Людмила Ив
Петербургские романтические новеллы
…Другая же, алая-алая,
Была как мечта небывалая…
«Воланчик» повернул свой чеканный профиль в сторону цыганского пения и замер на долю секунды, прислушиваясь. Сдвинув свои красивые размашистые брови, он будто что-то вспомнил, будто чей-то знакомый голос его позвал, но тут же растворился, увял в туманном блеске бриллиантов сидящей напротив кокетки среднего возраста.
…Увяли. Конец. Не цвести им уж вновь.
А с ними увяла и чья-то любовь…
Лёля допела последнюю строку романса, выключила микрофон, быстро вышла из зала в галерею и, отойдя к окну, нервно поправила силиконовый протез, имитирующий правую грудь. Сегодня утром она получила заключение от врача:
метастазы оказались и в левой груди. Мёртвая печаль охватила всё её тело, и только сердце тряслось в ознобе от внезапно нахлынувших воспоминаний. Говорят, у цыганской души так: либо сильно любит, либо сильно ненавидит. А если любит, так небывало: одного и до конца. Увидев выходящую из дверей официантку, Лёля вздрогнула и быстро отвернула лицо к окну, театрально приобняв себя руками. Никто не должен узнать, что творится в её душе, какую муку она сейчас испытывает, находясь в нескольких метрах от мужчины, который изувечил её веру в любовь.
А Леночка, лёгкая, как её завитая чёлка, тем временем уже уносила тарелки на подносе в моечную, где тотчас сообщила Татьяне новость:
– Прикинь, видела сейчас, как наша донна Роза тихо плачет, отвернувшись к окну. С чего бы?
– А бог её знает, утрудилась, – вскинув на неё по-врубелевски утомлённые глаза, сказала Татьяна.
Шумела вода, скрипели тарелки.
В воздухе ресторана растворялись последние аккорды романса:
…И обе манили и звали,
И обе увяли, увяли…
Январь 2008
Снегири
«И не упивайтесь вином, от которого бывает распутство»[5].
«Не прелюбы сотвори»[6].
Всё неслучайно.
Здесь нет химчисток, сапожных мастерских, пунктов приёма стеклотары, приютов для животных. Сюда люди идут прогуляться по Большой Першпективе, зайти в сувенирную лавку, посетить интересную выставку в музее, концерт в филармонии, спектакль в театре, выпить чашечку кофе, купить нарядную вещь. Сюда идут за атмосферным ощущением великолепия и праздности. Но за чертой парадных фасадов ещё существуют коммунальные квартиры, в которых живут люди очень и очень среднего достатка. Вот им-то надо ремонтировать обувь, покупать недорогую одежду, сдавать стеклотару. Десятки брендовых магазинов модной одежды – но чтобы туда кто-то заходил… Даже турист – редкая птица. Но в этом и нет постоянной необходимости, ведь это не лубочная витрина – это представительская картинка. И таких картинок на Невском много. Но стоит свернуть в переулок…
Александра шла по вечернему проспекту. Сегодня ей исполнилось сорок два года. Однако настроение её было похоже не на торжественное освещение главной улицы города, а, скорее, на каменный колодец, глухой закуток с тёмными окнами и единственной заколоченной дверью. Пройдя по набережной Мойки, женщина свернула в небольшой переулок и вышла на Большую Конюшенную. Здесь в уютном полуподвальчике находился бар, в который она после работы иногда заходила выпить любимый коктейль и поболтать с барменом.
Увидев Александру, бармен расплылся в улыбке. Ему нравились знакомые посетители, и он не прочь был с ними поболтать о том о сём. Александра села за стойку напротив окна и попросила джин с засахаренной клюквой. Коктейль назывался «Снегирь». Если кто-то из посетителей заказывал именно этот коктейль, бармен рассказывал им романтическую историю его создания, и те с удовольствием слушали и пили. Александра знала её наизусть.
В этой истории говорилось, как в один туманный петербургский вечер в бар зашла молодая богато одетая дама и заказала джин, слегка облокотившись о стойку. У окна сидел изрядно выпивший поэт, который с удивлением и интересом стал разглядывать ту, что, судя по шёлковой одежде с венецианскими кружевами, накинутым поверх палантином из горностая, широкополой шляпке с перьями и густой вуалетке, слегка прикрывавшей глаза и кончик носа, в этом баре оказалась случайной гостьей. Он не мог знать, что в тот день на фронте погиб её возлюбленный и она, тоскуя, попросила бармена добавить несколько свежих раздавленных клюквенных ягод, лимон и много-много льда. Поэт был поражён печальной красотой незнакомки и, бросившись перед ней на колени, признался в любви, уговаривая стать его музой. Молодая женщина испугалась порыва буйного гения и убежала прочь, оставив в руках поэта свадебную перчатку, белую, шёлковую, с розово-карминным пятном от пролитого коктейля. Говорят, после этого неприятного инцидента напуганная аристократка вернулась домой и всю ночь просидела у окна, а под утро исчезла. Её искали, но не нашли. Она, словно птичка, улетела в ночь. Поэт же до зимы ходил как неприкаянный и не мог ни строчки сочинить, проклиная свою бездарность. Потом всё-таки посвятил даме мадригал, но сжёг его вместе с перчаткой, пытаясь таким образом освободиться от чар любви. Но однажды к нему под окно прилетел снегирь. И к поэту вновь пришло вдохновение. Кажется, он подарил миру прекрасные стихи.
Слушая эту романтическую белиберду, Александра думала о том, что окружающий мир трезвее, чем люди, в нём живущие, но без алкоголя всё как-то усложняется. На самом деле название коктейлю дала Александра, когда впервые зашла в этот бар в тот самый свой первый и злополучный день работы администратором в элитном мужском спа-салоне. В первую же её смену клиент, заказавший джакузи, наполненное шампанским, и эротический массаж «Ветка сакуры», порезал массажистке лицо. Белые простыни и подушки были забрызганы кровью, а рыдающую массажистку увезли накладывать швы. Вот тогда Александра, пытаясь справиться с тревожными мыслями, попросила бармена добавить в джин красных ягод и много льда, а потом, выпив, сказала, что такое ощущение, будто в груди у неё сидит красная птица, снегирь. Александра смотрела в окно и думала, что в работе администратором ей доставляет удовольствие только одна мысль: что она хорошо зарабатывает и живёт в Петербурге. И никакой романтики. А когда-то в Петербург она приехала именно за романтикой.
Пять лет назад она переселилась из двухкомнатной екатеринбургской квартирки в небольшую, вытянутую в глубину комнату с одним окном и старыми латунными ручками на раме. Ей ещё повезло, что это единственное окно выходило на Невский проспект, а не в глухой каменный двор.
Огорчал разве что тот факт, что здесь не было камина, тогда как у соседей был, и всё это говорило о том, что комнатка Александры была всего лишь узкой четвертинкой одной из бывших господских гостиных. На все двести метров – шесть комнат и несколько судеб с разными историями и характерами. Но она уже накопила денег на однушку.
Краем глаза Александра заметила движение в её сторону, и в следующую секунду за её столик подсел незнакомый парень.
– Девушка, вам какое время года больше нравится? – задал он нелепый вопрос. Сердце Александры сжалось от досады. Ей хотелось одиночества. Она ткнула трубочкой в кусочек льда в бокале и вяло посмотрела на парня. У него были широкая приятная улыбка, мягкий вопрошающий взгляд, слегка затуманенный алкоголем, и ямочка на подбородке.
– Гагарин!
– Почему Гагарин? – на его лице появилось недоумение, и улыбка сошла с лица. – Я Калинин! Алексей Калинин!
– Улыбка у тебя как у Гагарина, – резюмировала Александра. – А люблю я зиму.
Александра открыла глаза и несколько минут разглядывала рисунок на обоях, но в растительных иероглифах не было ответа на её немой вопрос. Вчера вечером всё произошло так стремительно, что Александра, проснувшись, даже подумала, что ей это приснилось, и теперь она силилась вспомнить, в какой момент она позволила совершенно незнакомому мужчине проводить её не до парадной, а до своей постели в комнате, где нет камина. После они молча шли по тёмному коридору, вдоль стен которого тянулись, как в каком-то бункере, провода и выступали чёрные головы квартирных счётчиков, и, казалось, в три часа ночи должны все спать, но вдруг раздался звук сливаемой воды в общем туалете. Дверь открылась, и вышел сосед, шаркая тапками по полу. Александра, проводив без слов своего нежданного молодого любовника, закрыла дверь на крюк и отправилась досыпать.
Ему было двадцать девять лет. В начале осени он приехал в Петербург на курсы в военную академию. Учиться ему было легко. Занятия заканчивались в пять вечера, и дальше он и его друг, с которым он снимал комнату в маленьком отеле, гуляли по городу, шли в кино, кутили за полночь в барах – как сказали бы классики, в лучших традициях гусарских пирушек, будучи вдали от жён и семейных забот. В баре он познакомился с Александрой и после проведённой вместе ночи на следующий день после занятий уже строчил ей сообщение:
– Если хочешь, приезжай ко мне. Седьмая линия… Я встречу.
Тот поздний вечер, когда она приехала к нему в маленький отель на 7-й линии, был особенно тёмным и холодным. Уличные фонари тускло светили, дул сырой ветер со снегом, на улицах было немноголюдно: все старались укрыться от ненастья в тёплых домах. Лишь у станции метро «Василеостровская» какой-то сумасшедший торговал в крытой палатке цветами.
Отель был небольшой, размещался на одном из верхних этажей бывшего доходного дома. Поднимаясь по лестнице, Александра окидывала взглядом худую спину в клетчатой рубашке с непонятной для неё нежностью и считала ступени. Теперь она шла к нему в гости, но это был не его дом, а только временное пристанище. В номере стояли две узкие кровати, стол, встроенный в подоконник, на столе – лампа, ноутбук, книги. Из окна виднелись сразу два храма: собор и церковь.
– Я должен тебе кое-что сказать, – тихо начал он, встав перед Александрой на колени. – И попросить прощения.
Александра погладила его по голове, уже смутно по-женски угадывая, о чём пойдёт речь.
– За что попросить прощения?
– Понимаешь, такое дело… я женат, у меня двое детей, две девочки. Думал, что мы больше не встретимся, но с тобой мне было очень хорошо, и я хотел тебя увидеть ещё раз. И вот ты приехала.
Александра понимала, что она не целомудренная девственница, пощёчин раздавать не будет, но и бороться против влечения – тоже. Будущего у неё с этим молодым отцом нет и не будет. Завтра наступит новый день и смоет тайные пятна на её репутации. Поэтому она с иронией произнесла:
– Мы не маленькие.
– Уф… как-то легче стало, – обрадовался он, поднявшись с колен. – Мужчины, они такие, понимаешь… Ты действительно не злишься?
Александре на секунду показалось, что он сейчас исповедуется ей, как жене, признавшись в обмане. Наверно, он и себя простил заодно. Или ей показалось, что простил. Но всё-таки она и это терпеливо приняла.
– А почему ты не носишь обручальное кольцо?
– Давно не ношу. У нас в части один офицер палец оторвал, зацепившись кольцом за металлическое крепление.
– Жену любишь? – Александру обожгло от своего же вопроса. Зачем ей это знать? Её это вообще не волнует. Это вопрос от взрослой женщины, старшей сестры, матери. На кой чёрт она спрашивает его о чувствах?
– Да, – твёрдо ответил он. – Но я сына хотел.
– Если любишь, зачем изменяешь? И почему сразу не сказал?
– А ты бы согласилась быть со мной?
К полуночи ветер усилился, стал бросать в стекло хлопья снега. Александра с тоской думала, глядя в туманное окно, что получила удовольствие, но ущемила свою гордость и теперь сожалеет об этом. Положив ей голову на грудь, молодой изменник бесстыдно дремал, а она в эту секунду вспоминала, что старше его, испытывая и горечь разницы, и нежность близости. Только во всей этой внезапно поднявшейся, царапающей стекло снежной канители Александре вдруг послышался отдалённый звон колоколов, в серебряном переливе которых она различала заупокойные мотивы. Наверно, оттого что здесь всё было чужое, однодневное, непостоянное, от гостиничных простыней исходил тонкий аромат обмана.
Он позвонил только спустя две недели, сказал, что экзамены сдал на отлично, скоро поедет домой, но хотел бы попрощаться.
«Я просто хочу его. Инстинкт и больше ничего», – утешала себя Александра, плотнее притворяя за собой дверь от любопытных соседских глаз. В этот, третий, раз он пришёл с цветами, растерянно улыбаясь. Только теперь она знала, что эта ночь – последняя, и долго ещё после его ухода не могла заснуть. Шнурок, на котором висел нательный крестик, зацепился за прозрачную стяжку бретельки бюстгальтера и до утра пролежал в кружевной дольке, как уплывший в ладье идол в страну праздности и удовольствия.
Из аэропорта он позвонил. Только говорить было особо не о чем. Разве что пожелать друг другу удачи. Оба понимали, что у их мимолётной истории нет будущего. Но оставалось ещё кое-что…
– Ты забыл крестик на окне…
Александра не видела, как он с выражением досады на лице похлопал себя по ключицам.
– Что ж, как есть, – сдержанно произнёс он. – С тобой было очень хорошо. Удачи тебе в жизни. Надеюсь, увидимся ещё, тогда и заберу.
Когда самолёт набрал высоту и в иллюминаторе вид Петербурга стал напоминать тёмную поляну, перечёркнутую светящимися линиями, Алексей немного ещё помечтал о красивой женщине из бара, а потом достал обручальное кольцо из внутреннего кармана пиджака, надел на безымянный палец и уснул. Дома скажет жене, что шнурок порвался.
Александра умерла в конце мая от большой кровопотери в родильном доме на улице Маяковского[7]. В тот день было ясное, тёплое утро, в воздухе пахло свежей зеленью травы, но Александре, прежде чем она закрыла глаза в последний раз, казалось, что за окном падает голубой снег и на подёрнутых инеем ветках сидят озябшие снегири и клюют ягоды рябины.
У Алексея родился сын, о котором он никогда так и не узнал.
Спустя три года Алексей Калинин приехал в Петербург в командировку и даже хотел позвонить женщине, с которой ему когда-то было хорошо в постели, но обнаружил, что номер он стёр из телефона, а явиться непрошеным гостем показалось глупой затеей. Да и он уже кое с кем по дороге познакомился. Так что смутный образ давней подруги «за сорок» тихо угас в его гусарской памяти. Но надо сказать, что жена ему так и не родила мальчика.
Малыш Александры попал в Дом малютки. В наследство ему достались нательный крестик на шёлковом чёрном шнурке, аккуратно уложенный в небольшой бархатный мешочек, и ключ от квартиры в спальном районе где-то на Парнасе[8].
Февраль 2019
Горбун и натурщица
В группе его называли Квазимодо[9]. Тощий, волосы жидкие, соломенного цвета, с двух сторон лба отбегали небольшие пролысинки; молочно-белая, усыпанная мелкими пупырышками кожа. Ещё он страдал глупым детским диатезом – и это в двадцать четыре года! От него всегда исходил запах какой-то детскости, пустой такой запах дешёвого мыла и лилий. У него был неправильный прикус: верхняя губа находила на нижнюю. Когда он впадал в состояние задумчивости и при этом хмурил белёсые редкие брови, его физиономия казалась смешной и жалкой одновременно. Пальцы у него были как у пианиста – бледные и длинные, в середине каждого кругло выпирал хрящ. Кисточка в таких пальцах казалась особенно тонкой. Рисуя, он выдвигал вперёд голову так, что та словно бы начинала жить отдельной от тела жизнью. Квазимодо его прозвали за горб. Говорили, в младенчестве уронил отец. Настоящее имя его никому не было нужно, к нему никто никогда не обращался, он жил загадочным изгоем в группе, одиноким горбатым студентом, который всё же великолепно рисовал. У него была своя жизнь, у группы – своя.
Совершенную противоположность горбуну представлял его одногруппник Андрей, красивый и весёлый молодой человек. У него, как у Дориана Грея[10], были кожа цвета слоновой кости, светлые волосы и синие глаза, черты лица мягкие, лишённые и намёка на появление хоть одной жёсткой черты, но взгляд блестел холодом и своенравием. Он знал, что красив, но позировать кому-либо отказывался. Сам написал несколько автопортретов, но, недовольный, сжёг их на даче в саду, опустошив бутылку бренди. Отец Андрея, журналист, находился в вечных, как правило, долгих командировках с ярким шлейфом свидетельств его адюльтеров: помада на воротничках, ночные звонки, фото с незнакомками. Мать Андрея содержала небольшой салон брендовой одежды на Невском проспекте, так что сына всегда одевала, как говорится, с иголочки. Мать задерживалась на работе до позднего вечера, домашней еды в доме, как правило, не было, и сын ужинал всегда в кафе-ресторане, где администратором работала его родная тётя, жалевшая мальчика. Оба родителя изменяли друг другу, но не разводились.
Андрей и Квазимодо считались лучшими в группе. Но Квазимодо обыкновенно не хвалили: его мастерство воспринималось как нечто нестандартное, не нуждающееся в похвале, воспринимаемое молча и требующее осмысления, – тогда как Андрея осыпали поздравлениями, которые окупались сполна белоснежной улыбкой коллективного любимчика. Квазимодо работал в своём углу тихо, как мышь. Андрей, наоборот, не скрывал своего творчества, позиционировал его при каждом удобном случае, требуя внимания. «Живопись должна быть бесстыдной», – заявлял он, изменив смысл высказывания Ахматовой[11]. Только у неё абсолютного откровения требовали стихи, а у Андрея – его гений и картины кисти великих, но уже умерших мастеров.
У Андрея в группе была девушка Вера, с которой он жил на съёмной квартире, но с некоторых пор он там не появлялся, забыв внести аванс за следующий месяц. Вера – высокая, стройная, со смуглым лицом с тонкими чертами, почти красавица, но только рот очень маленький, сухой, с блёклыми уголками. Девушка его нервно сжимала, когда улыбалась, и это несколько штриховало очарование. Рисовала она вычурно и как-то плоско, предпочитала Филонова[12], хотя и повторяла часто, что мало что понимает в его творчестве, но находила для себя загадочную прелесть в «аналитическом» искусстве. Мать её, цыганка, по вечерам пела в каком-то ресторане у Аничкова моста. Говорят, когда Вере было шесть лет, отец бросил их и ушёл к другой женщине.
Рисовали обнажённую женщину, сидящую к классу спиной. Ягодицы натурщицы прикрывала шёлковая синяя шаль с вышивкой и длинной белой бахромой по краям, едва касающейся пола. Тёмные волосы натурщица собрала в кичку, к которой приколола красный цветок, кисть левой руки лежала на бедре, опиралась на ладонь, выставив предплечье с острым ростром локтевой косточки, другая рука мягко покрывала верх круглой спинки старого венского стула. На оголённой лопатке коричневела родинка величиной с горошинку. Кто рисовал сбоку, мог видеть небольшую, с тусклым розовым соском грудь.
Мольберты Андрея и Веры стояли рядом. Вера могла шептать в сторону Андрея так, чтобы никто их не слышал.
– Вчера ты мне не ответил на звонок!
– Занят был.
– В одиннадцать вечера?
Андрей молча сполоснул кисточку, отжал о край банки и опустил в краску.
– Не кипятись. Поговорим после занятия.
– Ненавижу, – выпалила она, как только они вышли из класса. – Как же у тебя всё просто, всё на одной волне, всё для твоего удобства. Сейчас у тебя есть настроение, завтра – нет. Ты можешь исчезнуть, не звонить, не появляться на занятиях, гулять с кем-то по ночам, и тебе неинтересно, что со мной происходит, о чём я мечтаю, что чувствую, в конце концов. Вот возьму и выйду замуж! Что тогда?
Андрей вяло усмехнулся и ответил, умышленно растянув слова:
– Позвоню… когда выйдешь… замуж.
– Пошёл к чёрту! – процедила сквозь зубы Вера, едва сдерживая слёзы. – Какой же ты эгоист и циник.
Андрей холодно посмотрел на девушку:
– А то ты не знала… Думала, особенная? Особенных, Веруня, рисуют дорогими красками, обожествляют и называют музами. Особенные не душат упрёками и слезами, не выставляют условий, не устраивают истерик по пустякам.
– Пошёл к чёрту.
Отвернувшись к окну, Вера уже не пыталась сдержать слёзы. Да это уже было и ни к чему: он ушёл.
Начиналось занятие. Все возвращались в класс. Последним шёл Квазимодо. Заметив, что Вера плачет, он замедлил шаг.
– Чего тебе? – зло спросила Вера.
– Ты, когда плачешь, очень красивая.
– Я всегда красивая, дурак!
Квазимодо привык к грубости, равно как и к равнодушию, поэтому просто пожал плечом и побрёл, семеня по коридору, как старый монах.
– Эй! – окликнула его Вера. – Подожди, у меня к тебе дело…
Вера легла на живот. Пожалуй, если бы её рисовал Андрей, ей было бы не так тоскливо и одиноко, а здесь – как на эшафоте, покрытом скользким и холодным атласом, а горбатый палач за мольбертом терзает её тело углём и маслом.
– Возможно, стоит включить какую-нибудь музыку для тебя, – выглянув из-за мольберта, робко произнёс Квазимодо. – Вот Леонардо да Винчи для Лизы дель Джокондо[13]приглашал музыкантов, чтобы её взгляд не превращался в гипсовую маску после долгого позирования. Какую ты любишь музыку?
– Обойдусь, – сухо ответила девушка.
– Пожалуйста, приподнимись на локтях…
Вера приподнялась, и её груди, мягкие, тёплые и полные, оторвались от гладкой поверхности ткани. Соски тронул воздух пустого зала. В тишине было слышно, как Квазимодо то ли цокнул языком, то ли издал губами какой-то непонятный звук, что-то вроде поцелуя.
– Хорошо. Теперь убери волосы со спины, чтобы она оставалась открытой. Ноги согни в коленях и пяточку за пяточку заведи, а голову слегка склони к плечу. Лицом ко мне. Да, вот так.
«Что за лягушачья поза», – с омерзением подумала Вера.
Менторский тон уродливого однокурсника раздражал девушку, раздражала сама ситуация. Вера тоскливо разглядывала потолок, карнизы на высоких окнах и думала о том, что ненавидит Андрея и очень любит. Ей вдруг страстно захотелось, чтобы на этом лобном месте оказался он, а не она, и его бы голого рисовал горбун! Каждую мышцу, каждый изгиб тела, тщательно штрихуя у основания бёдер. Боже, с упоением вспоминала Вера, какие жаркие у них с Андреем были первые встречи! И вот теперь он не видит в ней ничего особенного.
На глаза набежала слеза. Вера отвернула голову и поджала губы, чтобы не разрыдаться от унижения. Ей хотелось сбежать с места казни, которое она подготовила сама себе, но она осталась, прикованная чувством сильнейшей непримиримой злобы за оскорблённое самолюбие.
– Лицо не рисуй! Пусть будет безымянным.
Вера больше не позировала Квазимодо. У неё случился нервный срыв, и две недели она пролежала в больнице. Андрей не пришёл. До неё дошли слухи, что он прогуливает занятия, один раз и вовсе явился подшофе и измарал свой холст с натурой жёлтыми красками. Также Вере рассказали, что Квазимодо уходит позже всех и приходит рано утром, никого не подпускает к своей работе и занавешивает её плотным покрывалом до пола. Все понимали, что он готовится к выставке, и не не мешали ему.
Однако покрывало сдёрнули раньше. Это сделал Андрей в присутствии остальных в классе. Все столпились у мольберта, никто ничего не мог сказать… Картина была выше всяких похвал – это был шедевр!
Многие были удивлены: после того как аттестационная комиссия признала, что Квазимодо написал гениальное произведение, Андрей подал заявление на перевод в другой вуз. Потом его видели на какой-то модной вечеринке: он пил, танцевал и целовал руки красивым девушкам. Вера тоже больше не появлялась в академии и как в воду канула – никто её больше не видел и ничего о ней не слышал. Говорят, что её мать приходила к ректору и на лестнице на виду у всех влепила Квазимодо пощёчину так, что бедный горбун качнулся в сторону, волосы его метнулись, как пожухлые травы в ветреную погоду. Скорее всего, Веру отчислили, но толком никто ничего не знал.
Через месяц в одном из парадных залов академии должна была состояться выставка лучших выпускных работ. Кроме работы студента Глеба Вийермана. Кто-то накануне замазал чёрной строительной краской лицо его обнажённой натурщицы.
Февраль 2019