Людмила Толмачева
Сказка для Амелии
1
Она не любила свое имя. В детстве частенько выговаривала матери: «Где ты откопала эту Амелию? Хожу как идиотка, а все вокруг только и прикалываются. Особенно Сулейкин. Представляешь, сегодня обозвал Карамелией».
«Надо же, Карамелия! – улыбалась Галина Федоровна. – Уже прогресс. Помнится, в пятом классе он дразнился Емелей. Не иначе как влюбился».
«В кого? В меня?! Очень нужно!» – сердилась Амелия, не воспринимавшая долговязого и неуклюжего одноклассника всерьез. На самом деле ей очень нравился Артем Говоров из десятого «В», годом старше ее, симпатичный парень с веселыми карими глазами. В составе школьной группы «Большая перемена» он играл на ритм-гитаре, а потому по праву вкушал сладкие плоды популярности и девичьего поклонения. Но Амелия порой замечала его взгляд, который чуть дольше положенного задерживался на ее лице. Что было в этом взгляде – она не могла понять. Если бы он бегал за ней, как обычно бегают влюбленные мальчишки, или попросту «клеил» ее, то эти взгляды – исподлобья, волнующие – говорили бы сами за себя.
К сожалению, на дискотеках он ни разу не подошел, не пригласил на танец, не проронил в ее адрес ни одного словечка. Глубоко задетая этим равнодушием, она ревниво наблюдала за группой десятиклассников, державшихся наособицу – сплоченной шумной компанией, центром и душой которой был Артем, и к великому огорчению замечала его руку, как бы ненароком прикасавшуюся к тонкой талии Лизы Ольхиной.
Эта девушка была притчей во языцех среди учеников и учителей. Одетая из дорогих бутиков, не по возрасту и с претензией на фотомодель, с прической от известного дизайнера, она выглядела старше своих подруг. А подчеркнутая сдержанность поведения, в коей Амелия видела рисовку и надменность, делала Лизин облик таинственным и необычайно сексуальным.
Тем не менее, несмотря на наличие столь грозной соперницы, сердце Амелии продолжало изнывать тягучей тоской по выбранному идеалу. Как добросовестный бухгалтер, она вела подсчет всех знаков внимания, которыми по воле случая одаривал ее Артем – это были все те же непонятные взгляды во время перемен, или нечаянные столкновения в раздевалке, когда он совершенно по-джентельменски уступал ей дорогу… Да мало ли таких, казалось бы, мелких, но очень важных для нее моментов происходило бесконечными школьными буднями? И по праздникам тоже кое-что перепадало.
Никогда ей не забыть новогодний бал, а точнее подготовку к нему, ответственными за которую назначили как раз их классы, то есть ее и Артема. Она неслась по коридору с праздничной стенгазетой, над оформлением которой просидела полночи, как вдруг откуда-то с высоты раздался насмешливый голос:
– Стоп! Амелия, кажется?
Она резко остановилась и задрала голову – он стоял на стремянке с огромной гирляндой в руках.
– Да, Амелия, – тихо ответила она, зардевшись от смущения.
– Не поможешь прикрепить эту хрень?
– А как?
– На подоконнике лежат бечевка и ножницы. Подай, если не трудно!
Бросив на подоконник тубус со стенгазетой, она схватила бечевку с ножницами и полезла на стремянку, но в пылу переполнявших ее чувств утратила всякую бдительность – на середине лестницы оступилась, потеряла равновесие и с визгом начала падать, увлекая за собой стремянку вместе с Артемом. К счастью, тот успел схватиться за потолочную панель, на которой крепился светильник, и большим усилием удержал стремянку в вертикальном положении.
– Ну, блин, ты даешь! Знатно бы навернулись. Новый год в больнице или в морге – ништяк начало каникул? – посмеивался Артем, глядя на побелевшее лицо Амелии.
– Ой, как я испугалась! – выдавила она жалкую улыбку.
– Ладно, не парься, все о, кей. Серега! – крикнул он однокласснику, появившемуся на другом конце коридора. – Вали сюда! Чо я один нанимался эту байду развешивать?
Подошедший Серега сменил Амелию, и вскоре работа у парней закипела. А ей ничего не оставалось, как убраться восвояси, то есть пойти в актовый зал с ощущением горького разочарования и позора.
Ну что за дура, ругала она себя, чуть не плача. В кои-то веки выпала такая удача – оказаться наедине с Артемом, да еще в момент, когда ему требовалась ее помощь, и так облажаться! Неуклюжая корова! И зачем только она появилась на свет – некрасивая, с идиотским именем, в неполной семье со скромным бюджетом?
По поводу своей внешности она страдала всегда, сколько себя помнила. И хотя мнение окружающих в этом вопросе не совпадало с ее собственным – многие, как раз, считали ее очень даже симпатичной, – она упорно продолжала изводить себя мыслями о физических недостатках. Стоя у зеркала, морщилась и тяжело вздыхала, находя талию слишком широкой, нос – длинным, а глаза – невыразительными. Беспощадной критике подвергались также длина и стройность ног, объем бедер и прочие параметры.
Все эти переживания, разумеется, имели под собой почву. Амелия с третьего класса посещала художественную школу, много читала об искусстве, любуясь итальянскими и французскими красавицами с репродукций, и ее представление о прекрасном складывалось под влиянием гениальных творений прошлого. В свой придуманный чертог «прекрасного» она впускала только избранных, а уж собственную персону отметала напрочь, как недостойную, презренную частицу серой, безликой толпы.
Свою любовь, тайную, безнадежную, но вместе с тем страстную, ревнивую, она хранила в душе, берегла от чужих глаз, не выказывая даже Артему. Да и что говорить? Кто она и кто он? Как далекая звезда в ночном небе, этот парень казался недосягаемым для нее, а потому мечты о свиданиях, поцелуях и прочих сердечных вещах походили больше на сказку – красивую, несбыточную фантазию.
Ее художественное воображение рисовало их встречи на фоне средневековых замков, белеющих горных вершин и ревущих водопадов.
Вот он, придерживая одной рукой полы своего бархатного плаща, подает ей вторую руку, чтобы перевести через узкий мостик над лесным ручьем. А она, всем существом вверяясь ему, трепеща и замирая, кладет свою ладошку в его сильную ладонь, и сложное чувство защищенности, тепла и восторга переполняет ее сердце.
Эти видения, как утонченная пытка, неизбывно приходили перед сном, когда она, отложив книгу и выключив светильник, уже готовая заснуть, лежала в темноте своей комнаты.
Так продолжалось до тех пор, пока не произошли события, раз и навсегда покончившие с глупой романтикой девичьих грез.
Сначала поползли слухи о беременности Ольхиной, затем разразился скандал с вызовом родителей, педсоветами и комиссиями и, наконец, апофеозом этой истории стало исчезновение Артема и Лизы из школы.
Как оказалось, делать аборт было поздно, Ольхиной предстояли роды. Артем, виновник несчастья, приключившегося с одноклассницей, натерпелся немало, но все обошлось. Родители незадачливых Ромео и Джульетты помирились и пришли к согласию – поженить детей по достижении ими совершеннолетия.
Амелия слышала, что Артем перевелся в вечернюю школу, а работать устроился не то в фирму отца, не то – будущего тестя. Впрочем, эти подробности ее не интересовали. Отныне образ первой любви не то чтобы померк, а отдалился, он уже не принадлежал ей безраздельно, больше того, в душе поселилось чувство вины, словно она совершила кражу. Да-да, она присваивала чужое в то время, когда между этими двумя свершалось любовное таинство.
Она не должна была, пусть даже мысленно, лезть в их отношения. По какому праву она мечтала о встречах с Артемом, если в этот момент уже билось маленькое сердце их с Лизой ребенка? Какая же она наивная дура!
Именно так ее часто называла Серафима – однокурсница и давнишняя подруга. Они дружили с первого курса Суриковки, правда, в последнее время виделись редко, но связи не теряли.
Сима – полная ее противоположность. Практичная, твердо стоящая на земле, решительная и целеустремленная. И внешность у нее соответствующая: крепкая фигура, сильные руки, прямой взгляд из-под русой челки, на которую она во время работы отчаянно дула, выпятив нижнюю губу.
Амелия знала – если Серафима дует на челку, значит, творческий процесс близиться к счастливому завершению. Из-под ее кисти или карандаша вот-вот выйдет очередной шедевр.
После окончания института судьба разбросала ребят из их группы, как и подобает, совершенно непредсказуемо. Один стал популярным портретистом, двое – преподавателями «художки», Серафима, благодаря своему общительному и предприимчивому нраву, внедрилась в бригаду реставраторов православных храмов, что давало ей неплохие заработки.
А вот Амелии не везло с выбором трудовой деятельности, хоть ты лопни! Сначала она устроилась в одно из издательств дизайнером, полагая, что будет иллюстрировать книги, но в ее рисунках никто не нуждался. Все, что от нее требовалось, это сделать компьютерный коллаж обложки очередной книги.
Через год рутинной работы она сбежала в рекламное агентство, где творчества было немногим больше, но зарплата вдвое превышала прежнюю. Здесь Амелия продержалась два года, пока не вышла замуж. Оформляя декретный отпуск, она уже знала, что на ее место приняли новенькую, а перспектива возвращения из отпуска на прежнюю работу была так же призрачна и ненадежна, как и ее нелепое замужество.
«Желаю вам терпежа! – сказала Серафима во время свадебного застолья. – Но не того, который «уж замуж невтерпеж», а того, когда хочется вцепиться в прическу супруга и от всей души отметелить за «все хорошее». Однако ты мудро понимаешь, что это не решение вопроса, и переводишь отношения в вербальную плоскость, по возможности, с нормативной лексикой. Вот за этот терпеж я и поднимаю сей бокал шаньпанского!»
Серафима вообще любила откровенные и прямые высказывания, излишний пиетет праздничных церемоний вызывал в ней неодолимую скуку, а потому словечками типа этого «шаньпанского» она невольно снижала пафос поздравительных речей.
Именно к ней первой примчалась Амелия с жалобами на загулявшего мужа. Произошло это через полгода после свадьбы.
– А я тебя предупреждала, – напомнила ей мудрая подруга, не дослушав до конца нытье про то, как «я всю ночь не спала – в окно смотрела», – чтобы держалась подальше от нашего брата-художника. Это народ непостоянный, особенно мужики. Сама из этого племени, знаешь. Сегодня он тебя боготворит, «музой» называет, а завтра с трудом выносит. Его уже все в тебе раздражает – начиная с походки и заканчивая манерой выдавливать краску из тюбика. И потом, в женщинах они любят молодость и энергию. Сейчас у тебя этого добра навалом, а лет через десять? Ты перестанешь его вдохновлять, но вряд ли согласишься на роль просто друга и соратника, уступив место в койке молодым натурщицам. Ведь так?
– Злая ты, Симка, – хныкала Амелия, разочарованная такими «утешениями» подруги. – Я к тебе не за тем через весь город ехала, чтобы выслушивать нравоучения.
– Ладно. Не хнычь. Давай я тебе успокоительного чайку заварю – сразу все печали как рукой сымет.
Надо заметить, что у Серафимы был пунктик – коллекционирование трав на все случаи жизни. Это было не просто увлечением, а просто-таки манией, болезненным пристрастием. Будучи все время в разъездах, бывая в самых отдаленных уголках страны, она собственноручно собирала сырье для своих целительных, как она уверяла, чаев и настоек. А в тот промозглый февральский вечер, оставивший в сердце Амелии первую зарубку разочарования в браке, Сима заварила какой-то сложный сбор фиолетово-бурого цвета с лавандовым запахом.
Следующим утром Борис как ни в чем ни бывало заявился домой и с ходу спросил: «У нас есть суп?» Ошарашенная такой сверхнаглостью, Амелия промямлила: «Вчерашний, в холодильнике» и проводила мужа, шагнувшего в кухню, растерянным взглядом.
Весь рабочий день, сидя перед дисплеем компьютера, она готовилась к выяснению отношений, которое наметила на вечер. В голове почему-то засела одна-единственная фраза: «Мой голос теперь знают во всех моргах города», дальше которой дело не шло. Вернее шло, но получалось как-то занудно, противно даже самой себе, а уж про Бориса и думать нечего – не станет он, свободный художник, утонченная натура, выслушивать бабьи нюни о совести и «мучительных часах ожидания».
А вечером, как на притчу, их пригласили на день рождения, после которого была незабываемая ночь, с признаниями, ласками и мужниным «прости».
Она простила, как делала потом не раз, но всему есть определенные границы. Когда же поняла, что их больше ничего не связывает, кроме ребенка, на которого мужу не хватало ни времени, ни душевных сил, первой настояла на разводе. Удивительно, но в загсе, ожидая своей очереди на получение свидетельства о разводе, они болтали как старые друзья – легко и без взаимных оскорблений. Расстались тоже вполне непринужденно: Борис пообещал участвовать в воспитании сына, Амелия в свою очередь попросила его почаще звонить и забегать на огонек.
«Полный дурдом! – произносила она мысленный монолог, шагая по осенней аллее, постепенно приходя в себя после свершившегося уже официально акта расставания. – Для чего все это было: свадьба, все эти страсти-мордасти, моя безудержная ревность? Чтобы вот так спокойно разойтись? Будто дети – поиграли, пошумели, а потом разобрали свои игрушки и разошлись по домам. Правда, моя «игрушка» сейчас с бабушкой, ревет, наверное, на весь дом, капризничает, не хочет без меня есть кашу. А Борису все до фени. Свободен, красив, талантлив, словом, в полном порядке! Не жизнь, а сплошной кайф! Видите ли, он готовится к выставке. Актуальный художник, концептуалист! Весь в творческом поиске и борении. Гад!»
Но жизнь так или иначе брала свое: работа, подрастающий сынишка, беготня по магазинам и поликлиникам, вечные домашние хлопоты – все это отнимало силы и время, а заодно притупляло эмоции и очищало душу. Вспышки праведного гнева в отношении Бориса если и возникали, то скорей по привычке, что называется, с затухающей амплитудой, пока не наступило глубокое безразличие и спокойное переосмысление прошлого.
Вторым в ее жизни мужчиной стал владелец мебельной фирмы, куда ее взяли дизайнером. Виктор жил холостяком, разойдясь с женой, менял случайных любовниц, а когда пригляделся к Амелии, проработавшей в фирме четыре месяца, то удивился ее почти монашеской строгости при наличии несомненных женских достоинств.
На первом же «корпоративе», по случаю майских праздников, он пошел в атаку, пустив в ход весь арсенал испытанных на практике средств обольщения – сыпал комплиментами, гипнотизировал долгим взглядом сквозь сигаретный дым, стискивал в ладонях ее гибкую талию во время танца.
Амелия отзывалась на его ухаживания весело и даже задорно, но не позволяла лишнего. Ему казалось это ловкой игрой, рассчитанной на разжигание страсти, но вскоре пришлось жестоко поплатиться за этот самообман.
В фойе ресторана, куда вышла Амелия, чтобы поправить волосы и макияж, Виктор рванул не сомневаясь в близкой победе. Ему не терпелось заключить в объятья эту «сексапильную штучку», прильнуть к ее губам, жадно втянуть их в свой рот, чувствуя сладкую упругость и одновременно податливость. Его голова кружилась от запаха ее парфюма, стойко державшегося на пиджаке, мышцы живота непроизвольно сжимались, а в груди не хватало воздуха.
Будто нарочно, она спряталась в нише огромного окна, укрытая от посторонних взглядов, и подкрашивала губы, глядясь в зеркало пудреницы. «Не помешал?» – спросил он, подходя вплотную и почти задыхаясь от желания. Она не успела ответить, как оказалась в его железных объятьях, и словно птичка в силках, забилась, затрепетала, пытаясь освободиться. Но он не отпускал, пока не испил до конца пьянящий нектар ее губ. Разжал объятья, чтобы посмотреть в ее глаза и сказать, что влюблен в нее, но в этот миг получил страшный удар в пах. Она ударила коленом, безжалостно, не думая о последствиях, а потом убежала из ресторана с бешеной скоростью, точно за ней гнались.
В метро успокоилась и, трезво взглянув на произошедший инцидент, ахнула – завтра придется писать заявление об уходе, а значит, снова начнется эта выматывающая «бодяга» с поиском работы: звонки, электронная почта, резюме, вежливые отказы. И это в момент, когда за душой – ни копейки, да еще парочка кредитов как камень на шее.
Господи, ну зачем она поперлась в этот ресторан? Ведь не очень-то и хотелось. Видите ли, неудобно отрываться от коллектива, подумают, что гордячка, что возносит себя выше остальных. Она и с шефом старалась быть подемократичнее, чтобы, не дай бог, не показаться «синим чулком» или перезрелой недотрогой. И вот во что вылилась ее «демократичность», черт побери!
Но ничего не поделаешь. Извиняться она не собирается – еще этого не хватало! А он, наверняка, отомстит – уволит без всяких компенсаций, да еще с «волчьим билетом» в придачу, то есть оповестит все мебельные предприятия, а заодно и кадровые агентства, о неблагонадежности бывшего дизайнера.
Не сомкнув до утра глаз, бледная, но решительная, Амелия вошла в кабинет директора и, стараясь не смотреть в его глаза, молча положила на стол заявление.
– Что это? – охрипшим голосом спросил Виктор и, надев очки, пробежал глазами текст. – Та-а-к. Значит, добить решили? Сначала чуть евнухом не сделали, теперь еще и без дизайнера меня оставляете. Откуда вы такая свалились на мою голову? Неужели мой невинный поступок заслуживает такой суровой кары? Да что вас, ни разу не целовали, что ли? Ну хотите, я извинюсь? Простите, ради бога, неуклюжего кавалера, который возомнил черт те что. Я ведь и в самом деле подумал… А! Теперь уже не важно, чего я там подумал. Ну что вы молчите-то, будто каменная баба с острова Пасхи? Скажите хоть что-нибудь! К примеру, какой я развратный тип! Домогаюсь вас, используя служебное положение. А вы вся из себя деловая и принципиальная, не женщина – робот. Вам до лампочки простые человеческие чувства и…
– Это смешно, поймите! – перебила словоохотливого шефа Амелия и усмехнулась: – Вы же умный человек. Все эти амуры на работе до добра не доводят, лишь вредят делу и репутации. Кроме того, я на такую роль совсем не подхожу, поверьте!
Ее спокойный, дружелюбный тон, заставил Виктора по-иному оценить ситуацию. Он окинул молодую женщину особым, заинтересованным взглядом, встал, прошелся по кабинету, затем приблизился к окну и, распахнув его настежь, повернулся к Амелии.
– Вот что. Никакого вашего заявления я не подпишу. Работайте. Даю честное слово, что больше это не повториться.
И она осталась. Надо отдать должное Виктору – за полгода, что проработала Амелия с того памятного разговора в кабинете, он был безукоризненно вежлив и официален не только по отношению к ней, но и ко всем женщинам их небольшого коллектива. Эту разительную перемену в поведении начальника заметили все. Секретарша Жанна, менявшая цвет волос и любовников с частотой лунных затмений, громогласно высказалась по этому поводу во время одного из дамских чаепитий:
– Прикиньте, девочки, ни одного знака внимания за несколько месяцев! Тут что-то не то. То ли заболел, то ли влюбился.
– Не говори, Жанна, – подхватила тему главбух Генриетта Васильевна, пышнотелая блондинка неопределенного возраста. – Раньше заглянет в бухгалтерию, насмешит, анекдот полускабрезный расскажет, одной – комплиментик, другой – подмигнет, глядишь и день не зря прожит. Словом, душка, а не начальник. А теперь весь такой серьезный, чопорный, прям, английский пэр, не меньше.
– А я знаю, когда это с ним началось, – заявила сладкоежка Мурзина, зам Генриетты, откусывая половину пирожка с повидлом.
Женщины с нетерпением ждали, когда Мурзина прожует и продолжит.
– После майских праздников, – наконец сказала та и бросила ехидный взгляд на Амелию. – Помните наш междусобойчик в «Кенгуру»? Амелия, как ты там зажигала с шефом! Это было что-то с чем-то.
– Не помню, – отозвалась Амелия, уткнувшись в чашку с остатками чая.
– Как же! А мы помним! – воскликнула Генриетта, легко повернувшись на крутящемся стуле в сторону дизайнера. – Амелия, неужто ты сделала это? Сразила нашего начальника, неподдающегося ни на какие женские примочки, в самое сердце?
– Ничего я не делала, не выдумывайте, – рассердилась Амелия. – И не надо мне тут про неподдающегося начальника. Разве не вы только что ностальгировали о лучших временах, когда вас тискали по углам и нашептывали сальности?
– Ну-у, дорогая, ты божий дар с яичницей-то не путай, – с сарказмом произнесла Мурзина. – Одно дело за ляжку ущипнуть, так сказать, для поднятия тонуса, и совсем другое – по уши втюриться.
– И не просто втюриться, – уточнила Жанна, – а полностью переродиться. Я, например, совсем не узнаю Виктора Михалыча. Такой, знаете, сдержанный стал, не накричит, не отругает, как раньше, а вежливо объяснит, попросит переделать, если что-то не так. Просто идеальный шеф.
– О-о! Похоже, все идет к свадебным приготовлениям, – резюмировала Генриетта и лукаво спросила: – Амелия, признайся, предложение уже было?
– Да отстаньте вы от меня! – в сердцах крикнула та и пулей выскочила из бухгалтерии.
Через неделю произошло событие, не оставившее у сотрудников никаких сомнений насчет романтических отношений шефа с дизайнершей, оказавшейся «скрытной, себе на уме карьеристкой, знающей подходы к мужским сердцам».
Понедельник для Амелии выдался суматошным: то и дело ее дергали не в меру капризные заказчики, с фабрики звонил технолог по поводу замены фурнитуры, дважды приходил конструктор с требованием упростить элементы, не имеющие принципиального значения для функциональности. К вечеру у нее разболелась голова, а тут еще Жанна с объявлением о производственном совещании.
Она сидела совершенно разбитая, не вникая в суть обсуждаемых вопросов, с одним единственным желанием – поскорей добраться до дома и лечь в постель, как вдруг услышала обращенные к ней слова директора:
– Амелия Владимировна, вы заболели?
В кабинете все стихло – взоры присутствующих устремились на дизайнершу, которая от неожиданности потеряла дар речи и лишь дважды кивнула головой, мол, да, заболела.
– Так идите домой, – мягко сказал Виктор Михайлович. – Или лучше подождите в приемной. Мы скоро закончим, и я отвезу вас. А то на вас лица нет, загрипповали, не иначе. Сейчас ведь эпидемия гуляет по городу. Итак, господа, подведем итоги…
Под насмешливыми взглядами Генриетты и Мурзиной, мысленно ругая директора за неуместную заботу, Амелия покинула кабинет и решительно направилась к себе, чтобы одеться и забрать сумку. Сидеть в приемной и ждать директора она не собиралась.
На улице моросил дождь вперемешку с легкой снежной крупой, сверкающей разноцветным бисером в свете вечерних огней. Поежившись и надвинув вязаную шапочку пониже, чтобы закрыть уши, Амелия заторопилась к станции метро. У самых дверей подземки кто-то положил руку на ее плечо, она оглянулась и увидела Виктора.
– Я боялся, что не успею, – запыхавшись от быстрой ходьбы, сказал он и улыбнулся.
Если бы не эта почти детская, обезоруживающая улыбка, Амелия, скорей всего, бросила ему в лицо что-нибудь резкое, обидное. Она не испытывала к нему никаких сердечных чувств и справедливо полагала, что подобные ухаживания надо пресекать на корню.
– Вы что, оставили свой «Опель» на произвол судьбы? – стараясь скрыть равнодушие, поинтересовалась она.
– Что ему сделается? Подождет. Вот провожу вас до дому, а потом и за ним вернусь.
– А зачем меня провожать? Я вас об этом не просила, – все же не удержалась она от резкости.
Она стояла на эскалаторе, чувствуя его присутствие за своей спиной. Он не отставал, хотя и не проронил больше ни слова. В вагоне было многолюдно. Толпа прижала их друг к другу так тесно, что она слышала стук его сердца. Ее раздражала эта вынужденная близость, а он, судя по всему, был только рад. Нечаянно поймав его мимолетный взгляд, Амелия поняла, что он наслаждается происходящим. Ее даже передернуло от этой мысли. Вот ведь издержки цивилизации, черт подери! Женщины, точно жертвы на заклание, спускаются в это подземелье, чтобы добровольно отдаться в тиски мужских объятий, чужих, ненужных, унизительных.
