Людвиг Витгенштейн
Логико-философский трактат. Философские исследования
Приложения
Предисловие Б. Рассела к 1-му английскому изданию «Kогико-философского трактата»[7]
«Логико-философский трактат» г-на Витгенштейна, вне зависимости от того, раскрывает он или нет истинную суть того, о чем говорит, является важнейшим философским текстом, по самому своему размаху и по глубине изложения. Отталкиваясь от принципов символизма и связей, необходимо существующих между словами и объектами в любом языке, он распространяет свой анализ на различные области традиционной философии и показывает, каким образом в каждом случае возникают традиционные рассуждения и традиционные проблемы в этих областях, проистекающие из непонимания принципов символизма и некорректного употребления языка.
Прежде всего затрагивается логическая структура суждений и природа логического взаимодействия. Затем мы последовательно переходим к теории познания, законам физики, этики и, наконец, к мистическому (das Mystische).
Чтобы понять книгу г-на Витгенштейна, нужно отдавать себе отчет в том, какими именно проблемами он озабочен. В той части исследования, которая затрагивает символизм, он изучает условия, необходимые для обретения логически совершенного языка. Применительно к языку существует немало сложностей. Во-первых, сложность возникает в нашем сознании, когда мы используем язык для того, чтобы что-либо выразить; это сложность психологического свойства. Во-вторых, имеется сложность отношений между мыслями, словами или предложениями и тем, к чему они относятся и что обозначают; это сложность эпистемологическая. В-третьих, налицо сложность использования предложений для передачи истины, а не лжи; это достигается посредством особых предложений, для которых обсуждаемые предложения являются субъектами. В-четвертых, возникает такой вопрос: какое отношение один факт (например, предложение) должен иметь к другому, чтобы стать его символом? Это логический вопрос, и именно им задается г-н Витгенштейн. Его также интересуют условия корректного символического представления, то есть представления, в котором предложение означает нечто вполне определенное. На практике язык всегда более или менее туманен, поэтому мы ничего не можем утверждать полно и бесповоротно. И потому перед логикой возникают две сложности применительно к символическому представлению: 1) комбинации слов должны отражать смысл, а не бессмыслицу; 2) символы и комбинации символов должны обозначать каждое нечто уникальное. Логически совершенный язык обладает синтаксическими правилами, которые предотвращают бессмыслицу, а конкретный символ в нем всегда имеет строго определенное, уникальное значение. Г-н Витгенштейн изучает условия конструирования логически совершенного языка; не то чтобы любой язык был безупречным с точки зрения логики и не то чтобы мы были в состоянии конструировать, здесь и сейчас, логически совершенный язык, однако основная функция языка – означать, и он лишь частично исполняет эту функцию, постепенно приближаясь к постулированному нами идеальному языку.
Одна из важнейших задач языка – утверждать или опровергать факты. Если синтаксис языка задан, значение предложения определяется, когда становятся известными значения образующих его слов. Чтобы то или иное предложение могло утверждать какой-либо факт, должно быть, вне зависимости от конструкции языка, нечто общее между структурой предложения и структурой факта. Пожалуй, это – фундаментальное положение теории г-на Витгенштейна. То, что является общим у предложения и факта, уверен он, не может быть высказано в языке. Если воспользоваться его терминологией, это может быть лишь показано, а не сказано, ибо все сказанное должно иметь ту же структуру.
Первое требование к идеальному языку заключается в том, что в нем должно быть одно и только одно имя для каждого простейшего предмета и не должно быть одинакового имени для двух различных предметов. Имя – простой символ в том смысле, что у него нет частей, которые сами по себе являлись бы символами. В логически совершенном языке ничто, не являющееся простым, не может иметь простого символа. Символом целого будет «комплекс», содержащий символы частей. Рассуждая о комплексе, мы, как выяснится позднее, грешим против правил философской грамматики, но этого нельзя избежать… Комплексом в мире выступает факт. Факты, которые не состоят из других фактов, г-н Витгенштейн называет Sachverhalt (позиция, положение), тогда как факты, расчленяемые на два и более факта, называет Tatsache (факт); таким образом, предложение «Сократ мудр» есть и Sachverhalt, и Tatsache, тогда как предложение «Сократ мудр, а Платон – его ученик» есть Tatsache, но не Sachverhalt.
Он сравнивает лингвистическое выражение с геометрической проекцией. Геометрическая фигура может быть спроецирована множеством способов, и каждый из этих способов соответствует своему языку, но проективные способности исходной фигуры остаются неизменными при использовании любого из названных способов. Эти проективные способности соотносятся с тем общим, что в его теории должны иметь между собой суждение и факт, если суждение утверждает факт.
В известном, элементарном смысле все это очевидно. Невозможно, например, составить предложение о двух людях (допустим для удобства, что людей можно трактовать как простейшие элементы), не используя двух имен; а если вы намерены утверждать наличие какого-либо отношения между этими двумя людьми, вам понадобится, чтобы предложение, утверждающее это отношение, установило связь между двумя именами. Если мы говорим: «Платон любит Сократа», слово «любит» между словами «Платон» и «Сократа» устанавливает некую связь между этими словами, и именно благодаря этому факту наше предложение способно утверждать отношение между объектами, обозначенными как «Платон» и «Сократ».
В соответствии с данным принципом все то, что должно быть сказано ради облегчения понимания теории г-на Витгенштейна, является с точки зрения его теории бессмысленным. Опираясь на это заключение, мы можем обрисовать мир, который лежит, как представляется, в основе его системы.
Мир состоит из фактов; факты не могут, строго говоря, быть определены, но мы можем объяснить, что имеем в виду, сказав, что факты делают суждения истинными или ложными. Факты могут содержать элементы, которые также являются фактами, или не содержать оных; например, суждение «Сократ был мудрым афинянином» состоит из двух фактов, «Сократ был мудр» и «Сократ был афинянином». Факт, не имеющий других фактов в качестве своих составляющих, г-н Витгенштейн называет Sachverhalt. С тем же основанием он мог бы назвать его атомарным фактом. Атомарный факт, хотя и не содержащий в себе других фактов, все же имеет некие внутренние элементы. Если допустить, что суждение «Сократ мудр» есть атомарный факт, мы увидим, что он содержит элементы «Сократ» и «мудрый». Если проанализировать атомарный факт максимально полно (разумеется, это теоретическое допущение), элементы можно обозначить как «простейшие» или «объекты». Их существования требует логическая необходимость, равно как и существования электронов. Уверенность г-на Витгенштейна в том, что простейшие существуют, зиждется на заключении, что всякий комплекс предполагает факт. Отсюда вовсе не следует, что комплексность фактов конечна; даже если каждый факт состоит из бесконечного числа атомарных фактов и даже если атомарный факт состоит из бесконечного числа объектов, всегда будут объекты и атомарные факты. Утверждение, что существует некий комплекс, редуцируется в утверждение, что элементы этого комплекса как-то связаны между собой, что само по себе есть утверждение факта; значит, давая имя комплексу, это имя будет иметь значение только в случае истинности некоего суждения, а именно суждения, утверждающего соотнесенность элементов комплекса. Следовательно, наименование комплекса предполагает наличие суждений, а суждения предполагают именование простейших. Таким образом, показывается, что именование простейших в логике является первичным.
Мир описан полностью, если известны все атомарные факты и если они известны все без исключения. Мир описывается не просто поименованием всех его объектов; также необходимо знать атомарные факты, из которых состоят эти объекты. Когда задана совокупность атомарных фактов, всякое истинное суждение, сколь угодно сложное, теоретически может быть выведено. Суждение (истинное или ложное), утверждающее атомарный факт, называется атомарным суждением. Все атомарные суждения логически независимы друг от друга. Никакое атомарное суждение не подразумевает другого и не является несовместимым с другими. Таким образом, логический вывод оперирует суждениями, которые не являются атомарными. Подобные суждения можно назвать молекулярными.
Витгенштейновская теория молекулярных суждений накладывается на его же теорию построения истинностных функций…
Остановимся на одном положении фундаментальной теории Витгенштейна, а именно на его утверждении, что невозможно что-либо сказать о мире в целом и что все, что может быть сказано, будет касаться лишь конкретных частей мира. Возможно, этот взгляд обусловлен символической логикой, и если так, в его пользу говорит то, что корректная символическая нотация обладает убедительностью живого наставника. Встречающиеся в нотации нерегулярности являются первым признаком философских ошибок, а совершенная нотация представляет собой замену мыслительного процесса. Но хотя символика, вероятно, подсказала г-ну Витгенштейну, что логика ограничена частями мира и не распространяется на мир в целом, тем не менее этот взгляд подлежит существенному уточнению и дополнению. Со своей стороны, я не готов поручиться за истинность данного утверждения. Я намерен лишь уточнить его, но никак не подытожить. Согласно этому воззрению, мы способны сказать что-либо о мире в целом, лишь очутившись за его пределами, так сказать, если он перестанет быть для нас целым миром. Для некоего высшего существа, способного обозреть его целиком, наш мир покажется ограниченным, однако для нас этот мир, каким бы ограниченным он ни был, не может иметь пределов, поскольку вне его ничего нет. Витгенштейн использует в качестве аналогии поле зрения. У нашего поля зрения, с позиции смотрящего, нет границ просто потому, что нет ничего за его пределами; подобным же образом наш логический мир не имеет логических границ, поскольку логика ничего не знает о том, что есть за его пределами. Эти размышления приводят к довольно любопытным рассуждениям о солипсизме. Логика, говорит он, наполняет мир. Границы мира являются также границами логики. Поэтому в логике нельзя сказать, что то-то и то-то есть в мире, а этого нет; чтобы сказать так, мы должны заведомо исключить некие возможности, а это недопустимо, поскольку в таком случае логика должна была бы выйти за пределы мира и проанализировать эти пределы с другой стороны. То, чего нельзя помыслить, немыслимо, и потому нельзя высказать того, что невозможно помыслить.
Это, по его словам, есть ключ к пониманию солипсизма. Точка зрения солипсиста вполне оправданна, но ее нельзя высказать, можно лишь показать. То, что мир – только мой мир, проявляется в факте, что границы языка (единственного языка, который я понимаю) обозначают границы моего мира. Метафизический субъект принадлежит не миру, но границам мира…
В некоторых отношениях теория г-на Витгенштейна представляется мне требующей дальнейшего, так сказать, технического уточнения. Это касается в особенности его рассуждений о числах, которые, судя по всему, охватывают лишь конечные числа. Логика не может считаться адекватной, если она неприменима к трансфинитным числам. Не думаю, что прочие положения теории г-на Витгенштейна помешают ему исправить это упущение.
Куда любопытнее, нежели все математические сопоставления, вопрос об отношении г-на Витгенштейна к мистическому. Его позиция естественным образом проистекает из доктрины чистой логики, согласно которой логическое суждение есть картина (истинная или ложная) факта и имеет общую с фактом структуру. Именно данная общая структура позволяет картине отображать факт, но саму структуру не выразить в словах, поскольку она есть структура слов и факта, который эти слова выражают. Посему все, подразумеваемое под выразительностью языка, должно оставаться невыразимым в языке, а следовательно, не иметь строго определенного смысла. Это невыразимое, по г-ну Витгенштейну, содержит в себе логику, а философия, как он утверждает, должна ограничить себя суждениями из области естествознания, высказанными максимально четко и ясно; философские утверждения надлежит оставить ученым, которые, изрекая их, будут понимать, что они бессмысленны. Верно, что человека, использующего подобный метод, может настичь судьба Сократа, но страх повторить его судьбу не должен нас останавливать, если этот метод – единственно правильный. Если же нет, рассуждения г-на Витгенштейна вызывают определенные сомнения, несмотря на весьма убедительные доводы, которые он приводит. Сомнения проистекают из того обстоятельства, что г-н Витгенштейн умудрился сказать очень много о том, о чем сказать невозможно, и скептически настроенный читатель может решить, что в его теории имеется некий существенный изъян, некая задняя дверь. Например, этику г-н Витгенштейн отнес к сфере мистического, невыразимого. Тем не менее сам он рассуждает на этические темы. Он наверняка скажет, что то, что он называет мистическим, может быть показано, но не высказано. Вероятно, так и есть, но у меня подобное утверждение вызывает интеллектуальный дискомфорт…
Все эти рассуждения приводят меня к следующему заключению: всякий язык обладает, как пишет г-н Витгенштейн, структурой, о которой в самом языке невозможно что-либо сказать, но при этом должен быть другой язык, описывающий структуру первого и имеющий собственную структуру, и эта иерархия языков бесконечна. Г-н Витгенштейн, разумеется, ответит мне, что его теория целиком приложима в неизменном виде ко всей совокупности языков. С моей стороны тогда будет правомерно усомниться в существовании подобной совокупности. Общности, о которых, по мнению г-на Витгенштейна, нельзя рассуждать логически, тем не менее мыслятся им как существующие и относятся к области мистического. Общность, возникающая из нашей иерархии языков, будет не просто логически невыразимой, но вымыслом, иллюзией, и тем самым никак не попадет в упомянутую область мистического. Это весьма спорная гипотеза, и я предвижу возражения, на которые в настоящий момент не знаю ответа. Однако я не представляю, какой другой вывод можно сделать из умозаключений г-на Витгенштейна. Даже если эта спорная гипотеза окажется здравой, она оставит в стороне существенную часть теории г-на Витгенштейна, хотя, быть может, не ту часть, которой сам он придает наибольшее значение. Как человек, имеющий богатый опыт решения логических задач и опровержения мнимо убедительных теорий, не могу не признаться: я не в состоянии признать правоту теории лишь на основании того, что не вижу в ней ошибок. Однако создать теорию логики, которая ни в каком из своих постулатов не кажется ошибочной, – это неимоверно тяжелый труд и чрезвычайно важное достижение. Г-ну Витгенштейну, по моему мнению, это удалось, и потому ни один серьезный философ не может себе позволить пренебречь его книгой.
Бертран Рассел. Май 1922 года
О принципах перевода
Перевод выполнен по двуязычному немецко-английскому изданию: Ludwig Wittgenstein. Logisch-Philosophische Abhandlung // Tractatus Logico-Philosophicus. London, Routledge & Kegan Paul, 1922. При переводе учитывались замечания автора к первому (авторизованному) переводу «Трактата» на английский язык.
Именно учитывая правку самого Витгенштейна для английского текста, мы выбрали для первого афоризма вариант «Мир есть все то, что имеет место», хотя дословный перевод с немецкого звучит как «Мир есть все, что есть случай» (Fall ist). Вообще многие афоризмы «Трактата» являются очень непростыми для перевода, и здесь существенную помощь оказало сличение немецкого текста с английским вариантом, как уже упоминалось, сверенным и исправленным самим Витгенштейном.
Понятие «Sachverhalt», одно из важнейших в «Трактате», мы переводим как «позиция» (в других русских вариантах – «со-бытие», «положение вещей»). Термин «позиция» представляется нам лексически нейтральным и в то же время более, если угодно, «логическим»; вдобавок его использование позволяет ввести без излишних уточнений понятия «пропозиция» и «пропозициональный знак».
Еще одно важнейшее понятие «Трактата» – Satz, у нас переведено как «суждение» или, в отдельных случаях, «пропозиция». На наш взгляд, данный термин опять-таки является более нейтральным и более «логическим», чем термин «предложение», использованный другими переводчиками «Трактата» на русский язык. Еще три важных витгенштейновских понятия переведены впрямую, как «факт» (Tatsache), «предмет» (Gegenstand) и «вещь» (Ding).
Структура текста
Философские исследования
Язык играет человеком, или Реальность Витгенштейна
«Я мыслю, следовательно, существую».
Понадобилось несколько столетий, на протяжении которых европейские философы, вдохновленные знаменитой максимой Декарта, изучали сознание, разум, рацио, чтобы родилась новая формулировка, предложившая иную парадигму вместо обветшавшей картезианской.
«Я говорю, следовательно, существую».
Низвержение с высот, грубая проза, сугубая прагматика… Впрочем, таковой, после засилья средневековой схоластики, наверняка воспринималась и максима Декарта. Новая эпоха, новая культура, уже осемененная позитивизмом, фрейдизмом и начатками структурализма, требовала новой методологии. И наиболее остро эту потребность эпохи ощутил Людвиг Витгенштейн.
Правда, «Логико-философский трактат», при всей его «логичности» в структуре и семантике, еще тяготел к прежнему, классическому мировоззрению: в конце концов, идеальный язык науки, о котором столько говорилось в «Трактате», отвергая всякую метафизику, все же представлял собой «трансцендентальную семантику», метафизический метод, восходящий, так или иначе, к философским идеям Нового времени. Минуло почти тридцать лет после публикации «Трактата» – лет, наполненных размышлениями и вместивших в себя преподавание в сельской школе, скитания по Европе, общение с членами Венского кружка, возвращение в Кембридж и чтение лекций студентам, работу санитаром в годы Второй мировой («в эту пору философии нет места, она бессмысленна и позорна»), – прежде чем Витгенштейн согласился опубликовать свою «зрелую» методологию, во многом не то чтобы противоречившую идеям «Трактата» или их опровергавшую, но прояснявшую, развивавшую и расширявшую положения «ЛФТ». Именно в этой «зрелой» методологии были заложены основы так называемой лингвистической революции, или лингвистического поворота, в философии, а метафизика во всех ее проявлениях утратила право на существование: «Значение есть употребление».
Философские воззрения Витгенштейна принято разделять на «ранний» и «поздний» периоды; первый, как считается, нашел свое воплощение в «Логико-философском трактате», ко второму же относятся «Философские исследования» (частично подготовленные к печати самим автором) и опубликованные посмертно, а также «Голубая книга» и «Коричневая книга» (записи лекций в Кембридже) и статьи. На самом деле принципиальное различие между этими периодами всего одно: если в «Трактате» Витгенштейн уповал как на панацею на некий идеальный, логически безупречный язык науки, способный устранить все возможные двусмысленности и непонятности, то позднее он рассуждал уже о языке естественном, повседневном, если угодно, бытовом. Столь важное для лингвистической философии понятие «языковой игры» относится именно к естественному языку – в идеальном языке науки подобное невозможно.
Что такое языковая игра? Если в «Трактате», по большому счету, рассматривались исключительно изъявительные предложения («Нечто имеет место») и для них возможно вывести некую общую форму, то в поздних работах Витгенштейн наконец-то обратил внимание на следующее: основной корпус повседневного языка составляют не сообщения, что нечто имеет место, а просьбы, пожелания, вопросы, восклицания, приказы и т. д. Эти языковые ситуации и связанный с ними бытийный контекст он и назвал играми.
Здесь поневоле вспоминаются бессмертное «Что наша жизнь? – Игра» и самое, пожалуй, известное исследование игр как основы человеческой жизнедеятельности – «Homo Ludens» Й. Хейзинги. В предисловии к своей работе Хейзинга писал: «Есть одна старая мысль, свидетельствующая, что если продумать до конца все, что мы знаем о человеческом поведении, оно покажется нам всего лишь игрою. Тому, кто удовлетворится этим метафизическим утверждением, нет нужды читать эту книгу. По мне же, оно не дает никаких оснований уклониться от попыток различать игру как особый фактор во всем, что есть в этом мире. С давних пор я все более определенно шел к убеждению, что человеческая культура возникает и разворачивается в игре, как игра»[8]. Словно отвечая, Витгенштейн в «Философских исследованиях» пишет: «Я также назову языковой игрой целое, включающее язык и действия, с которыми он переплетен… Здесь термин «языковая игра» призван выразить то обстоятельство, что говорить на языке означает действовать, то есть форму жизни».
Концепции «жизнь как игра» и «язык как игра» оказали сильнейшее воздействие на философию и гуманитарные исследования XX столетия (и продолжают плодоносить в новом веке). Применительно к изучению языка в числе «наследниц» методологии Витгенштейна прежде всего следует упомянуть теорию речевых актов, основоположником которой был профессор из Оксфорда Дж. Остин; книга Остина, излагавшая эту теорию, называлась «Как делать что-либо при помощи слов». По Остину, в языке существует ряд глаголов, перформативных глаголов, которые сами суть реальность: «Объявляю вас мужем и женой» – эта фраза не просто сообщает о факте, она и есть этот факт, поскольку говорящий одновременно говорит и делает, осуществляет это событие. Очевидно, что речевые акты являются разновидностью языковых игр; итогом развития этой теории стала так называемая перформативная гипотеза: она утверждает, что все глаголы языка перформативны, а любое высказывание представляет собой речевой акт, то есть языковую игру. Как справедливо замечает В. П. Руднев, «если перформативная гипотеза верна, это равносильно тому, что вся реальность поглощается языком и деление на предложение и описываемое им положение дел вообще не имеет никакого смысла»[9].
Иными словами, вполне можно считать, пока не доказано обратное, что мы живем в реальности языковых игр, в самой языковой игре, иначе – в реальности Витгенштейна.
Л. Добросельский
