Льюис Спенс
Таинства Египта. Обряды, традиции, ритуалы
Я считаю если не ересью, то, по меньшей мере, глупостью, когда полагают, что строгое соблюдение некоего обряда является абсолютно необходимым для того, чтобы молитва, заклинание или некое действие, обращенное к Богу, привели к желаемому результату. Думать так – значит ставить магию на одну доску с наукой, где, как известно, определенные действия приводят к определенному результату. Я бы даже назвал богохульством попытки «привязать» божественную силу к некоему определенному набору действий. В любом случае я считаю, что слепое принятие этой теории – а теория есть стигма и проклятие в низшей магии – стало главной причиной (если вообще не единственной!) того, что из божественной стороны жизни человечества таинства практически (по крайней мере, официально) исчезли. Их ритуалы изжили себя, их язык стал архаичным и непонятным, а их внешняя сторона – то есть самая важная – стала абсолютно бессмысленной и превратилась в убогое представление нищих странников.
Но не поймите меня превратно. Я не хочу сказать, что там, где проложена первая робкая тропа, она не может превратиться в хорошо наезженную колею. Ведь символизм, по крайней мере, столь же живуч, как и идеи, давшие ему жизнь, при условии, что его аллегории верны, а идеи в достаточной степени справедливы и глубоки. По сути, это один-единственный способ передачи основополагающих идей. Но в магии обязательно должно оставаться место для индивидуальности. Мы говорим, что «человек – это стиль его письменной речи». А в магии некий привкус личности должен стать неотъемлемой частью действия, молитвы или обряда, чтобы сделать их эффективными. Более того, в этом действии должна принимать участие душа совершающего его.
Именно мысль и намерение, а не обряд, действие и интонация заставляют абсолютный дух действовать в соответствии с желаниями человека. Но и здесь постарайтесь понять меня правильно: любой опытный мистик знает высшую ценность театрального жеста и верной интонации. Обряд низших таинств был богат всякого рода драматическими действиями и церемониями, которые имеют особую ценность для подготовки ума и души к восприятию таинства. И это должно остаться неизменным. Человек не должен отбрасывать в сторону привычное лишь потому, что оно лишь аллегорично и менее значимо; да это и невозможно сделать в силу его уникальности.
Однако, повторяю, именно мысль, цель и намерения имеют значение в истинно мистическом и магическом. Чтобы вызвать ответную реакцию Абсолютного Духа (если такой термин можно употребить применительно к чистому духу, вечному и всемогущему), движущаяся суть должна хоть в какой-то степени напоминать Абсолютный Дух, стать частью свойств, добродетелей и могущества, которые она желает привлечь. Но не сочтите это гарантией выполнения всех желаний, как это делали безбожники прошлого и глупцы, коих немало среди псевдомистиков. В действительности Абсолютному Духу не нужно никакое привлекательное, постороннее влияние, чтобы осознать потребности его части или человека. Он скорее требует, чтобы это существо символически проинформировало его, окружило его определенным ощущением, чтобы материальные условия, в которых он существует, коснулись его и дали ему возможность отреагировать на его призыв. Абсолютный дух не может реагировать на жест и интонацию только потому, что они лишь спутники материи, постоянные напоминания тому, кто использует их, что такие ничтожные препятствия должны быть преодолимы, если он хочет подняться на тот уровень, о котором просит.
Однако со временем мудрецы Египта ошибочно стали обращать все внимание на чисто обрядовую сторону таинства – как, собственно, и их «братья по духу» Месопотамии (Шумер и его компиляторы и наследники – Аккад, Вавилония и др. – Ред.). Юкатана (классические майя и их наследники. – Ред.) и всех стран и религий, – что есть убедительное доказательство того, что они все же сохранили истинный дух древних таинств до самых последних дней отправления египетских культов. Многие тексты красноречиво свидетельствуют об их необыкновенном уважении к священному. Это уважение, которое все мудрые люди высказывали по отношению к святому, ведь только легкомысленные глупцы не понимают истинного характера внешней стороны таинства, оскорбляя то, что они не понимают. Как и сегодня, сидя дома или на работе, люди высмеивают интонации и жесты, которым они аплодируют на публичных выступлениях, так и циничные греки и легкомысленные сирийцы смеялись над тем, что они называли «египетским фиглярством». Мы видим, что даже апологет христианства Арнобий (ум. 327) неподобающим образом насмехался над «кривляньем» великих жрецов Египта, как над чем-то ребячливым и глупым, и не мог по достоинству оценить тайну, скрытую за действием и символом, из-за врожденной неспособности нырнуть в такие глубины духа.
Для египетских жрецов храмы были не столько обиталищем богов, сколько их местом отдыха на земле, а образы божественных существ представляли собой некие сосуды, которые боги могли в некий момент наполнять своей божественной сущностью и общаться с человеком. Жизнь и уровень общения в таких храмах были невыразимо возвышенны; возможно, никогда до или после в истории человечества в храмах не было такой атмосферы святости. В их пределах не допускалось даже намека на зло, богохульство и нечистоплотность. И именно они были самым подходящим местом для совершения таинств, целью которых была подготовка человеческой души к контакту с ее Создателем.
В этих величественных, исполненных молчания храмах, которые, казалось, позаимствовали свою грандиозность у вечной тишины, создавалась нужная обстановка и атмосфера для воскрешения в памяти божественного, для установления контакта с ним и достижения высшей степени его осмысления. Нельзя сказать, что то же самое было совсем уж невозможно где-нибудь на рыночной площади, но мудрость, это редкое порождение спокойного и возвышенного духа, убедительно свидетельствует о том, что для непосвященного, делающего первые шаги в область тайного, тишина и тень столь же необходимы для размышления и молитвы, как солнце и дождь для растения. В действительности молчание и сумрак – это свет и жизнь сокровенного существования, защита развивающегося духа от материального мира. Ведь этот развивающийся дух, подобно младенцу в утробе матери, должен быть абсолютно защищен от вредного влияния внешнего мира, если он хочет выжить и появиться на свет здоровым.
Таким образом, эти исполненные молчания кельи, столь подходящие для инициации, были для еще не развитых душ своеобразными перегонными кубами, где они прикасались к тайне духовного возрождения, которое, собственно, и есть конечная цель любых таинств. Там неофит ждал, пока внутренний голос (то есть голос самого бога) не подсказывал ему, что он готов к любым испытаниям. Испытанием было уже само стремление к этому постижению тайны, готовившее его душу и сердце к новым горизонтам. Возможно, читатель, сидящий в каком-нибудь древнем храме, где сосредоточены священные традиции, постепенно начинает испытывать благоговейный трепет перед обстановкой этого храма. Это мимолетное чувство восторга и поклонения не идет ни в какое сравнение с тем восторгом и страхом, которое испытывал неофит, сознательно посвящавший себя служению богу на гораздо более возвышенном уровне, который скоро должен был открыться ему.
Бог дает каждому веку свое собственное откровение, наиболее подходящее его условиям. Но кто может сказать, что Древний Египет не был удостоен самого высшего и благороднейшего откровения, когда-либо нисходившего на эту землю? Ведь нигде и никогда мир не знал такой святой и возвышенной величественности.
Отношения египетских таинств с таинствами элевсинского и орфического культов – это отношения матери и дочери. И именно благодаря тому, что мы можем узнать, собрав по крупицам мельчайшие подробности о последних, мы способны расширить свои знания о первых.
Далее мы еще будем касаться связей египетских таинств с эллинскими. Однако следует еще внимательно проанализировать отношение греков ко всему мистическому. Мы знаем, что в начале греческой истории орфические таинства процветали, а они, согласно Геродоту и другим, имели египетские корни. Именно из этого культа великая мистическая школа Пифагора заимствовала свои идеи о странствиях души и внутренне присущем ей стремлении к очищению. В философии Гераклита мы находим, пожалуй, самое точное описание идей, стоявших за таинствами целой череды эпизодов пантеизма.
В своей работе «Великая тайна» Метерлинк, кажется, проникает в самое сердце греческой мистической теории, когда он говорит, что важнейшие части ее древней философии, а именно – те, которые касались Высшей Причины и Непознаваемого, «были постепенно забыты классической теософией и философией и стали, как в Египте и Индии, прерогативой высшей касты жрецов, скрывшей основы знаменитых греческих, а в особенности элевсинских таинств, за завесу секретности которых никому не удавалось проникнуть». Однако непознаваемые элементы, которые существовали в мифах, были сами по себе достаточны для того, чтобы разрушить в новичке веру в богов черни, «хотя одновременно он начинал понимать, почему идея, столь опасная для тех, кто не был в состоянии понять ее, должна была оставаться оккультной. Вероятно, за высшим откровением не стояло ничего другого, потому что, очевидно, человек не в состоянии постичь никакой другой тайны: никогда не существовало и не будет существовать формулы, которая даст нам ключи от Вселенной».
Однако, судя по всему, неофит инициировался в оккультную науку более позитивной природы – такой, которой владели египетские жрецы. Должно быть, его обучали способам достижения единства с божественным или погружения в божественное посредством транса или экстатического состояния. Об этом пишет Метерлинк, и он отмечает, «что в это состояние их вводили при помощи гипнотических методов, куда более совершенных, чем наши». В нем, по сути, развивались все мистические силы подсознания. Однако, хотя можно привести много доказательств этого в связи с египетским культом, я, сознаюсь, не могу обнаружить такого же числа этих доказательств в эллинских государствах.
Однако Метерлинк не верит, что оккультное братство Греции владело гораздо большим числом великих секретов существования по сравнению с тем, что дошло до нас через религиозные знания. Тогда еще просто невозможно было знать больше, а если бы это и было известно, то «мы тоже должны знать это, ведь вряд ли возможно, чтобы такой секрет не стал бы достоянием всех, если бы тысячи людей обладали им уже тысячи лет». Однако совершенно очевидно, что более раннее мистическое знание в его совершенной и великой простоте было практически потеряно уже в период расцвета элевсинских таинств, которые были всего лишь жалкой попыткой позаимствовать древнее знание египтян, и что обладатели такого потаенного священного знания вряд ли могли раскрыть полную или чистейшую истину.
Однако господин Метерлинк тем не менее утверждает, что хранители греческих таинств владели секретами неизвестных сил природы в гораздо большей степени, чем современные ученые. Но, благодаря этим знаниям, достигли бы они таких высот, если бы к тому же не обладали великим и простым, величайшим из всех секретом?
Тем не менее Метерлинк настаивает на том, что хранители греческих таинств обладали секретами непознанных сил природы в гораздо большей степени, чем современные ученые. Тогда благодаря какому знанию они достигли этих высот, если они не владели тем величайшим на земле великим и простым секретом? Метерлинк пытается оправдать свою гипотезу, указывая на архитектурные памятники египтян, которые столь велики и грандиозны, что создается впечатление, будто они – чуть ли не результаты действия оккультных сил. Но это – дикий мистицизм, и он прекрасно иллюстрирует опасность голословных и абсолютно ненаучных высказываний, которые столь свойственны мистикам, ранее не удосужившимся познакомиться с архитектурой прошлого. В том, как возводились египетские пирамиды и обелиски, нет ничего оккультного, и египтологам хорошо известны способы, которыми пользовались египтяне. Это не значит, что эти строения не могут иметь оккультного или символического значения, но далеко от утверждения, что они были возведены какими-то «непостижимыми способами», которое способствует распространению вздорных теорий, заставляющих нас верить в то, что любая известная тайна древности, а значит, и современности «заключена» в архитектуре и форме древних пирамид. Истинный мистицизм нуждается в защите от той чепухи, которая превращает его в презренную науку и ведет к его уничтожению[4].
Если же мы вернемся к духу греческих таинств, то можно с большой уверенностью сказать, что в этом смысле они были лишь бледной копией египетских таинств, сохраняя букву и обрядовую сторону, но не дух таинств. Но именно поэтому они представляют для нас огромную ценность, ведь, судя по всему, обряды и церемонии перешли в греческие таинства непосредственно из таинств египетских. Я всегда с сомнением относился к утверждениям, что хранители египетских таинств передали бы иностранцам, к которым всегда испытывали небезосновательное недоверие, нечто большее, чем голые схемы совершения обрядов.
Место египетских таинств в истории тайн весьма точно и определенно. В них были собраны и проявили себя вся мудрость и все темные знания Древнего мира. Причем эта мудрость была систематизирована таким образом, что, если бы была сохранена в неизменной форме, это спасло бы позднейшие века от многих религиозных катастроф и ложного мистицизма. Однако из-за пассивности и небрежности ее хранителей и, возможно, из-за циничного влияния из-за рубежа ее первоначальная божественная красота постепенно потерялась, и в результате до нас дошли лишь основополагающие основы ее обрядов и церемоний. Я не сомневаюсь в том, что христианство стало практической попыткой восстановить основные идеи этой мудрости, и тому есть много подтверждений. Ее основной целью было личное соединение с Божественным через мистическое возрождение: об этом говорится и в повествованиях патриархов, и в культе Осириса, и в индийских ведах и эпических поэмах, да и практически во всех основных религиях мира. На последующих страницах этой книги мы посмотрим, какими путями достигалась эта великая цель.
Глава 2
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ИСТОЧНИКИ
Произведения, которые «описывают» египетские таинства (если подобное выражение вообще применимо к текстам, где символические и «темные» выражения заменяли четкие и ясные предложения), многочисленны и подразделяются на два класса: первый – это те, которые глубоко и подробно, с философской подоплекой, описывают их (это, например, работы Плутарха, Апулея и других), или те, которые лишь фрагментарно сохраняют конечную цель таинств (такова, например, Книга мертвых). Второй – это те книги, которые лишь мимолетно касаются этих таинств; это характерно для писателей-классиков: Геродота, Порфирия, Диодора, Лактанция и Арнобия.
В последующих главах я практически целиком сосредоточил свое внимание на первой группе, так почти все отрывки из книг второй группы найдут свое место в этом томе, и я, за исключением отрывков из Книги мертвых, расположил выдержки из произведений вышеупомянутых авторов в хронологическом порядке. В конце двух глав, касающихся этих литературных источников, я постараюсь обобщить информацию, содержащуюся в них, чтобы использовать ее для рассмотрения других вопросов.
Геродот (между 490 и 480 – ок. 425 до н. э.), который почерпнул свои знания о египетских таинствах из процедуры собственной инициации, упоминает о них с величайшей осторожностью и, кажется, старается изо всех сил не выдать их секретов. Я процитирую небольшой отрывок, в котором он подробно говорит о праздниках и таинствах:
«Египтяне проводят всеобщие празднества не раз в год, а несколько: наиболее строго соблюдаются все детали такого праздника в городе Бубастисе – это праздник в честь Артемиды (римская Диана); второй, в городе Бусирисе, проводится в честь Исиды: в этом городе находится самый большой храм Исиды, а расположен он в центре Дельты. Греки называли Исиду Деметрой. Третий праздник проводится в Саисе в честь Афины (римская Минерва); четвертый – в Гелиополе в честь Солнца; пятый – в Буто, в честь Лето (римская Латона); шестой – в городе Папремисе, в честь Ареса (римский Марс)[5].
Теперь, когда они перенесены в город Бубастис, они проходят следующим образом: мужчины и женщины вместе садятся на барки, и их действительно очень много; у некоторых женщин в руках кастаньеты, а мужчины в течение всего долгого путешествия играют на флейтах. Остальные мужчины и женщины поют и одновременно хлопают в ладоши. Когда они подплывают к какому-нибудь городу, они причаливают к берегу и делают следующее: некоторые женщины делают то, о чем я рассказал: некоторые танцуют, другие что-то кричат местным женщинам; третьи встают и подворачивают одежды. И так в каждом городе. Когда они наконец приплывают в Бубастис, они празднуют, принося богатые жертвы. И в этот праздник выпивается вина больше, чем за весь оставшийся год. Что касается мужчин и женщин, то, как говорят местные жители, их число достигает 700 тысяч.
Я уже писал, как они празднуют праздник в честь Исиды в Бусирисе; помимо всего прочего, все мужчины и женщины, коих насчитываются мириады, избивают себя после жертвоприношения; однако мне показалось нескромным выспрашивать, ради кого они делают это. Все карийцы, живущие в Египте, идут еще дальше: они делают ножом надрез на лбу, чтобы показать, что они – иностранцы, а не египтяне. Когда они собираются на жертвоприношение в городе Саисе, они в одну определенную ночь зажигают огромное количество ламп на открытом воздухе; эти факелы расставлены вокруг их домов. Эти лампы представляют собой плоские сосуды, наполненные солью и маслом, на поверхности которых плавает фитиль, горящий всю ночь. Именно поэтому праздник носит название «зажигания огней». Египтяне, которые не собираются здесь вместе, соблюдают обряд жертвоприношения, и все зажигают огни, причем не только в Саисе, но по всему Египту. Существует религиозное объяснение этому зажиганию огней и почему эта ночь отмечается с такими почестями.
Те, кто собирается в Гелиополе и Буто, проводят лишь обряд жертвоприношения. А вот в Папремисе они, как и в других местах, приносят жертвоприношения и соблюдают определенные церемонии.
Затем, когда солнце садится, несколько жрецов начинают заниматься изображением божества, но очень многие стоят у входа в храм с деревянными дубинками в руках. Другие же, закончив свои взывания к богу, вооруженные, как воины, стоят у противоположной стены – их около тысячи. Они несут позолоченную статую бога, помещенную в маленький деревянный храм, в другое священное место: затем те немногие, которые остались возле статуи, тянут четырехколесную повозку с храмом и помещенной в него статуей. Но жрецы, стоящие у входа, не пускают их; а молящиеся, которые несут подношения богу, сопротивляются, и начинается ожесточенная борьба – в ход идут даже дубины. Я думаю, многие получают ранения и даже умирают, хотя сами египтяне решительно отрицают это. Жители говорят, что они учредили этот праздник вот по какому поводу: они говорят, что в этом храме обитала мать Ареса (римский Марс) и что этот бог, который получил образование за границей, пришел туда и сказал, что желает поговорить со своей матерью. Слуги его матери никогда не видели его раньше, не разрешили ему войти вовнутрь и выгнали его. После этого он, собрав людей из другого города, грубо обошелся со слугами и все-таки прошел к матери. В результате они стали инсценировать это сражение во время праздника в честь бога Ареса.
В Саисе, в священном храме Афины (римской Минервы), за самим зданием церкви и в непосредственной близости от стены находится могила человека, чье имя я считаю недостойным упоминать здесь. Внутри стоят большие каменные обелиски, а рядом находится озеро, украшенное каменным бордюром в виде круга, а по размерам напоминающее водоем в городе Делос (Дилос). На этом озере они [египтяне] ночью разыгрывают целое представление, изображающее приключения этого человека. Но, хотя я хорошо знаком с их подробностями, я предпочту здесь умолчать о них».
Плутарх (ок. 45 – ок. 127 н. э.) был потомком древнего семейства и получил образование в Афинах, где познакомился с учением Платона и сокровищами греческой мысли в целом, продолжил образование в Александрии. Плутарх много путешествовал по Египту и Малой Азии и стал читать лекции в Риме (где пользовался расположением императора Трояна). Его близкими друзьями были Плиний и Тацит. Позднее он стал жрецом Аполлона в Дельфах. Плутарх написал большое количество произведений и, совершенно очевидно, был одним из тех людей, которые находят время решительно для всего на свете (был также архонтом города Херонея, а при императоре Адриане – прокуратором провинции Ахайя. – Ред.). Его книга «Сравнительные жизнеописания», посвященная великим личностям Античности, является первым и, без сомнения, одним из величайших произведений биографического жанра. И уж конечно, он был одним из величайших эллинов своего времени (и одновременно – сторонником Римской империи. – Ред.).
Плутарх был великим жизнелюбом, человеком возвышенных идеалов, отчаянно стремившимся изменить нравственность своего времени. Он видел, какой может стать жизнь, если человек сумеет жить по законам гармонии. Для него земное существование было истинным посвящением в святая святых таинств. Плутарх стремился привнести порядок в нравственный и общественный хаос своего времени. При этом он пытался сделать это при помощи некоего эклектического способа, позаимствовавшего элементы тех нравственных принципов, которые призваны закалить характер. Таким образом, в нем уживался последователь Платона с последователем Аристотеля, и все это с немалой долей стоицизма в придачу. Плутарх твердо верил в триединую судьбу, которой управляет Высшее Божество.
В трактате об Исиде и Осирисе он строил свои выводы на основе мистицизма Пифагора, но тем не менее заглянул далеко вперед в своем понимании Божественного. «В то время как мы находимся здесь, внизу, – говорит Плутарх, – заключенные в кокон нашей физической оболочки, мы не имеем возможности вступать в контакт с Богом, за исключением моментов, когда мы прикасаемся к нему в процессе философской мысли, как будто во сне. Однако, когда наши души высвобождаются и переходят в область чистоты, невидимости и неизменности, именно этот Бог будет их проводником и царем, они во всем будут полагаться на него и с неутомимой жаждой глядеть на красоту, которую не могут выразить уста человека».
Плутарх видит лишь «вечный, бесстрашный Дух, слишком удаленный от мира, где царит случайность и непостоянство». Будучи платонистом, он отдает должное греческой и египетской мифологии, бережно трактуя и пересказывая древние легенды и выдвинув теорию о духах (демиургах), которые являются посредниками между Богом и человеком.
Как сказал Дилл в своем «Римском обществе», «предполагалось, что ранние создатели мифов и законов обладали священным знанием необходимой ценности и истины, которое они намеренно маскировали за причудливым вымыслом и аллегориями». Миф одновременно скрывает и открывает тайну Божественного. Если человек подходит к его толкованию с соответствующим настроем и сосредоточенностью, ему открывается доселе скрытое духовное и физическое значение мифа. Таким образом, позднейшие теологи – философы не излагают свои высшие мысли о Боге в виде гротескных фантазий древней Античности, а рождают и трактуют мудрость более оригинальную, чем их собственная. В этом процессе повторного раскрытия потерянной традиции они освобождают ее от ошибочных толкований, которые искажали изначальную идею, поскольку на веру принимались аллегории, неверно передавались имена и понимание не шло дальше символов, вместо того чтобы подняться до божественного факта.
«Трактат Плутарха о культе Исиды и Осириса является лучшей иллюстрацией подобного отношения к мифу. Теология, хотя и уходящая своими корнями в эллинские мифы, не ограничивается лишь анализом мифов, рассказывающих о богах-олимпийцах: она претендует на то, чтобы изучать религию в целом, формально являясь синкретической. Ее центральная идея заключается в том, что как луна и солнце под многими именами освещают своим сиянием все на земле, так же и разные боги являются объектами поклонения разных племен. Однако общим для всех является один высший Правитель и Судьба. А низшие божества разных стран часто наделяются самыми разными именами и качествами. Так, для Плутарха и для Геродота поклонения богам в Египте были прообразом культов греческих богов. В Дельфах находился храм Осириса, а Клеа, к которой обращен трактат Плутарха, была не только наследной жрицей египетского бога, но и занимала ведущее положение среди служительниц Диониса. То есть логичным образом получалось, что человек, столь искренний в симпатиях, должен был стать объектом изучения и труда, в котором Плутарх излагает свою всеобъемлющую теорию.
В этом трактате мы видим, что новая теология ведет безуспешную (и безнадежную) борьбу за объединение идей Пифагора и Платона с величием египетских мифов. Это поразительный, но не единственный пример неверного использования диалектики и знания, в результате чего мысли о настоящем приобретают формы фантазий прошлого и из-за ложного пиетета игнорируют поступательное движение человечества. Вольное толкование мифа, в одинаковой степени ненаучное и неисторическое, заставляет нас удивляться, как такое вообще могло прийти в голову разумным и знающим людям. Однако за объяснением не приходится далеко идти. Более возвышенная идея Бога, очищенная и разъясненная религиозная интуиция не всегда находят замену старому символизму, чтобы выразить свое видение. Религия, как ни один из других институтов общества, испытывает влияние Античности и обаяния древних авторитетов. Религиозный символ вдвойне священен, когда за ним стоит вера и преданность многих поколений.
В своем толковании великого культа Исиды, который быстро распространялся в западном мире, Плутарх имел в виду две вещи. Бережно охраняя легенды и обряды этого культа, он стремился каким-то образом нейтрализовать его определенную аморальность и предрассудки. Плутарх также стремился, обсуждая столь разнообразный в своих проявлениях культ Исиды, сформировать свое отношение к мифам в целом. Мы не можем дословно воспроизвести приведенный им анализ разных попыток найти истину, лежавшую в основе египетских мифов. Некоторые из этих попыток Плутарх сразу же отбросил, как атеистические. В отношении других, которые основывались на физической аллегории, он не был столь догматичен, хотя и мог отвергнуть, как богохульную, любую попытку отождествить богов с силами природы или какими-то ее продуктами. Как позитивный вклад в религиозную философию этот трактат представляет для нас особую ценность из-за теории зла и его демонических сил и, прежде всего, из-за идеи о единстве Бога, которая является центральной мыслью всех религий».
В своем трактате «Исида и Осирис» Плутарх в основном касается аллегорий и символов, посредством которых древние толковали природу Исиды и Осириса. Он отвергает, как нечестивые, любые идеи тех, кто считал их смертными монархами. При этом Плутарх смеется над теми, кто, не задумываясь, принимает на веру все сказки и басни о них (правда, современные критики вряд ли согласятся с ним в этом). Плутарх признает, что легенда об Осирисе, вероятно, основана на фактах, но в ней настолько много аллегорий, что в конечном итоге это делает ее малопонятной.
Плутарх утверждает, что имя Исиды означает знание (по крайней мере, в толковании греков). Она собирает и составляет «священную идею, которой делится с теми, кто жаждет совершеннейшего участия божественной природы. Эта идея, которая требует соблюдения внешних обрядов и умеренного образа жизни, а также воздержания от низких страстей, удерживает неумеренность и излишества в отдаленных границах и одновременно приучает поклоняющихся ей соблюдать те суровые и строгие обряды, которые определены им религией. Считается, что таким образом они лучше подготовятся к достижению знания Первого и Высшего Разума, на поиски которого богиня зовет их. По этой причине храм Исиды называется Iseion, что является намеком на это познание вечного и самосуществующего НЕЧТО, которого можно достичь, если подойти к этому вопросу с чистой душой и строгими манерами».
По словам Плутарха, греки считали Исиду дочерью Гермеса или Прометея. Оба они были божествами, так сказать, с философским уклоном, и по этой причине греки назвали одну из муз Гермополя Исидой (или Юстиной, то есть Мудростью), которая указывает поклоняющимся ей дорогу к знаниям о божественной истине. Этих поклонявшихся называли «иерофорами» или «иеростолами», причем последние – это те, кто «носят в своих душах священную идею о богах, очищенную от всего наносного вроде предрассудков, которые могут сопровождать ее. Одновременно святой обычай, согласно которому они украшают статуи своих богов, частично в темные и мрачные тона, а частично в более яркие и светлые, кажется, идет от главной составляющей этой идеи – о том, что природа божественного именно такова – она состоит из светлых и темных сторон. А что касается того, что последователей Исиды после кончины облачают в священные одежды, то разве это не означает, что они все еще придерживаются этой священной идеи и что только она одна будет сопровождать их в загробном мире… лишь он один является истинным слугой или последователем богини, который, ознакомившись с историей этих богов, стремится проникнуть в потаенные истины, скрытые от всех, и проверяет все посредством логики и философии».
Далее Плутарх продолжает говорить о том, что многие не ведают истинной причины даже самых распространенных обрядов, соблюдавшихся египетскими жрецами, и они довольствуются их поверхностным описанием. При этом глубинный смысл обрядов – абсолютная необходимость для поисков божественного. Соблюдение чистоты было основано не на сказках или предрассудках, но по необходимости обеспечить высокую нравственность и счастье тех, кто должен был соблюдать эти обряды, охранять значение некоторых ценных исторических сведений или представлять отдельные явления природы.
Однако их философия соединена со сказками и аллегорией и содержит лишь неясные намеки на истину. Такие намеки, например, содержатся в сфинксе, типичном образе загадочной теологии, и в таких надписях, как те, которые можно увидеть на основании статуи Минервы в Саисе (кстати, они считали Минерву равной Исиде): «Я – то, что было, есть и будет; ни один смертный еще не сумел разгадать, что скрывается за моей вуалью… Однако для них более важно сформировать истинные представления о природе божественного, чем принести любую жертву или совершить рядовой акт поклонения», и тот, кто понимает, никогда не подпадет под влияние предрассудков, которые этот символизм вроде бы поощряет.
