и потому голая часть ноги между концом чулок
и началом штанов прилипала к табуретке
и это было очень противно
тут я заболела туберкулезом
и мне назначили больше гулять
и меньше играть на пианино
сейчас на пианино играет кое-как сын Петя
он гитарист
замечательно играет внук Лукас
когда изредка приезжает
и я иногда прикасаюсь к клавишам
с каждым годом музыку слушаю
все больше и больше
помню круглый золоченый столик
на котором стоял телевизор
чуть ли не первый в нашем дворе
приходили мои дворовые подружки
посмотреть на эту диковинку под названием квн
с большой линзой перед маленьким экраном
боже какая космическая скорость
во времена моего детства
было всего несколько новинок вроде телевизора
да и телефон в квартире был редкостью
Д-1-11-58 незабываемый наш номер
таких личных телефонов на весь двор было два…
а сегодня кошмар мобильного телефона
за которым возвращаешься
если забыл дома даже
когда идешь за хлебом на пятнадцать минут
новые вещи топорщатся и страдают
приживается в моем доме только старье —
из дома двух покойных бабушек мамы отца андрея а также с помойки —
столик возле кровати и одно кресло…
были такие времена
когда старинную мебель выбрасывали
чтобы заменить ее чешским гарнитуром
в прихожей у меня стоит в сложенном виде
ломберный столик который я купила
у княгини волконской
за очень маленькие деньги
лет пятьдесят тому назад
надеясь что отреставрирую
но так до сих пор и не отреставрировала
диких денег стоит реставрация
столик стоит с подвязанной кое-как ногой
и служит – на нем лежат шарфы письма и ключи
а сегодня еще пачка одноразовых масок
и резиновых перчаток
они должны друг друга ненавидеть —
красное дерево ампир с шахматным
и еще каким-то полем на верхней доске
и эта одноразовая дребедень
первый знакомый мертвый человек нина костикова
бледная высокая девочка с водянистым лицом
из моего первого класса
она перестала ходить в школу перед новым годом
и больше никогда не пришла
после нового года нам сказали что она умерла
весь класс пошел на похороны в соседний барак
на кухне со множеством маленьких столов
стоял на табуретках гроб
и было много людей и много красивых
бумажных и восковых цветов
они показались мне гораздо более красивыми чем живые
и мы весь девчачий класс
медленные и скованные страхом подошли к гробу в котором лежала еще более высокая
и еще более бледная нина костикова
и каждой из пришедших девочек дали по конфете
Аминь
надо позвать человека говорили у нас дома
когда ломался звонок падал карниз или засорялся унитаз
приходил человек водопроводчик и человек слесарь
и человек плотник и человек стекольщик
все мужчины в семье были совершенно безрукие
даже мой прадед-часовщик
а ведь казалось бы тоже ремесленник
памятник этой безрукой враждебности к материи
стоит у меня в прихожей
эта наборная шкатулка орехового дерева
с остатками перламутровой инкрустации
поверху порубленная топором не окончательно
а слегка но очень густо
я-то знаю кто это проделал и зачем —
на каляевской было печное отопление в пять печей —
в ванной для подогрева воды в колонке
в коридоре в спальне в столовой
и в комнате у тети сони
прадед любил топить печи
садился на скамеечке перед печкой
аккуратно укладывал рыхлым штабелем
наколотые в сарае поленья
а потом на этой самой шкатулке
маленьким топориком а то и большим ножом
отщипывал от полена щепочки
прямо на крышке этой драгоценной шкатулки
как его рука поднималась
до сих пор понять не могу
потом он под поленьями поджигал в печке
маленький костерок из щепок и стружек
огонь занимался и печь начинала гудеть
а какими привлекательными мне казались
те мужчины которые приходили и чинили
замок дверь и все
что требовало мужской умной руки
не надо мне доктора наук я сама умная
пусть рядом будет человек
с умными руками умным глазом
ну так и получилось —
вошла я в мастерскую
а там художник гостей супом кормит
но одной ложки не хватает
он взял деревянную чурку и топор —
раз-раз – и ложку вырезал
ну я за него и вышла замуж
правда не в тот самый момент
а лет через двадцать
теперь его не допросишься
венский стул переклеить
а ведь все может…
когда моему сыну пете было лет пятнадцать
мы с ним случайно попали в бабушкину квартиру
алеша был в это время уже в америке
связь была сложная он присылал письма с оказией —
привезшие письмо люди жили
в доме двадцать девять
по каляевской соседнем
с бабушкиным тридцать первым
поехали мы с петей за письмом
я письмо забрала и решила показать пете
наш старый дом
поднялись мы на второй этаж по винтовой лестнице
остановились у двери
я ее толкнула открыто зашли
здесь в коридоре говорю стоял книжный шкаф
красного дерева…
там столовая там комната бабушки…
тоже открыто мы заходим —
большой стол посреди комнаты
на нем трава какая-то
вокруг стола четверо траву фасуют по кулечкам
ох, думаю, сейчас пулю в лоб получим
изо всех сил улыбаясь говорю
здравствуйте я в этой квартире
жила сто лет назад
вот хочу сыну показать
люди замерли настороженно
я веду петю к окну – вот говорю
здесь была балконная дверь
но балкон видишь уничтожили
тут бабушкина кровать стояла и швейная машинка
которая у меня теперь стоит…
спасибо, говорю, большое спасибо до свиданья
петька тогда еще про травку и прочее что бывает
ничего не знал так что пожалуй не понял
что эти люди здесь делают…
сначала я влюбилась не в биологию
а в лабораторное стекло
и по сей день люблю стеклянную мелочь пробирок колб
воронок чашек петри
в биохимической лаборатории куда заходила с мамой
от этого стекла глаз отвести не могла
когда провалилась на экзаменах на биофак
пошла работать лаборантом
в лабораторию по изучению развития мозга
кроме стекла там оказался еще и великий смысл
так влюбилась что руки стали талантливы схватывали все
тонкие навыки гистологического лаборанта
как будто это не новое для меня занятие
а воспоминание о чем-то что прежде умела и забыла
припоминание такое случилось
с микротомом бинокуляром и микроскопом
сразу нашла общий язык
только с электричеством не поладила
так до сих пор с электрическими приборами сохранились разногласия
даже с утюгом и кофейной мельницей
биологический кабинет в школе был на четвертом этаже
а рядом со школой был участок на котором кое-что росло а кое-что гуляло весной
некоторые избранные любимчики биологички
выводили-выносили погулять жильцов кабинета – кролика черепах и ужа
учительница имя которой я забыла
доверила мне ужа и он обвил мою руку
от кисти до локтя
прикосновение змеиной кожи было холодным и страшным
а вчера у иры на даче возле тинистого прудика
на участке нашли выползок —
там живет целое семейство ужей
выползок был прозрачный в маленьких ромбиках
и весьма драгоценного вида
нет нет нет – никогда
никакой обуви сумок и прочей галантереи
из змеиной кожи в руки не брала
а в студенческие годы мы с леной лапиной
и еще кем-то третьим на практике
три часа сидели в болоте
и наблюдали как из куколки
выкарабкивалась бабочка
а потом долго сушила крылья
они медленно расправлялись
лена фотографировала мы рисовали
а потом бабочка улетела
вспомнила кто был третий —
галя иванова
надо спросить у нее
какого вида была та бабочка
я не помню
любовь к науке не была взаимной
вынесло меня из ботаники и зоологии
из физиологии и генетики
давно уже не нужна в генетике эта стеклянная дребедень
секвенируют геномы без чашек петри
и предметно-покровных стекол
и в мир молекулярной генетики
меня судьба не пустила
а я все пытаюсь туда заглянуть через докинза и ридли маркова и асю казанцеву
могу понять приблизительно о чем речь
это не я ее а она меня отвергла
жалко конечно но судьба так сложилась
дорогу в кратово я больше семидесяти лет знаю стояла пятилетней у станции кратово
с прадедом за ручку и ждала маму из города – и она выходила из электрички
своей чаплинской походочкой носками врозь
в шелковом платье в облипочку и в черной шляпе
с полями и выросшим сбоку на полях
букетиком искусственных незабудок
и с двумя сумками
восторг восторг – мы стоим не на той стороне
куда поезд подходит а на противоположной
и переходить на ту сторону запрещено
потому что одна бабушка из родственной семьи
которая тоже здесь дачу снимала
как-то переходила под платформой
высунула свою беленькую бедную головку —
и как раз под летящий паровоз
а под платформой осталась полная сумка яиц
которые она везла семье
и все до единого остались целехонькие
и еще не забыть —
уезжаем со съемной дачи на грузовике
в кузове кровати столы стулья и мы с мамой
а прадед в кабине сидит
на нем белые холщовые штаны
а в руках у него авоська в ней утка
это бывший утенок которого мне купили
на рынке в начале лета
я с ним играла и кормила его
он за мной по пятам ходил
но за лето утенок вырос
о том чтобы его съесть речи не было —
как можно домашнее животное есть…
я умолила забрать его в москву
прадед довез утку до москвы в авоське
высунув ее из машины
потому что она гадила
на его белые парусиновые штаны
утка долго жила у нас в дровяном сарае
прадед относил ей еду после обеда
и я помню как после чая дед собирает
остатки какого-то печенья
и просит у леночки банку для чая —
утке отнести
бабушка смеется и говорит
что утки чаю не пьют
ближе к зиме утку из сарая
украли дворовые мальчишки и съели —
они сентиментальными не были
никакой хронологии на самом деле нет
хронология явление временное для удобства заполнения документов
а жизнь круглая просторная направлена не в одну сторону и не в четыре иногда горизонт прорывается верх-низ отменяются и ветер посмертия бьет в лоб
мусорный лес – говорит андрей – он понимает
родители оба работали в институте лесоведения
и у него тоже осталось некоторое понимание леса —
казанская дорога была самым сосенным местом подмосковья
но сосен становится все меньше
разнолесье непривередливый клен осина и кустарник
у андрея в мастерской завершенный мир
большой красоты и замкнутости —
как будто своя собственная система координат —
верх-низ-горизонталь
и еще одно измерение без названия
день на даче у иры щипачевой в заозерье
озеро даниловщина плавала в пресной воде
впервые не помню за сколько лет
тридцать-сорок-пятьдесят
а в морях в разных сколько угодно —
черном балтийском и более всего в средиземном
то есть в той его части которое лигурийское
какой прекрасный климат континентальный —
зима весна лето осень
ничего этого нет в жарких странах
и как это бедные люди живут на экваторе
без перемен погоды
как я люблю все это зеленое
которое на свободе
а до́ма не люблю
и как раз сегодня вынесла в подъезд
два моих домашних цветка с окна
они случайно ко мне в дом попали
они меня тяготят
потому что надо постоянно помнить о том что забыла их полить
и чувствовать себя виноватой
теперь они будут общественным достоянием
хотела перечитать гоголя но забыла очки
гоголь лежит со мной рядом
но шрифт ужасный и нечитаемый
хотела посмотреть на весь набор его героев
и выудить их самых сегодняшних —
ноздрев назначен губернатором
манилов работает на телевидении
и сладким голосом рассказывает о будущем
коробочка пристроилась любовницей олигарха
и скупает бриллианты и антиквариат
собакевич размножился и сидит повсюду
хлестаков в президентах
нет не смешно
пришло письмо
на днях привезут урну с прахом
бориса аркадьевича лапина для захоронения
он умер на сотом году жизни
пережив дочь лену на пятьдесят лет
и сына аркашу на несколько
он был последний мой знакомый фронтовик
академик и храбрец невиданный —
история замечательная
как он в пятьдесят третьем году
в самые жидоедские времена
не сокращал двух сотрудниц евреек
несмотря на звонки из академии наук
и требования их немедленно выгнать
был он тогда директором по научной части в институте
приматологии в сухуми
на фронте такого мужества нужно не было
как в той советской жизни сказать – нет
он оставил этих евреек перевел
в разряд старших лаборантов
а тут сталин помер
и они вернулись на свои должности
был он инвалид
ногу потерял на войне
служил в разведроте —
на мину напоролся
солдаты вынесли
герой был от начала до конца
Аминь
когда с дворовыми подружками
я первый раз в жизни вошла в пименовскую церковь
чувство совершаемого преступления отлично помню —
мне еврейке там быть не полагалось
десяти лет мне не было
но глубинное противоречие
между иудаизмом и православием я остро чувствовала
на этом месте начиналась моя отдельность
от моих дворовых подружек и одноклассниц
а в более поздние годы отдельность эта только усиливалась
в тот день был какой-то праздник
церковь полна народу запах горящих свечей и ладана
был волшебным и пели на странном языке
в котором только отдельные слова были русскими
а остальное тревожно-непонятное
что-то вроде зависти почувствовала —
прекрасное и не мое
и пахнет преступлением само мое пребывание здесь
кто же мог предвидеть
что пятьдесят лет я буду здесь стоять
отзываться на слова которые знала наизусть
а потом легко и безболезненно выйду вон
нет-нет-нет не зря я там так долго стояла
но вынесло меня оттуда в пространство
прекрасно-пустое и свободное
андрей медитирует а я не знаю что это такое
пожалуй был один период в конце школы
когда я приблизилась к этому состоянию
неприсутствия нигде
в десятом классе школа была мне в тягость
к этому времени я уже не была отличницей
занималась физикой и химией с репетиторами
для поступления в университет
и в школе сидела уже не на первой-третьей парте
а на последней
и впадала в состояние похожее на обморок
такая была школа медитации
вот проклятье – чувство долга
не пойму от кого мне достался этот груз?
может от бабушки лены – больше неоткуда
мама все делала что надо не напрягаясь
отец вообще избегал таких неудобных вещей
как чувство долга
прекраснейшая легкость жизни
скользящая поверхность его привлекала
а всякая глубина пугала
всю жизнь от сложности бегал
и счастливейшие часы жизни
пролежал на телогрейке под автомобилем
починяя железные потроха москвича гаечным ключом
и мама жила не обременяя себя долгами
включая и супружеский
а я урод со своими списками дел обязательств
и обещаний
сны не перестали сниться
они перестали запоминаться
вот сейчас придет с никитой шкловским невролог
и пропишет волшебную таблетку для памяти
и я – глядишь – снова буду помнить сны
просмотрела файл всяких заготовок —
взять бы какой-нибудь взять и закончить
но нет
смысл остался только один-единственный —
перегонять ежедневную жизнь в текст
если этого не делать не останется ничего
один вопрос для страшного суда – для кого еще?
надо ли выбрасывать весь мусор, есть опасность что просто вообще ничего не останется
улетела с выправленными документами
в лигурию через рим
с ночевкой в аэропортовской гостинице
в номере где было столько углов
что я не смогла их пересчитать
и бо́льшая часть тупые и острые
угадать невозможно
как меня зовут и как тебя зовут
сколько вокруг людей ходят под чужими именами
псевдонимами никами кликухами
и не догадываются об этом
но иногда встречаются люди с подлинными именами
и сразу это чувствуешь – настоящее имя
скоро скоро уже совсем скоро
мне откроют мое настоящее имя
прием надоел. дальше все по правилам.
Не забыть про оболочки. Их для начала три.
Первая записана на лице новорожденного – нос, рот, линия лба и ноздрей. Эту первую оболочку, со временем меняющуюся,
носим до самого конца. Когда подрастает ребенок,
на него надевают первые штаны и платье. А потом он, взрослея,
вторую тряпочную оболочку выбирает себе сам. И тут я выступаю как эксперт – эта вторая оболочка говорит
и про отношение к себе самому и к миру. Личные качества проявляются
в выборе цвета, кроя, цены, уместности и удобства-неудобства.
Пренебрежительно-безразличное отношение
столь же много говорит,
что и капризные предпочтения,
и тонкости выбора галстука, чулок, косметики,
старья или модной новинки.
Третья оболочка – дом,
который выбран, построен
продуманно и чутко или вообще без внимания:
это решение космических задач пространства
и точки в этом пространстве, плоскостей и объемов. Это героизм стояния в обороне дома-крепости,
охраны тайны гнезда и гроба.
В этих оболочках есть послание и признание
и есть запирание дверей.
Распахнутый ворот рубашки и туго стянутый галстук,
зеркальный блеск ботинок и мягкость стоптанных сандалий, разгороженная криво комната и стоящий неуместно буфет —
все это знаки личности, ее приметы.
Я читаю эту книгу, я великий шифровальщик и дешифровщик —
дама в брильянтах и мужчина
с заклеенной газетным клочком царапиной от бритья,
ненавистные модные джинсы с искусственными дырами и демонстративные заплаты на новеньких рубахах,
лейблы споротые и предъявленные.
Гордость, скромность, тщеславие, наглость, смирение —
я узнаю их по сумкам, кепкам, рваным шнуркам и полированным ногтям. Оболочки опасно прозрачны,
и со мной поосторожнее —
я их вижу.
Про другие оболочки знаю только, что они есть,
но пока не вижу и не читаю.
Тело – первая оболочка, в которой заключено
это самое люся улицкая. Это у всех и каждого – и надо узнать себя,
свое тело как материальную вещь,
научиться к нему хорошо относиться
и наладить хорошие отношения души и тела. У меня ушло на это много лет, но не могу сказать, что научилась.
Чего мне в себе самой не нравится – длинный список.
Начну с короткого – что мне нравится.
Нравится мне в оболочке не так много:
во-первых, кисти рук —
их я унаследовала от бабушки Маруси,
но у нее кисть была поуже.
Руки у меня хорошие, пальцы
длинные, суставы не разбухшие,
но стали очень рельефны синие вены,
сейчас они видны только на правой,
потому что как раз после того,
как я написала слова, что руки мои мне нравятся,
произошла большая неприятность с левой рукой —
неприятность странная и настойчивая:
в первый же день, когда я спустилась к морю
две недели тому назад,
меня слегка полоснула по руке медуза —
красная полосочка, почти незаметная.
Обошлось без последствий —
это было предупреждение.
А за несколько дней до отъезда
снова я налетела в воде на медузу,
и на этот раз она не постеснялась
и здорово меня прижгла в плечо.
Ожог сильный – довольно быстро снимался мазью,
а вот отек от медузьих поцелуев все нарастает.
Рука моя стала совсем слоновья,
и завтра лечу в Москву,
придется, видимо, лимфу как-то откачивать.
Нельзя себя хвалить,
враг из враждебного мира подслушал
и послал на меня медузу.
Руками-то всегда была довольна,
а ногти невзрачные, как у мамы и как у папы —
треугольные, хлипкие и ломкие. Бо́льшую часть жизни мама стригла ногти “наголо”, руки у нее были жесткие, шершавые, рабочие,
ловкие и без прикрас —
перчаток в своей биохимической работе не терпела,
они ей мешали и мне тоже: знаю много женщин,
которые даже посуду моют в перчатках,
а я люблю прикосновение к тому, с чем работаю.
Пожалуй, еще мне нравится моя голова. О форме, конечно, речь – не о содержании.
Я по воле обстоятельств дважды в жизни ходила с бритой головой —
первый раз, когда после химиотерапии волосы начали лезть, я их сама обрила. А второй раз случайно по собственной неаккуратности: в те годы я не стриглась ножницами,
а, выставив нужную длину на бритве мужа,
который бороду ею подстригал,
проходилась по своей голове лезвием,
выставляя отметку один-два сантиметра, чтобы волосы лежали “бобриком”. Однажды бритва соскочила,
и первый проход ото лба к затылку обнажил ровную голую полосу. Пришлось побриться наголо…
Был какой-то прием
типа букеровского или “Большой книги”,
и я иду себе лысая по лестнице и слышу,
как одна баба другой говорит: Улицкая как всегда выебывается…
Вообще-то волосяной покров у человека —
эволюционный атавизм;
сохранят ли люди растительность на теле
через тысячу лет, если сохранятся сами как вид… вопрос.
Про волосы много рассказывает культурная антропология:
дергаешь за единый волосок, и поднимается из глубины
великое разнообразие религий, привычек, мод, диктатур и множество мистических вещей. К волосам не прикасаются,
их дарят прядями, истребляют целиком,
выдергивают по волоску,
режут, жгут, закапывают в землю, колдуют,
хранят в медальонах.
Когда мне плохо, я стригу волосы. Что-то ритуальное и древнее —
срезать волосы и выбросить с ними ситуацию. Не всегда помогает,
но подъем после стрижки ощущаю. Недавно постригла себя,
а сегодня, видимо, уже надо наголо.
Так тошно…
Волосы с детства были густые и темные,
но не радикально черные,
а хорошего цвета черного кофе. Слегка кудрявые.
Еврейский мелкий бес около лба —
свидетельство близости к негроидной расе —
проявлялся только в детстве,
а потом прошел почти сам собой. Помню, что в детстве, когда носила челку, мочила ее и косыночку повязывала, чтобы была гладкая.
Первый раз постриглась сама
между седьмым и восьмым классом
и одновременно слегка потравила себя перекисью водорода.
Окраска волос в школе произвела большой эффект,
был скандал, даже устроили по этому поводу классное собрание. Мягкое руководство собранием осуществляла
замечательная тетка, завуч Александра Петровна,
крашеная блондинка, красивая, ухоженная —
класс туповато молчал – меня не то что любили,
но я в девчачьей иерархии занимала место из первых.
Одноклассницы вяло осудили за стрижку, за узкую и короткую юбку (из маминой перешитая длиной до колена, что было по тогдашним временам экстремально).
Под конец припомнили,
что видели меня на улице в обнимку с молодым человеком.
Ответила я, как теперь думаю, блистательно:
это замечательный молодой человек,
он даже член партии.
Самое смешное, что это было чистой правдой:
Игорь Коган учился в физтехе – туда было трудно поступать,
пришлось даже поработать два года на заводе: там он и вступил в партию для облегчения студенческой карьеры.
Встречала его в Израиле лет семь тому назад, он в порядке,
живет возле Ирадиона,
а прежде жил на Селезневке.
Несколько лет я волосы коротко стригла,
а потом снова отрастила.
Когда после школы работала
в Институте педиатрии лаборанткой,
уже была не то с хвостом, не то с пучком.
Парикмахерскую стрижку ненавидела
как унизительное насилие:
сидишь в белой простыне с мокрой башкой
перед зеркалом, и оттуда смотрит на тебя
испуганное “не я” —
так до сих пор я и стригу себя сама,
хорошо ли, плохо – не так важно.
Волосы у меня скорее не мамины, а папины,
что стало особенно заметно, когда я стала седеть —
седина ложится красиво, как у отца. А мама поседеть не успела – умерла раньше.
Заканчиваю с головой и волосами.
Уши мои не вызывали у меня протеста,
они всегда были великоваты,
но мне нравятся люди с большими ушами.
Уши что-то сообщают об их хозяине – я это чувствую.
Самые маленькие и изящные ушки были у Любочки,
жены моего покойного театрального поводыря
Виктора Новацкого,
и связаны были с какими-то ее мелкими недостатками,
а может даже с тайными талантами.
Как раз в последние годы к моим ушам
появилась у меня большая претензия —
стала глохнуть, и время от времени
обращаюсь к ушам с просьбой вести себя приличней
и не лишать меня окончательно слуха.
Между прочим, поразительно:
по мере ослабления слуха
я становлюсь все чувствительней к музыке
и все лучше ее слышу и понимаю. Спасибо, уши, я вас люблю
и прошу вас тормознуть по части глухоты
и продержаться подольше.
Хорошо еще, что уши выходят из строя, а не глаза…
Дальше – шея. У всех в маминой семье короткие шеи, самая короткая была у мамы.
Мне немного длинношеести прибавила бабушка Маруся. Спасибо.
Все детство я очень горевала, что похожа на папу,
а не на маму. Она была очень красивая. Все было в ее лице соразмерно и благородно:
кругловатый лоб, нос с легкой горбинкой,
крылатые брови, рот с красиво нарисованной верхней губой,
чудесный овал лица, чуть заостренный к подбородку.
Я мало что от нее унаследовала,
разве что рисунок бровей. Материнская
порода дала мне приземистости, прочности, ширококостности
и лишила достоинств отцовской линии —
длинноногости, легкокостности, светлоглазости. Вспомнила, что бабушка Маруся как-то сказала,
что сын ее сложен как Аполлон!
А сегодня в моде геркулесы
с накачанными шашечками и шишечками мышц…
Мое вполне устаревшее генетическое образование
очень глубоко во мне засело,
и, хотя я отлично знаю, что наследование признаков
гораздо более сложно, чем просто взаимодействие доминантного и рецессивного гена,
я с большим вниманием отношусь к тому,
что могла бы назвать глубоко упрятанной рецессивностью.
О, сколько всего сидит в каждом из нас в запечатанном виде,
не передано нашим потомкам первого поколения,
а хранится, как в кладовой, для дальних…
От бабушки Маруси помимо красивых рук
я унаследовала маленькую грудь с маленькими сосками,
и выкормить своих детей грудным молоком,
которого было довольно много, мне не удалось.
У моих младенцев не было сил вытянуть из меня
имеющееся молоко, и я,
помучившись три месяца с грудным вскармливанием Алеши,
с Петей решила вопрос радикально:
после родов сразу перевязала грудь полотенцем,
и молоко как пришло, так и ушло.
По материнской линии пришла не пышность груди, а склонность к раку,
он и сел десять лет тому назад мне на грудь.
Правда, рак был какой-то ослабленный, не самый яростный,
да и у мамы первый раз он объявился годам к сорока, договороспособный, и после операции отошел,
и со мной случилось то же самое.
А может, прогресс медицины,
которая от рака груди научилась спасать,
а от ретикулосаркомы, которая была записана в мамином тексте ДНК или в тексте судьбы,
пока не научилась.
От нее мама и умерла в 53 года.
А мне уже под восемьдесят.
Вот так.
Опускаюсь ниже: ребра расходятся довольно высоко, и желудку вольготно выпирать как ему угодно. Это от отца и от деда. Мы пузаты. И много едим. Я поняла это довольно поздно и стала ограничивать себя, но это не помогло, именно потому, что поздно спохватилась. По женской линии тоже все плотные дамочки, но они-то все грудастые и живот не так заметен.
От мамы также пришли суставчатые пальцы ног.
У меня еще ничего, не так страшно,
а у мамы и бабушки стопа была ужасно деформирована,
этому способствовали и высокие каблуки,
которые тогда носили с утра до ночи.
Я уже лет двадцать не ношу
обуви на каблуках,
но всю молодость проскакала на шпильках-гвоздиках.
Изящество было большое у бабушки Маруси – и в кистях, и в стопах – не зря же побывала в босоножках Айседоры Дункан…
Фотография где-то сохранилась – не балетный класс,
а нечто эвритмическое.
Некоторую свободу движения и я от нее переняла —
не сразу, к старости лет…
Итак, с кистями собственных рук я вполне согласна.
Это единственное. Нет, пожалуй, еще и рот.
Вообще-то рот как рот, ничего в нем нет особого.
Но в какой-то момент, сравнительно недавно
я заметила, что у рта есть свое собственное выражение,
которое определяет иногда и все выражение лица:
оно слегка детское.
Это я заметила на любительских фотографиях,
или когда снимают меня, а я этого не знаю.
Смотрю серьезно и с удивлением.
Рот мой умеет улыбаться,
но совершенно не умеет смеяться.
Вспомнила! Году в 1911-м, кажется,
когда бабушка Маруся работала в труппе Свободного театра,
там проводили конкурс на самую красивую ножку:
актрисы встали за занавес и высунули из-под него ножки.
И первый приз получила Маруся.
Это был бумажный башмачок, наполненный конфетами,
и на нее надели передник, на котором было написано:
“У меня самая прекрасная ножка”…
Бедная Маруся. Счастливой она не была.
…Вот Андрей бреется перед зеркалом почти каждый день, смотрит на себя в зеркало. Я-то знаю, что он себе нравится. Но смотрит он на себя, чтобы видеть, по какому еще месту бритвой пройтись.
Женщины смотрят таким же осмысленным взглядом на себя, когда красятся. Я же не крашусь. То есть раза два в год, когда под камеру вылезаю. Я-то, в отличие от Андрея, себе не нравлюсь. Но про него потом.
Последние годы я стараюсь с собой примириться, перестать враждовать и хоть немного себе нравиться, а скорее – себя принять такой, какая я есть. И к тому же я ему (телу) благодарна:
до сих пор оно не заставляет меня страдать. Даже мои сильнейшие мигрени с годами делались все легче и легче, а к старости и вообще прошли. А в последние годы даже стала испытывать нечто похожее на чувство вины перед телом, к которому относилась невнимательно, непочтительно, не прислушивалась к нему и даже постоянно его мучаю курением, которое явно не нравится моим легким, о чем они мне иногда тихонько и очень деликатно сообщают.
Никаких идей о здоровом образе жизни во времена моего детства еще не было: диеты, вес, спорт еще не обозначились как жизненные принципы.
Семья, которая мне досталась по рождению, никогда ничего общего со спортом не имела. Единственная его разновидность – игра в карты – практиковалась ежевечерне: дед играл со своим братом в преферанс. Тоже вид спорта – интеллектуального. Меня же отдали в музыкальную школу, чтобы именно там я училась играть. Тоже вид спорта. Я и училась, пока у меня не нашли первичный туберкулезный процесс и врачи предложили маме изменить образ жизни ребенка: больше времени проводить на воздухе и заниматься спортом. И мама отдала меня в детскую спортивную школу на ближний стадион “Машиностроитель”. Ни мой рост, ни физические данные не предполагали успехов. Но мама считала, что если уж я бросила музыкальную школу – пусть будет спортивная. И с дворовой подружкой Женей мы пришли на “Машинку”, как называли стадион юные спортсмены. Туда брали всех подряд. Года три мы с Женей туда ходили и даже ездили в летние лагеря, что-то вроде спортивных “сборов”. Хотя физические данные мои были никудышными, но я оказалась хорошо скоординированным подростком: результаты ничтожны, но техника прекрасная. И тренер Новиков, человек немолодой, с необыкновенно красивым и мужественным лицом американского киногероя, о чем никто, да и он сам, не догадывался, велел мне показывать остальным правильный “перекидной” или “перекат” – это такая техника прыжков в высоту – или гонял на барьеры, где у меня тоже была правильная техника. Но выше 1,35 м прыгнуть мне не удавалось. Зато красиво! И скорость в беге была соответственна длине ног – не ахти. Но ведь красота важнее практического результата! И телу моему нравились все эти упражнения, и, наверно, с тех самых пор у меня хорошая координация движений. В рок-н-ролльные времена ловко скакала под музыку. Но, главное, занимаясь спортом, я научилась падать – “калачиком”, подбирая кисти и мягко опускаясь на согнутые плечи, немного катясь. До сих пор это умение меня не покинуло.
В целом я благодарна моему телу, и чем дальше, тем больше: я достаточно подвижна, хорошо хожу, могу таскать рюкзаки с продуктами большого веса, есть еще некоторое количество зубов, а которых нет, те я заменила имплантами и искусственными приспособлениями.
Правда, я стала быстрее уставать и ослабела память.
Но память никогда не была особо цепкой – не хотела учить иностранные языки, зато замечательно сберегала мелкие детали и подробности, которые прекрасно теряются. И хотя более всего у меня претензий именно к моей дырявой памяти, но я благодарна тем не менее и ей, бедняге, потому что отдельные картинки, иногда невероятно ранние, она сохранила. Так что спасибо ей, моей памяти.