Людмила Львовна Горелик
Русское сокровище Наполеона
Глава 6
После обеда Маша пошла в Исторический: нужно было подписать кое-какие бумаги. Заглянула, конечно, по пути к научным сотрудникам, но Юрки на месте не оказалось.
– Он в архив пошел, – улыбнулась ей Татьяна Михайловна, приятная женщина лет пятидесяти. Юрка говорит, что она хорошо знает фонды и человек отличный. В Юркином отделе вообще все сотрудники старше и серьезнее, чем в Машином.
В коридоре она встретила Ружевича. Он поклонился учтиво, почти в пояс: «Здравствуйте!» Такая у него была старинная манера кланяться – очень интеллигентно выглядело. Маша тоже учтиво поклонилась, почти как он. «Чуть-чуть не дотянула», – подумала со смешком про себя. Как-то так вел себя Ружевич, что было приятно ему подражать.
Неожиданно он остановился и обратился к ней:
– Мария Владимировна, хочу с вами поговорить. Можете уделить мне минут пятнадцать?
Маша ошарашенно кивнула:
– Конечно, Виктор Николаевич.
Говорить с самим Ружевичем ей еще никогда не случалось. Да и Марией Владимировной ее редко называли.
Они прошли в кабинет замдиректора по науке. Маша попала сюда впервые. Здесь все свидетельствовало о большой учености автора: книги по истории в трех шкафах, стопка отксерокопированных старинных документов на столе возле компьютера, на высокой тумбочке в углу – бюстик Наполеона. Перед книгами в книжном шкафу несколько фотографий – Виктор Николаевич с разными людьми. Маша узнала на одной писателя Фазиля Искандера – стоят с Ружевичем возле книжных полок, улыбаются друг другу. На другой – Виктор Николаевич с журналистом Дмитрием Быковым. Значит, Ружевич с ними дружит. Что ж, это неудивительно: для небольшого Смоленска он фигура редкая, им повезло, что он здесь живет.
– Присядьте, Мария Владимировна. – Ружевич пододвинул ей стул. Сам он удобно уселся в свое рабочее кресло. – Вы уже год у нас, должны освоиться. Нравится вам музейная работа?
Маша отвечала, Ружевич спрашивал. Разговор выходил совсем не страшный и даже увлекательный.
Говорили о музейных делах.
– Мы, музейные работники, должны постоянно расширять фонды.
В голосе Виктора Николаевича звучала такая искренняя заинтересованность, что Маша тоже всерьез задумалась о расширении фондов и даже захотела успокоить Ружевича на этот счет.
– Вы не переживайте, Виктор Николаевич, – она подалась вперед, – мы расширяем постоянно. К нам в отдел Великой Отечественной войны много приносят и документов, и вещей той поры, да и сами ездим собираем. Таня недавно в Ельню ездила, очень интересные экспонаты привезла. Например, каску бойца со следом гранаты, изнутри метка нацарапана. Владимир Олегович может подробно об этой каске рассказать – он ее сейчас как раз изучает. Скорее всего, выставим в экспозицию – там, где о дивизии Флерова, во втором зале.
– Да-да, – быстро согласился он, – ваш отдел как раз в этом плане успешно работает. Вот с более ранними документами и экспонатами, пожалуй, несколько хуже обстоят дела. Но и здесь вы внесли свою лепту – передали листочек XIX века. – Маша порадовалась, что сдала листочек с непонятным рисунком в музей – до того он хорошо, ободряюще улыбнулся. – Видите, даже дома у музейных работников могут заваляться старинные документы. Кстати, у вас больше ничего нет? Это ведь, кажется, в бабушкиных бумагах вы нашли листочек? Может быть, и вещи сохранились той эпохи? Какие-нибудь украшения или мелкие поделки для интерьера: подставочки, пепельницы, рамочки, ключики, просто красивая ковка. Имейте в виду, все это музей может приобрести. Даже небольшие вещицы XIX века – из простых металлов, не имеющие большой рыночной ценности – музейную ценность представляют.
Маша задумалась. Да нет, какие там у бабушки украшения, откуда? Наследства тоже не было: у прабабушки не осталось ничего после войны, тем более ничего старинного. Подставочек и пепельниц вообще в доме не бывало. Помнится, если кто-то из гостей начинал курить, бабушка ставила на стол блюдце вместо пепельницы. Были у бабушки две-три простенькие брошки, одна из них с янтарем, а больше ничего. Но брошечки уже после войны куплены, ширпотреб, штамповка. И от мамы остались только современные недорогие бусы, колечки серебряные – они у Маши в пластмассовой коробочке лежат, просто как память. Они вообще 1980-х годов, какая там старина! Грабители и те не взяли.
– Нет, Виктор Николаевич, вряд ли. Прабабушка в войну в эвакуацию уезжала, ничего из довоенных вещей не сохранилось. Кроме иконы, она ее с собой возила. – Маша улыбнулась с сожалением.
– Икону мы у вас, конечно, отбирать не будем, – кивнул ободряюще Виктор Николаевич. Очень хорошая, понимающая у него была улыбка. – А вот насчет украшений или мелких вещиц – все-таки посмотрите еще раз как следует.
Маша, разумеется, пообещала.
В свой отдел она шла в прекрасном настроении. Надо же, она так долго разговаривала с Ружевичем, и этот необыкновенный человек интересовался ее делами, расспрашивал о жизни! Юрка часто рассказывает о Викторе Николаевиче, они общаются почти вот как с Машей. Ружевич ему даже свою статью подарил с лестной надписью «Дружески…». Вообще он Юрку отличает.
А ведь действительно, какой этот Ружевич обаятельный человек! Маша даже об иконе упомянула, а ведь не хотела о ней говорить. А если бы Ружевич начал уговаривать сдать прабабушкину икону? Нет, не сдала бы. Да он и сам такую возможность отмел – очень тактичный, интеллигентный человек. Вот теперь и ей будет что рассказать. Тем более что сегодня вечером придут Якуб и Алеша – знакомиться. И Юрку она пригласила, для компании, чтобы не скучно было. С Алешей Юрка в хороших отношениях, вот пусть тоже посмотрит на Якуба.
Глава 7
В тот день Юра с утра отправился в архив. Это не только разрешалось, но даже поощрялось: старшие научные сотрудники обязаны были заниматься научной работой, для этого выделялся специальный день. Юра любил архив, ходил туда часто, не только в архивный день, но и в свои выходные. Даже специфический запах старых, залежавшихся документов его не раздражал. Иногда он думал, что, если бы не музей, он хотел бы работать в архиве.
Областной архив находился на западной окраине города, недалеко от древней Смядыни. Воздух в этом районе свежее, чем в центре, чувствуется близость Днепра. Здание было новым, читальный зал удобный, хоть и небольшой.
– Привет!
С Сашей Климентьевым из отдела древних актов они вместе учились. Юра уже искал свои папки среди отложенных на стеллаже. Обычно он сам их брал, сам приносил на стол Саше – ему разрешалось. В этой комнате на стеллаже лежали только уже отобранные документы, те, что сейчас в работе, их было обычно не много, стопок пять-десять.
– Подожди! – остановил его Саша.
Сам подошел к стеллажу, нашел нужные папки, принес и тщательно все расписал в Юрином формуляре. Был он непривычно хмур, смотрел куда-то вбок.
– Понимаешь, – ответил на не заданный вопрос, – у нас происшествие. Пропало одно из писем Мурзакевича.
– Как это могло случиться?
Юра от волнения чуть не уронил тяжелую стопку. Священник Никифор Мурзакевич был первым смоленским историком-краеведом, жил на стыке XVIII–XIX веков. Его «История города Смоленска», «Дневник» и даже некоторые письма изданы. Большую ценность представляют и неизданные письма, которые хранятся в архиве. Юра сам к ним не так давно обращался. Саша пожал плечами и отвел глаза.
– Понимаешь, эти документы последним брал ты.
Юра растерялся:
– Но я не брал. То есть брал, конечно, но все вернул.
Саша, опустив голову, перекладывал бумаги на столе – аккуратно, из одной стопки в другую. Потом принялся перекладывать обратно.
– Не знаю, что думать. Ружевич заказал письма неделю назад, вчера пришел читать. Оказалось, что одного письма не хватает, кто-то изъял. А перед этим он брал их три недели назад, и все было на месте! Последним, десять дней назад, брал ты. Может, все-таки ты забрал эти листочки – поработать дома?
Юра страшно покраснел. Что, Сашка его подозревает?
– Зачем? Можно ведь ксерокс сделать, – сказал он растерянно. – Домой я ничего не уносил! Мог кто-нибудь взять из папки, когда здесь никого не было. Кто-то, кто эти документы не выписывал.
Саша тоже покраснел.
– Я уже об этом думал. Но я здесь никого не оставляю, когда лежат документы. Кроме людей, которым доверяю безусловно, – тебя и Ружевича.
Работать в архиве он в тот день так и не смог. В музей тоже не пошел. Скорее всего, Сашка все-таки оставил документы без присмотра, как иначе могли странички исчезнуть? Но Сашка, если и было, об этом случае прочно забыл, где искать концы – непонятно. Все нити ведут к нему. Он думал, что делать, но ничего придумать не мог. Безвыходная какая-то ситуация. Но думать и в безвыходной ситуации надо.
Ближе к вечеру он вспомнил, что Маша просила зайти, у нее родственник объявился из Польши. Оказывается, Машка принадлежит к древнему польскому роду. При этой мысли Юра, несмотря на собственные неприятности, усмехнулся: а ведь и правда есть в ней шляхетская гордыня. О неприятностях рассказывает неохотно, помощи не просит, вообще, очень независима. С Алешей Юра знаком – уже встречались у Маши и даже ездили этой зимой втроем в Катынь, где, скорее всего, похоронен Машин прадед. Теперь вот этот поляк. Интересно, что за родственник, неожиданно он как-то появился. Ни Маша, ни Алеша о родственниках в Польше не упоминали никогда.
Глава 8
Накануне Маша испекла печенье, приготовила все для бутербродов. Сейчас, придя с работы, быстро резала салаты. Буонапарте нисколько не помогал, только крутился под ногами. Колбасу и соленую рыбу ему давать нельзя, ветеринар строго-настрого запретил. Она положила ему в плошку мяса.
Первым пришел, конечно, Алеша, он вообще человек пунктуальный. Маша его помнила, сколько себя знала. Разница в пять лет, конечно, ощущалась: Алеша ее опекал с детства, и она относилась к нему как к старшему. Он ведь ей и в самом деле дядя. Они, конечно, седьмая вода на киселе, но у обоих других кровных родственников нет. Перед посторонними называли друг друга двоюродными братом и сестрой – чтобы не объяснять долго. С Валей, Алешиной женой, Маша тоже дружила и была крестной его младшей дочки Кати, ей уже три года.
Сейчас Алеша пришел один, одет по-светски. Маша уже по телефону рассказала все, что знала о Якубе. Оказывается, Алеша от своей бабушки слышал: прадед действительно был из дворян, потому и арестовали.
Якуб явился почти сразу за ним. Пока хозяйка накрывала на стол, они беседовали вдвоем. Маша, бегая из кухни в комнату, прислушивалась: снова насчет склепа! Дался Якубу этот склеп. Никогда ни о каком склепе они не слышали. Алеша вон тоже говорит, что не слышал ничего такого. И во времена прадеда уже, конечно, склепа не было. И бабушка никогда ни о чем таком не рассказывала. Позвонили в дверь – Юрка пришел. Маша пошла открывать.
Юрка был какой-то сильно уставший, что ли, но не станешь же за общим столом расспрашивать. Говорили о предках. Якуб набрасывал историю рода Заславских-Кущинских. Юрка изредка вставлял замечания, он многое знал об истории и обычаях шляхетного дворянства. Алеша и Маша больше слушали. Буонапарте вообще в разговоре участия не принимал, тихо сидел у Алеши на коленях, очень довольный обществом: он любил гостей.
Потом снова зашла речь о родовом склепе Кущинских. Юра рассказал, что знал, о склепах Смоленска. Выходило, что ничего не сохранилось, нечего и искать. Ведь и старых кладбищ осталось всего три.
Говорили и просто о жизни. Маша поделилась впечатлениями сегодняшнего разговора с Ружевичем. Юра согласно покивал. Он-то Ружевича знал лучше других, считал своим учителем и всегда им восхищался.
Якуб рассказал о себе. Оказывается, он уже давно не живет в Польше. В конце 1980-х его семья перебралась в США. Поначалу все складывалось хорошо: Якуб основал собственную небольшую фирму, занимался программированием. В кризис фирма обанкротилась, теперь он без работы. Жена ушла. С детьми отношения хорошие, они уже взрослые, живут своей жизнью.
– Жить все-таки можно, – заключил Якуб, улыбнувшись. – Времени свободного стало больше, занялся наконец историей рода, вот даже смог приехать.
Тут уже Маша с Алешей забеспокоились. В гостинице же очень дорого! Договорились, что Якуб прямо завтра переберется к Алеше. Его семья занимает полдома рядом с церковью, у них достаточно просторно, чтобы пригласить гостя, а готовит Валя прекрасно. Алеша тут же позвонил жене и сказал, что она тоже будет рада.
Юрка к концу вечера немного повеселел, но все равно был какой-то необычный, понурый. Может, с тетей поссорился? Маша подумала, что завтра надо обязательно найти возможность поговорить с ним наедине.
Когда со стола было убрано, она решила выполнить данное Ружевичу обещание – вспомнить, не осталось ли в доме еще каких-нибудь старых вещей или бабушкиных украшений. Впрочем, и так совершенно очевидно, что ничего ценного, хоть сколько-то годного для музея у них не было. Машина прабабушка, жена Антона Кущинского, была из простых, образования не получила. Ребенком ее отдали в город в семью портного, а вообще она происходила из многодетной крестьянской семьи, достаточно, впрочем, обеспеченной. Счастье, что как кулаки не загремели. Но какие там украшения… Вышла прабабушка замуж за Антона в семнадцать лет. С прадедом они жили неплохо. Да ведь тогда, в 1930-е, неплохо считалось, когда еды хватало.
Но даже если и были у прабабушки какие-то украшения, они должны были пропасть в годы войны. Убегая из полыхающего Смоленска в июле 1941-го, она все бросила, только вот икону с собой забрала… Маша взяла в руки «Одигитрию», открыла уже знакомый тайник. Спокойно и строго смотрела на нее Богоматерь.
А ночью ей приснился тот же сон.
В комнате с низкими оконцами чернобородый мужик в крестьянской одежде стучит молотом по наковальне у открытого пылающего огня. Только теперь уже Маша не боится кузнеца. Вот он поднимет длинными щипцами железную завитушку, показывает ее Маше, улыбается…
Глава 9
Утром в подъезде на выщербленной лестнице она встретилась с Ирой – соседкой сверху.
– Подожди, Машка, – окликнула Ира. Догнала. – Кто это к тебе вчера приходил?
Вот ведь какая беспардонная. Всегда Ирка так, совершенно не стесняется лезть в чужую жизнь. Любопытная слишком.
– Ты же знаешь Алешу, да и Юрку, кажется, видела, – неохотно ответила Маша.
– Этих знаю, – кивнула Ирина. – А тот, что постарше, интересный такой, интеллигентный, сразу видно, не простой, кто?
Рассказывать долгую историю родства с Якубом не хотелось.
– Какая тебе разница? С Алешей его приятель зашел, приехал к нему вчера из Москвы. Да, постарше Алеши.
– Вчера из Москвы? Отца Алексея приятель? Но я в нашем подъезде его и раньше видела, без Алексея! – не поверила Ирка. – В тот день, когда тебя ограбили. Днем, еще я за ним в подъезд вошла. Но он не к тебе шел. Поднялся выше, на пятый или на четвертый. Я-то на третьем в свою квартиру зашла, а он дальше пошел.
– Тебе показалось, этот человек не был здесь раньше, – возразила Маша. А сама подумала: может, Якуб, прежде чем в музее к ней подойти, заходил сюда – думал ее дома найти? А наверх пошел, потому что квартиру не знал точно. Хотя почему не знал квартиру, если адрес узнал?
На работу Маша снова пришла рано, почти за полчаса. Тани с Аллочкой еще, конечно, не было. Владимир Олегович поощрительно улыбнулся из своего полуоткрытого закутка: он и сам просиживал на службе больше положенного, и любил, когда другие проявляли рвение. Хотя специально никого оставаться не заставлял и вообще был снисходительным. Маша, чтобы его не разочаровывать, даже не стала ставить чайник, а включила компьютер и углубилась в изучение сражения под Вязьмой.
– Мария, – неожиданно спросил шеф, он ко всем сотрудницам обращался по именам, – вы уже почти два года в музее. Как у вас с освоением фондов? Все ли вы сумели объяснить этому вчерашнему посетителю?
Маша засмеялась:
– Он об экспонатах вообще не спрашивал! Представляете, Владимир Олегович, он мой дальний родственник. По прадедушке еще – по тому самому, о котором в книге «По праву памяти» заметка, я вам о нем рассказывала. Жаль, что бабушка не дожила – ей было бы интересно, она отца хорошо помнила.
– Да, конечно, – вежливо протянул Владимир Олегович и больше ни о чем спрашивать не стал.
Как раз явилась Таня с зонтиком – дождь, оказывается, идет. Тема сменилась. Потом Маша начала пересказывать вчерашний разговор с Ружевичем, ведь это всего отдела касалось, не так часто Ружевич к сотрудникам музея ВОВ лично обращается.
– Я ему об экспонатах, тех, что ты, Таня, из Ельни привезла, рассказала, – делилась Маша. – О каске той.
– А что это он вдруг именно к вам обратился? – ревниво поинтересовался завотделом.
Действительно, Маша была экскурсоводом, к фондам прямого отношения не имела.
– Просто так, наверное, – замялась она. – Встретил в коридоре и решил спросить.
О том, что она передала в фонды бумагу XIX века, рассказывать не хотелось. Собственно, это не секрет, в музее, наверное, и так все знают. Что в этом особенного? Бумажка какая-то, судя по всему, не очень важная.
Маша посмотрела в окно задумчиво:
– Ой, дождик закончился! Мне в Исторический нужно, отчет об экскурсиях отнести.
Ей и в самом деле было нужно – поговорить с Юрой.
В Историческом сразу направилась к нему в отдел. В отделе были двое, Юрка и Татьяна Михайловна. Работали. Юрка уткнулся в свой компьютер, Татьяна Михайловна за своим столиком что-то читала. Поздоровалась с Машей и почти сразу встала и вышла. У Юрки было такое же выражение лица, как вчера, даже мрачнее. Маша вспомнила Достоевского: «опрокинутое лицо».
– Что случилось?
– Ничего. Кроме того, что меня объявили вором. Виктор Николаевич сегодня не ответил мне на приветствие – демонстративно отвернулся. Наверное, придется уйти из музея.
– Каким вором? Почему? А что у вас пропало? Из витрины вытащили? В каком зале?
И Юра рассказал ей все. С письмами Мурзакевича он работал в архиве много раз. Но, разумеется, ничего не выносил. Между тем все ниточки ведут к нему. С этими письмами последними работали он и Ружевич. Можно себе представить, как неприятна эта ситуация Виктору Николаевичу! Ведь он так щепетилен, так дорожит своей безупречной репутацией! Юра сегодня хотел поговорить с ним, посоветоваться, объяснить. Но Ружевич с негодованием отвернулся и прошел мимо. Юра больше для него не существует. И это было на глазах у других. Некоторые перестали с ним разговаривать после демонстративного поступка Виктора Николаевича. Придется уходить из музея. Наверное, лучше вообще уехать из города.
– Подожди, что ты такое говоришь? Почему все думают, что это ты? Какие доказательства?
– Доказательства только косвенные. Именно поэтому меня еще не посадили. Письмо Мурзакевича, между прочим, представляет большую материальную ценность. Видишь, как мне повезло? – Юрка криво усмехнулся.
– Но если ты сам уйдешь, все будут думать, что ты действительно виноват, – возмутилась Маша. – Нужно доказать, что это не ты! Убедить и Виктора Николаевича, и Сашу, и всех остальных, что ты не брал.
– Золотые слова. Еще бы знать как. – Усмешка получилась горькой. Он ей не верил – не верил, что можно все поправить.
Вернулась Татьяна Михайловна, и разговор пришлось прервать.
– До свиданья, Татьяна Михайловна! – Маша направилась к двери. И уже оттуда обернулась к Юре и сказала решительно: – Я к тебе вечером домой зайду!
Никогда она не позволяла себе так навязываться. Но сейчас Юрка не удивился. Кивнул, как будто так и надо. Нет, она его в таком состоянии не оставит. Нужно бороться! Вора нужно найти.
Весь день Маша думала о письме Мурзакевича. Кто мог его взять? Зачем? Его, наверное, можно продать. Но Маша не могла представить, чтобы кто-то из музейных мог украсть документ. О «Дневнике» Мурзакевича и о его письмах она много слышала, Юрка говорил о них неоднократно. Сама она, увы, ни письма, ни даже «Дневник» не читала. Знала в основном то, о чем Юрка рассказывал.
Август 1812 страшного года близился к концу. Основные силы французов ушли из города две недели назад, но легче не становилось. Оставшиеся бесчинствовали. Особенно отличился польский легион. Странно: они были убеждены, что это их город. И грабили! Грабежам сильно способствовали неурядицы в Великой армии. Солдаты и офицеры нервничали, злились: все складывалось не так.
Странная болезнь поразила лошадей и весь скот, сопровождавший армию для прокорма. Начался падеж. Ветеринары – ни французские, ни привлеченные русские – не могли понять, что это за болезнь. Возможно, европейский скот просто непривычен к российским кормам? Попросту говоря, что русской корове хорошо, то французской – смерть. Армии не хватало съестных припасов, и купить было негде, здешние живущие в бедности крестьяне ничего не хотели продавать. Окрестные мужики за свое добро стояли насмерть. Взять у них что-либо силой не получалось, на уговоры они не поддавались. Начались убийства: мужики убивали французов, французы мужиков. Народ ожесточился. Одиночные убийства переросли в партизанскую войну.
Церкви грабили солдаты и даже офицеры. Иногда награбленное бросали потом на улице, оставляли только самое ценное. Дом отца Никифора тоже разграбили. Пока что удалось добиться у военного губернатора Жомини, что поставят караул возле собора. Отец Никифор написал прошение к губернатору на латинском языке, и караул поставили. Ежедневно он служил в соборе утреню и вечерню.
Несколько церквей уже разграбили. Одигитриевскую церковь, где служил до нападения французов, еле успел спасти. Каждый день ходил смотреть, заперты ли засовы. Однажды дверь оказалась распахнутой. Вовремя пришел отец Никифор. Увидел двух солдат, выходящих из церкви: один нес крест и серебряный оклад, второй – чашу для святых даров. Чашу он держал перевернутой, небрежно, в той же руке какой-то мешок с награбленным. Чаша билась о мешок.
Сердце отца Никифора задрожало, как это увидел. Подскочил к мародеру, выхватил чашу. Завязалась драка. Мешали длинные полы рясы, однако аки лев с гривой растрепавшейся сражался отец Никифор. Противников было, слава богу, всего двое. Чашу и другие церковные ценности отец Никифор отстоял, но пронзенный шпорой левый бок с тех пор болел сильно.
Картины самоотверженной деятельности Никифора Мурзакевича в период оккупации Смоленска Маша помнила. Но кто же мог взять его письмо? У кого рука поднялась?
