Люк Бессон
Несносный ребенок. Автобиография
У Тома в хижине был еще электрофон и куча пластинок на 33 оборота. Обложки были часто сами по себе произведениями искусства. Обычно я выбирал «Bitches Brew»[29]Майлса Дейвиса. Музыка заполняла хижину, и мой мозг закипал. Я ничего не понимал, но чувствовал просто бешеную энергию. Том воспитывал мой слух, заставляя следить за бас-гитарой, которая отвечала ударным, показывал, как труба подстраивается под клавишные и как все эти звуки соединяются, образуя сложную форму и рождая эмоцию. Это была та же структура, какую я обнаружил в фотографиях. В самом деле, форма является частью всякого творения, каким бы оно ни было. Том понятия не имел, что перевернул мою жизнь. Я только что выучился новому языку и тут же решил, что этот язык будет в моем мире официальным и в известном смысле родным.
– 6 –
Возвращение в школу было мучительным. Я пошел в третий класс. Меня никто и ничто не интересовало. Программа обучения представлялась мне такой же скучной, как и в предыдущем году. Тогда я решил составить для себя параллельную программу. Каждую неделю я покупал себе журнал «Фотография» и читал его до изнеможения. По средам я отправлялся в Париж, чтобы зайти в «Лидо Мюзик», большой музыкальный магазин, специализировавшийся на импортных пластинках.
В хижине Тома, вытерев пыль с задней стороны обложек, я обнаружил имена музыкантов, которые играли с Майлзом Дейвисом. Очень скоро я заметил, что все эти музыканты связаны, как ветви гигантского генеалогического древа. Стэнли Кларк привел меня к Чику Кориа, который направил меня к Кейту Джарретту, а затем к Херби Хэнкоку. В то время меня особенно впечатлили три альбома: первый альбом Стэнли Кларка, «Spectrum» Билли Кобэма, но особенно «Weather Report»[30], дебютный альбом одноименной группы.
Я стоял в магазине с прилипшими к ушам наушниками, проводил часы, заряжаясь музыкой на всю неделю. Каждую среду я возвращался из «Лидо» с альбомом и каждое воскресенье стриг по три газона, чтобы иметь возможность заплатить за следующий.
Правда, у нас не было стереосистемы. Франсуа музыку не любил, он любил только гул двигателя. Поэтому каждый вечер, выполнив домашние задания, я удирал к соседу. У Жан-Клода была стереосистема, которую он прятал под лестницей. Он разрешил мне пользоваться ею на том условии, что я буду бережно с ней обращаться. Жан-Клод был настоящим маньяком. Мне следовало сложить антистатическую тряпку, которой она была накрыта, поднять пластмассовую крышку, но главное – не трогать головку звукоснимателя. Я как раз только что купил дебютный альбом «Махавишну Оркестра», Джон Маклафлин – гитара и Жан-Люк Понти – скрипка. Звук заполнил комнату. Но это длилось секунд тридцать, так как Жан-Клод прервал концерт. Он достал из упаковки профессиональные наушники и протянул их мне. Жан-Клод хотел быть хорошим, но у него не было никакого желания слушать мою зулусскую музыку. Я надел наушники, и музыка снова наполнила меня, как чувства наполняет энергия любви.
Каждый вечер я приходил за своей дозой. Вместо того чтобы вопить от отчаяния я затыкал себе уши чужими воплями.
Но у меня была одна техническая проблема: слишком короткий провод у наушников. Мне приходилось протягивать его через решетку лестницы, чтобы можно было слушать музыку, сидя на ступенях и прислонясь головой к перилам. Это не очень удобно, но мне было плевать. Если бы понадобилось, я бы остался стоять на одной ноге.
Хотя Лезиньи расположен далековато от Парижа, я продолжал время от времени проведывать Маргариту, бабушку по отцу. Магазин, где она работала, переживал не лучшие времена. Надо сказать, что образцы выставленной в витрине одежды были старомодны. Хозяйке пришлось продать значительную часть магазина, и те, кого не сократили, ютились в оставшейся меньшей части. Старая дама скукожилась в дальнем углу своего крошечного магазина и как будто ждала смерти. Я прикладывался к ручке, и всякий раз это приводило ее в восторг.
Моя бабушка работала в подвале, оборудованном под ателье. Там оставалось всего трое сотрудников. Остальную часть магазина теперь занимал банк. Дальше по улице был небольшой магазин, которого я прежде не замечал. Там продавали пластинки и проигрыватели и специализировались на джазе. Стоит ли говорить, что я, как пчела, припал к этому горшочку меда. Все мои новые герои были там. Значит, мне придется стричь газоны и по субботам, если я хочу это слушать.
Менеджер дал мне маленькую карточку. Каждый раз, когда я покупал альбом, он пробивал мою карточку, как в метро. Купив десять альбомов, я мог получить один бесплатно. Мне помнится, что весь первый триместр я косил газоны. Все деньги, которые мне давали бабушки на Рождество, шли на пополнение моей коллекции. Теперь у меня было штук двадцать альбомов, и мне по-прежнему нечего было слушать. Пока наконец не вмешалась моя мать.
– Зачем ты тогда покупаешь все эти пластинки, если тебе нечего слушать? – спросила она с недоумением.
Мне хотелось заорать, крикнуть, что у мальчишки, который тратит все свои деньги на диски и не может их слушать, имеется некое неосознанное стремление к творчеству, которое следовало бы поощрять людям, считающим себя его родителями. Но слова застряли у меня в горле, и я ответил, заикаясь:
– Я… я слушаю их у Жан-Клода.
Мать посмотрела на меня, как курица на морского гребешка. Я только что сказал ей, что один плюс один равно трем. Она пожала плечами и вернулась к себе на кухню, а я, немного опечаленный, схватил свои диски и отправился к Жан-Клоду, принимать свою дозу.
Пришлось ждать почти два года, в течение которых моя коллекция составила уже восемьдесят альбомов, пока мой месседж был наконец услышан. Два года. Надо ли говорить, что список моих пожеланий на Рождество был кратким: в том году я просил только об одном – о стереосистеме.
И наконец ее получил. Простую, среднего качества и дешевую. Плевать, мне нужно было иметь возможность каждый вечер рвать себе барабанные перепонки. Зато слушать музыку в гостиной меня попросили в наушниках, будто музыка Кита Джарретта сродни сквернословию.
У Кэти снова округлился живот. Я обнаружил это в зимние каникулы. Отец проводил сезон в Кортине д’Ампеццо в Италии. Там имеется грандиозная горнолыжная база, где даже проводят чемпионаты мира. Ничего общего в Валлуаром. Здесь мы катались вместе с великими спортсменами. Это подвигло меня к развитию, и в итоге от чемпиона по слалому меня отделяли всего две секунды.
Время от времени отец брал меня с собой кататься. Мы всегда шли вне трассы. Он обожал приключения, ему нравилось обходить ели, заросли, нравилось поднимать снежную пыль. Он отлично катался в любой местности. Каждое воскресенье мы соревновались в слаломе, но его невозможно было победить. Мне следовало дождаться февральских каникул, чтобы попробовать еще раз.
В тот день инструкторы проложили особую трассу для слалома, куда мы оба записались. Мой отец стартовал сразу после тех, кто ее открывал, и показал хорошее время. Но во мне кипели ярость и желание его победить. Это, возможно, был единственный способ доказать ему, что я существую, – заставить на меня смотреть. Я стартовал, по-пиратски оскалившись, и уступил ему лишь полсекунды. Я был совершенно счастлив и поспешил к нему, чтобы насладиться гордостью в глубине его глаз. Гордостью, признанием, любовью, в которых так нуждался и которые желал получить хотя бы по секундомеру. Но отец даже не смотрел на меня: он злился. Он винил снег, холод, плохо закрепленные ворота и немедленно поднялся, чтобы сделать вторую попытку. Но не улучшил свое время из-за неудачного старта. Тогда он поднялся в третий раз и отдал все силы, какие у него были, дойдя до десятых ворот, где рухнул как подкошенный. Короче, я не выиграл, а он проиграл.
Мы добрались до отеля на лыжах. За все время спуска он не сказал мне ни слова. У меня в животе образовался комок. Я был страшно расстроен. Я уже не знал, что мне сделать, чтобы заставить его хотя бы немного любить меня. После ужина я столкнулся с ним практически случайно; его лицо немного смягчилось.
– Ты отлично катался сегодня. И ты меня победил. Это здорово, – сказал он.
И я был вознагражден похлопыванием по плечу, после чего он снова исчез.
Эти несколько слов утешили меня, но боль, которую я испытал, не прошла. В то время живот Кэти сделался еще более круглым. Жюли наверняка радовалась: вскоре у нее появилась сестренка, которую назвали Пегги.
Меня все сильнее увлекала фотография. Я видел в ней дополнение к музыке и архитектуре. Не отдавая себе в том отчета, я уже готов был определить ДНК своего кино. Меня тянуло к фотографии, но фотографировать я не умел. Так как у меня не было фотоаппарата, а чтобы его купить, мне пришлось бы подстричь миллион газонов, я вновь подался к моему соседу Жан-Клоду. Он согласился одолжить мне свой «Кэнон», но правила были еще более строгими, чем для электрофона. Мне следовало обращаться с аппаратом, как лаборант обращается с вирусом. Это было не страшно, к тому же он не требовал, чтобы я надевал медицинские перчатки. У маньяка Жан-Клода фотоаппарат был еще в магазинной упаковке.
Два часа я слушал его наставления, прежде чем он позволил мне уйти. Я явственно ощущал, что у него ком в животе, и, чтобы его успокоить, держал пакет с фотоаппаратом, словно это был нитроглицерин.
Свою первую модель я нашел очень скоро. Это был мой пес Джерри. Эта колбаса с лапами с трудом помещалась в кадр, а поскольку он непрерывно двигался, мне приходилось постоянно наводить на резкость. Но благодаря ему я научился всем основным приемам и даже выработал некий автоматизм.
В журнале «Фотография» прославляли Гамильтона и его юных девушек в цвету. Фотографии были словно смазанными и подернутыми дымкой. Он использовал фильтры, которых я не мог себе позволить, однако подобный эффект дает и немного запотевший объектив. Мне оставалось только найти настоящую модель.
Жизель производила впечатление самой раскрепощенной девушки в лицее. Она дважды оставалась на второй год, а ее гормоны вскружили всем голову. Она привлекала внимание мальчишек блузкой, которая была постоянно расстегнута. Ее обнаженная грудь легко просматривалась в вырезе, и она это знала. Вежливо говоря, нелюдимой она не была. Но мальчишки в школе еще совсем юнцы, и ее гормональная зрелость всех пугала. Так что бедняжка Жизель была разочарована и одинока в своих желаниях.
Работа бы ей точно не повредила. Я показал ей фотографии самых знаменитых фотографов и предложил позировать. Она тут же согласилась с горящими глазами, и я прочел в ее улыбке надежду, что сеанс пройдет не просто так.
В следующую среду она пришла ко мне, я приспособил комнату матери для фотостудии. С серьезным видом я объяснил, какими должны быть первая поза, свет, выражение лица. Не слушая меня, Жизель кивнула и стала раздеваться. Ее желание было очевидным, но это все усложняло, так как я тоже был слишком юн и даже не знал, как такое происходит. Через фотографию я просто хотел самоутвердиться, подтвердить свое существование. Я должен был доказать моим родителям свою значимость, добиться, чтобы они меня заметили. Ничто другое меня не интересовало. Жизель была немного разочарована, но в итоге поняла, что для меня это важно. Она стала слушать мои указания и позволила мне распоряжаться ею перед объективом. Я хотел показать ее такой, какой она была, юной, потерянной, чувственной, брошенной родителями. Постепенно она поняла, что ей не надо играть никакой роли, что она может быть собой, быть естественной, не боясь осуждения. Наконец-то она могла выразить себя, и кто-то мог это засвидетельствовать. Жизель стала покорной и великодушной, и кончилось тем, что по ее прекрасным розовым щекам покатились слезы. На следующий день, в школе, все до единой пуговицы ее блузки оказались застегнутыми.
Школьный год я закончил так же скромно, как и начал, тем не менее, хоть и с трудом, перешел в следующий класс. В следующем году я стану взрослым. Но Натали со мной уже не будет, она поступит в парижский лицей. Это ужасно, когда уже в июне ты знаешь, что начало учебного года будет испорчено.
* * *
Мой отец отлично провел сезон в Эль Хосейме, туристской деревне с непростой репутацией. Поэтому, в знак благодарности, начальство направило его туда на следующий год. Мне не требовалось изучать деревню, я и так знал там все наизусть.
Жюли начала плавать, а Пегги – ходить. Это были две местные звездочки. Я ходил следом и присматривал за ними. Они были еще маленькими, и, поскольку я не видел их весь школьный год, у меня не получалось быть им старшим братом. Я бы предпочел, чтобы мне объяснили, как себя вести, но у отца не было времени, а у Кэти – желания. Я просто смотрел, как они ели, смеялись и бегали. Я смотрел, как они росли. Единственным местом, где я мог общаться с ними, был бассейн. Я проводил там дни напролет. Сестры сразу почувствовали, что вода – моя стихия, и мое присутствие их успокаивало. Я изображал перед ними зуава, дельфина, гиньоля[31]. Я готов был делать что угодно, лишь бы заполучить их улыбки. Вода была единственным местом, где я мог наконец заключить их в свои объятия и отдать им всю мою любовь, которую не умел выразить словами.
В остальное время я чувствовал себя все более одиноким и становился все более угрюмым. Во мне так много всего бурлило, и не с кем было об этом говорить. Я был посреди тысячной толпы отдыхающих в купальниках, которые кричали, смеялись, танцевали и веселились, но не участвовал в этом празднике жизни. Мне казалось, что я – золотая рыбка в аквариуме на стойке ночного клуба. Звук казался мне приглушенным, а изображение немного размытым. Я улавливал лишь крики и жестикуляцию.
Путевки сюда были недорогими, и среди клиентов преобладала молодежь, а потому сангрия лилась рекой и праздник не кончался. И каждый вечер я засыпал под стоны женщин, отдававшихся в домиках по соседству. Но к этому привыкаешь, как к шуму волн.
Я хотел бы найти себе товарища или подругу. Кого-нибудь, с кем можно говорить. Даже того, кто не говорит, это бы тоже сгодилось. Просто присутствие. Хоть чье-нибудь.
В то утро мы отправлялись в небольшой поход, чтобы два дня провести далеко отсюда, далеко от праздника и его шума. Меня пригласили в лодку, большой деревянный каяк, который двигался медленнее волн. Капитан был тем еще моряком. Он думал, что с бородой и в фуражке стал старым морским волком, хотя весь предыдущий год провел в конторе, по хозяйственной части. Лодка вышла из гавани с тридцатью туристами на борту, которые пребывали в таком возбуждении, словно собирались пересечь Атлантику. На самом деле нужно было пройти всего несколько миль. Я сидел впереди, чтобы ничего не слышать, кроме плеска воды, омывавшей деревянный корпус лодки. Море было похоже на тихо колыхавшийся шелк. Его синева была глубокой и таинственной. Одна форма внезапно сменяла другую. Несколько дельфинов играли перед носом лодки. Казалось, они забавлялись струями разрезаемой носом каяка воды. Можно было подумать, что они подтанцовывали. Один дельфин поплыл рядом с лодкой, глядя на меня. Он плавно покачивался, улыбаясь уголками рта. Это было похоже на приглашение. Я бросился на корму предупредить капитана.
– Там дельфины! Если мы притормозим и сделаем круг, они останутся и будут с нами играть! – взволнованно крикнул я.
Но бородач бил плавниками: у него расписание, он не мог его нарушить.
Я вскипел от гнева. Раз на меня смотрят, раз мне улыбаются, раз меня приглашают поиграть, никакой капитан мне не помеха. В мгновение ока я надел ласты и маску и выпрыгнул из лодки, не раздумывая и никого не предупредив.
Я опустил голову под воду. Меня окружала синева, мощная и бесконечная. Под нами было, видимо, несколько сотен метров. Свист и пощелкивание, издававшиеся дельфинами, разносились далеко вокруг. Я их еще не видел, но они меня уже заприметили.
И вдруг объявились, проворные, быстрые, плавные и элегантные, столь же непринужденные, как ласточки на летнем ветру. Я оставался неподвижным, словно плывя по небу, ослепленный кривыми и узорами, которые они передо мной выписывали. Вскоре один из них приблизился, обернулся вокруг и посмотрел на меня своим смеющимся взглядом. Я не знал, он ли внушил мне эту идею, но чувствовал, что мне нужно нырнуть. Я сделал глубокий вдох и погрузился в синеву. В ту же секунду три дельфина приняли вертикальное положение, а затем стали сопровождать меня, словно желая подбодрить. Это было так трогательно, что я опустился еще ниже, ничего не опасаясь.
В это самое время лодка, маневренная, как стиральная машина, развернулась и попыталась меня обнаружить. Я слышал под водой звук приближавшегося дизельного мотора, но продолжал игру с моими новыми друзьями.
Дельфины следили за моими движениями и повторяли их. Они двигались осторожно, в моем темпе, словно не желая меня посрамить. Но я начал уставать, так как мои мышцы «задохнулись». Я почувствовал над собой тень лодки и ухватился за веревочную лестницу, которая опустилась мне на голову. Капитан вопил как резаный у меня над головой, и мне ничего другого не оставалось, как подняться на борт. Развеселившиеся туристы хлопали меня по плечу, но я больше не испытывал нужды в их внимании, так как нашел себе настоящих друзей.
Лагерь мы разбили немного позднее, чем предполагалось. Пляж был небольшим, но находился в глубине хорошо защищенной бухты. Взрослые собрали хворост, чтобы развести на пляже большой костер, так как солнце уже садилось. Я барахтался в бухте, устремив глаза к горизонту, в надежде еще раз увидеть дельфинов. Правда, это было бы чудо… И все же, вопреки всему, чудо cлучилось снова. Я заметил краешек плавника, который тут же исчез. Я немного подождал, чтобы удостовериться, что это не акула, и через несколько секунд услышал короткий и мощный вздох, характерный шум, который тут же узнал. Я бросился в воду и медленно поплыл от берега, через маску всматриваясь в синеву воды. Кажется, дельфин был один, и я чувствовал, что он приближался. Я стал плыть еще осторожнее, чтобы его не встревожить. Я его не видел, но издаваемые им звуки были все ближе, и он как будто кружил вокруг, чтобы меня остановить. Мне не было смысла гнаться за ним. Он приплывет, если сам захочет.
Очень скоро я увидел в синеве силуэт. Это был большой серый дельфин. Он спокойно нарезал вокруг меня круги, часто-часто пощелкивая. Я кувыркнулся, чтобы не упускать его из виду, и он сделал несколько резких движений. Возможно, это был приветственный танец. Я неуклюже попытался ему подражать. Дельфин, замерев, смотрел на меня. Я не знал, огорчен ли он посредственностью моего выступления или покорен моей дерзостью. Как бы то ни было, он приблизился ко мне, и, после долгих колебаний, моя рука коснулась его кожи. Она была нежна, как шелк, и тверда, как дерево, как двести килограммов мышечной массы, заключенных в пустоте. Видимо, моя ласка ему понравилась, так как он повторил свое движение не один раз. Еще он часто поворачивался, чтобы я мог погладить ему живот. Вскоре он сделал так, чтобы его плавник оказался в моей руке, и дал мне понять, что я должен за него ухватиться.
Едва я это сделал, как он ускорился и потащил меня за собой. Ему хотелось поиграть. В первый раз встречное сопротивление воды было столь сильным, что я его тут же отпустил, но он за мной вернулся, и тогда я ухватился за плавник обеими руками. Дельфин был столь силен, что тащил меня, как рыба, клюнувшая на приманку, тянет леску с поплавком. Я часто захлебывался водой, и это его смешило.
Я решил погрузиться в синеву, как можно глубже. Но дельфин снова вложил свой плавник мне в руку и поднял меня на поверхность. Он понял, раньше, чем я, что я устал. Я отдыхал на поверхности воды, а он так приблизился ко мне, что в конце концов я его обнял. Сотрясаясь всем телом, я разрыдался. Почему он, который едва меня знает и имеет со мной лишь отдаленное родство, почему только он способен одарить меня нежностью, в которой я нуждаюсь? Неужели он это почувствовал? Или он находился в таком же, как я, эмоциональном состоянии? Я плакал от счастья, что наконец обрел немного любви, и от бессильного гнева по отношению к моей семье и ко всему человеческому роду.
Дельфин еще кружил вокруг меня, но я почему-то видел его все хуже и хуже. Только в это мгновение я вдруг осознал, что уже ночь и я далеко от берега. Я не знал, сколько часов провел в воде, но во мне поднялась паника, поскольку я был изнурен и у меня не было уверенности, что мне хватит сил добраться до берега. Я тихо поплыл по направлению к пляжу, стараясь экономить силы. Дельфин меня сопровождал. Он почувствовал мой страх, я в том уверен, и потому еще раз подставил мне свой плавник и потащил меня к берегу.
Несколько ударов плавниками – и я оказался на разумном расстоянии от пляжа. Дельфин совершил великолепный прыжок, словно прощаясь, и исчез в ночи. Я выбрался на пляж без сил и тут же направился к большому костру, чтобы согреться. Все взрослые были там, они напились сангрии и распевали забавные песенки. Никто не заметил моего отсутствия. Даже капитан, который был слишком занят своими завиральными рассказами о приключениях бывалого моряка. Перспектива однажды стать взрослым меня внезапно ужаснула. Тогда я посмотрел на ставшее черным море и принял для себя два великих решения: я выберу профессию дельфинолога и я никогда не стану взрослым.
* * *
После каникул я вернулся в свою школу в Лезиньи, где паслись коровы.
Дома меня ожидали музыка и пес, который здорово по мне соскучился. Я рассказал о каникулах матери, которая слушала меня вполуха. Это все же было лучше, чем Франсуа, который выходил из комнаты, не дослушав даже первой фразы. Неважно, я уже привык. К тому же воспоминание о встрече с дельфином согревало мое сердце целый год. Для того чтобы его сохранить, я решил узнать о море все. Мама согласилась купить мне «Энциклопедию Кусто», и каждый месяц я получал на почте по одному тому. Едва взяв том в руки, я буквально проглатывал содержимое, и мама была растрогана тем, что я взялся наконец за чтение. «Красное и черное» – не мои цвета. Мне нужна была синева.
Из рекламы я узнал, что в зоологическом саду открылся бассейн с тремя дельфинами. В первую же среду я отправился в Париж.
В бассейне с пластиковым куполом вода была бледно-голубая и ничем не напоминала море, но три дельфина Tursiops truncatus были там. Две самки и молодой самец. Едва я заслышал их крики, как по мне пробежала дрожь. У них были те же грация, отвага, улыбка. Я был среди ангелов. Каждый час там показывали шоу, но я попытался стать своим и подружиться с дрессировщиком. Ему не особенно нравилось, что я ошивался возле бассейна, но, видя меня каждую среду, он в конце концов смирился с моим присутствием. Теперь я мог сунуть руку в воду и погладить их.
Между двумя представлениями я бросал дельфинам мяч, и они тут же возвращали мне его ударом клюва (так называют дельфиний нос). У меня было единственное желание: поплавать вместе с ними, однако дрессировщик был категоричен:
– Если когда-нибудь ты как бы случайно упадешь в воду, предупреждаю: я вышвырну тебя из бассейна на год.
Я воспринял его угрозу всерьез, но продолжал приезжать туда по средам в купальных плавках. На всякий случай.
Оставшуюся часть недели я посвящал фотографии. Жизель в школе уже не было, мне не терпелось заполучить другую модель, и я бродил по лесу среди деревьев, маленьких озер, освещенных солнцем, особенным в каждое время года. Кроме среды, когда снимал дельфинов. Но мама нашла мне новую модель, которую я вскоре мог фотографировать сколько угодно. В тот момент ей было всего два месяца, и она таилась в темноте и тепле, в утробе матери.
Словно в ответ на счастье, которое образовалось у моего отца, мать забеременела. Но ее беременность протекала сложнее, чем у Кэти, и последние пять месяцев ей приходилось лежать – это были последствия побоев, которые нанес ей когда-то мой отец. Так что она лежала, не вставая, буквально круглые сутки. К счастью, Маргарита научила меня стряпать, в противном случае Франсуа пришлось бы все эти пять месяцев голодать. Он мог гонять на машине с закрытыми глазами, но даже с открытыми был не в состоянии сварить себе яйцо.
А прежде чем мама слегла, Франсуа наконец решил на ней жениться.
К этому событию готовились без особого энтузиазма, и в одну прекрасную субботу они направились в мэрию Лезиньи. На свадьбе присутствовали наши соседи Блашеры, родители Франсуа и два-три его друга, которых я не знал. На этот раз меня пригласили, чтобы фотографировать: я убедил Франсуа сэкономить на профессиональном фотографе в обмен на десяток фотопленок.
Свадьба походила на плохую бульварную пьесу, на которой всех вынуждают смеяться. У меня из головы не шло, что бедная мама переживала все это во второй раз.
Никаких воспоминаний о празднике, последовавшем после визита в мэрию, у меня не осталось. В понедельник утром я вернулся в школу.
– Что ты делал в выходные? – спросил меня приятель-одноклассник.
– Ничего… Ах, да! Моя мама вышла замуж, – вяло ответил я.
В мой класс пришла новенькая. Ее звали Ирэн. Это была кудрявая блондинка с прекрасными ясными глазами. Она приехала с Востока, и ее французский был далек от совершенства, из-за чего над ней тут же начали издеваться одноклассники. Но надо признать, что дело было не только в этом: лицо у нее было в прыщах, а одевалась она как пугало. Она носила голубую мини-юбку, жаккардовый шерстяной жакет и красила глаза ярко-зеленой тушью. В довершение ко всему она уже дважды оставалась на второй год. Так она оказалась рядом со мной, на скамье двоечников. Очень скоро Ирэн стала в классе паршивой овцой, и, едва заканчивались занятия, мальчишки принимались ее дразнить, толкать и пытались задрать ей юбку. Но у Ирэн было неоспоримое преимущество: рост метр восемьдесят и склонность к избыточному весу. Украинка раздавала оплеухи с военной точностью. И после того как она отправила нескольких мальчишек в травмпункт, приставания прекратилась.
Мы с ней мало говорили, но я испытывал к ней уважение. Ее одиночество было не таким, как мое, но я ее понимал. На уроках географии она рассказывала мне о своей родной Украине, а на уроках рисования я говорил ей о своей страсти к фотографии. И хотя мы не виделись за пределами лицея, между нами возникла своего рода солидарность, что позволяло нам выживать во враждебном окружении. Ирэн было шестнадцать, и она обладала несоразмерно длинным телом. Глаза у нее были столь ясные, что казались стеклянными. Кожа была очень белой, а щеки – всегда красными. Несмотря на прыщи, которые она скрывала под толстым слоем макияжа, лицо у нее было интересным. Мне очень хотелось ее фотографировать, но я не осмеливался просить ее об этом. У нее были длинные руки, и мне не хотелось нарваться на оплеуху.
На переменке мы часто сидели вместе в глубине двора. Девчонки ее отвергали из-за отсутствия талии и балаганного вида, а я не имел желания играть в футбол и говорить о футболе. Мы не говорили ни о чем существенном, порой вообще ни о чем не говорили. Во всяком случае, кроме дельфинов, мне и говорить было не о чем.
Однажды, когда мы, как обычно, сидели в глубине двора, она сказала:
– Послушай, ты ведь разбираешься в фотографии. В субботу я была с мамой в Париже, и один фотограф с нами заговорил. Он хочет меня фотографировать. – И она протянула мне визитную карточку, которую ей оставил фотограф. – Ты его знаешь?
На плотной карточке было написано:
ГЕЛЬМУТ НЬЮТОН ФОТОГРАФ
Как ни странно, я не был удивлен и спокойно ответил:
– Да, я его знаю. Это хороший фотограф. Можешь к нему пойти.
В следующие выходные у нее был сеанс с Гельмутом, и утром в понедельник я спросил:
– Ну что? Как прошел сеанс, хорошо?
– Да, я заработала 200 франков, – ответила она.
Я попытался задавать ей технические вопросы, чтобы узнать, как работает мастер, но она не придавала этому большого значения, хотя и была под сильным впечатлением от первого сеанса.
Через несколько недель, на той же лавочке в глубине двора, Ирэн вновь сидела рядом со мной, держа между ног папку для рисунков.
– Гельмут дал мне несколько фотографий, я хотела бы знать, что ты об этом думаешь, – просто сказала она, доставая великолепные черно-белые снимки, напечатанные на глянцевой бумаге.
Я долго их рассматривал, один за другим. Стиль мастера можно было узнать с первого взгляда. Изящество, смещение, геометрия, контрастность, современность, которая не выпячивается. Я попытался разгадать эти образы, объяснить их Ирэн, которая слушала меня так, будто я проверял у нее задание по математике. На некоторых фотографиях она была обнажена; не меняя выражения лица, Ирэн позволила мне смотреть на них, и ничто нас не шокировало.
Ню – это такой же материал, как и другие. С ним работают как с деревом, светом и музыкой. В тот день я ощущал себя в своей тарелке, был в ладу с самим собой. Я понимал язык, на котором говорил Ньютон.
С противоположной стороны двора на нас обеспокоенно смотрели три препода. Какие гадости замышляют эти два двоечника? В их взглядах читалось, что они не видели за нами никакого будущего. Мы были уже потеряны для общества, и они чувствовали себя бессильными что-либо изменить. И мне не стоило ничего им объяснять, они наверняка не знали, кто такой Гельмут Ньютон.
Хоть и косил газоны как подорванный, я все еще не мог собрать необходимую сумму, чтобы купить себе собственный фотоаппарат. К счастью, на Рождество мне было на что купить увеличитель и необходимые к нему аксессуары.
Он был самым дешевым в магазине, но идеально подходил для обучения. На нем можно было печатать только черно-белые снимки, зато это позволило мне экономить на печати.
Каждое воскресное утро я реквизировал мамину ванную и проводил часы, проявляя снятые накануне фото. Я делал портреты приятелей, которые продавал их родителям, чтобы окупить расходы. Дела Франсуа, кажется, шли неплохо, и теперь у него был прекрасный «Мерседес», а у матери на кухне было все необходимое. Правда, я не мог воспользоваться их упрочившимся социальным положением, и у меня сохранились привычки бедняка. Я экономил буквально на всем и, несмотря на все усилия, не мог купить себе фотоаппарат даже после 18 марта, моего дня рождения.
В школе настала пора профориентации[32]. На предыдущей неделе мы прошли несколько тестов по механике. Нам нужно было вращать шестеренки и заполнить геометрические формы. Я справился более-менее прилично благодаря тому, что в детстве все делал собственными руками. Консультант по профориентации поздравила меня и гордо сообщила, что может предложить идеальное для меня направление: пойти в автослесари. Признаться, я ее не понял. Я минут десять рассказывал ей о свете, музыке и дельфинах, а она принялась говорить со мной о гараже. Это, конечно, обрадовало бы Франсуа, и у нас с ним наконец появилась бы тема для разговора, но речь шла не об этом. Мне хотелось, чтобы у меня была соль на ногах, а не слесарный инструмент в руках.