таких незатейливых шкатулочек?

Они сидели дальше, но дель арте отчего-то не ладилось.

Уже в одиннадцатом часу Дима, а вслед за ним и остальные стали собираться домой. Саша предложил им посидеть еще – вначале будто для вежливости, но когда все надетые в шутку платки и шарфы легли на диван, как шелуха, когда он сам совсем снял подаренную маску, то вдруг испугался одиночества.

– Останься хотя бы ты, – шепнул он, улучив момент, Юре. – С ночевкой останься, а Дима твоим передаст.

Юра призадумался, но все же покачал головой.

– Нет. Мне, правда, домой надо. Если хочешь, завтра к тебе приду, прямо с утра.

– Давай! – горячо согласился Саша. – Приходи обязательно! Только к обеду, а то я с утра сплю.

– Хорошо, – рассмеялся Юра и обнял друга.

Саша простился с ним, с Димой, с Юленькой, затворил за ним дверь и отчего-то не стал возвращаться в комнату, а сел на скамейку в прихожей. Какая разница, где коротать одиночество?

Здесь, в свете тусклой лампы и ее двойника в узком зеркале, тишина казалось особенно глухой. А Саша глядел в стеклянную гладь на своего двойника – усталого, хмурого юношу.

Вдруг он услышал шаги на лестнице в парадном и радостно встрепенулся: да ведь это, верно, Юра решил вернуться! Как же славно они посидят теперь вдвоем, допьют оставшееся шампанское…

В дверь не позвонили, а постучали – очевидно, с оглядкой на поздний час – и по одному этому стуку Саша понял, что это все-таки не Юра.

Открыв после недолгих раздумий дверь, он увидел на лестничной клетке Антона Ижевского. Тот стоял чуть поодаль от двери, очевидно намереваясь развернуться и немедленно уйти в том случае, если откроет ему не Саша.

– С Днем Рождения, – сразу заговорил Антон, подступая чуть ближе.

Только тогда Саша увидел, как бледен его друг, и что он небрежно одет, небрит да и вообще выглядит чудаковато, даже немного дико.

– Антон, ты совсем с лица спал. Что с тобой? Скажи, это ведь не оттого?..

– Нет-нет! – поспешил успокоить его Антон. – Это я сам. Только сам. Столько натворил за всю жизнь, а все это лето думал… Я только хотел теперь… вот.

Он достал из кармана пальто коробочку, старательно, но неказисто завернутую в синюю бумагу и отдал ее Саше. И, не давая гимназисту и слова сказать, развернулся и поспешно ушел.

Саша вернулся в гостиную, к оставленному столу, недопитому шампанскому, брошенным вещам. Как можно скорее он унес посуду на кухню, платки и шарфы рассовал по полкам в шкафу, а неоткрытую бутылку с красным вином убрал в буфет. Оставшееся выдохшееся шампанское вылил в раковину на кухне. Конечно, можно было бы оставить все назавтра – на совесть Лизы, но ему очень хотелось поскорее избавиться от всех остатков своего простого праздника, раз уж оному не суждено было продолжиться.

Все подарки, кроме подарка Антона, он положил в ящик стола. Не влезла туда только маска – ее он положил в самую тень, на верхнюю полку шкафа.

Затем он зажег настольную лампу и распечатал тугой, на совесть замотанный кокон из синей бумаги. Там оказался старинный не то брелок, не то медальон с архангелом Михаилом, повергающим клыкастого, рогатого и косматого Люцифера. «Как мило с его стороны», – с горечью усмехнулся Саша.

Он перебрался на кровать, достал из тайника «Декамерон», но читать так и не стал – лег на покрывало, держа книгу на груди. Больше ни о чем не думалось, ничего не хотелось – будто и не было никакого дня его рождения. Лучше бы и не было…

Впрочем, говорят, тягостное и смутное состояние часто приходит вслед за праздниками.