Люсьен Биар
Царь степей. Aspergillum Lуdiаnum (сборник)
Глава II
Потерпевшие крушение
Прибытие маленького отряда, оставшегося позади, оживило индейцев, неподвижно сидевших вокруг костра. Они поспешили навстречу показавшимся вдали Черному Коршуну и Летающей Рыбе и приветствовали их с большим почетом, так как оба они были знаменитыми вождями. Каждый из индейцев, вышедших навстречу, один за другим подходили к ним и, схватывая их правую руку, прижимали ее сначала ко лбу своему, а затем к сердцу, с пожеланием, чтобы путь был их усеян розами и свободен от змей.
Черный Коршун и Летающая Рыба были братьями с совершенно одинаковыми чертами лица, одного роста, одного и того же склада и с одним и тем же характером телодвижений. Выражение лиц их было интеллигентное и далеко не такое суровое, даже жестокое, которым отличались дикари Мексики. С первого взгляда невозможно было их отличить одного от другого, тем более что они были совершенно одинаково одеты и вооружены; это объясняется тем, что они были близнецами. Прославившиеся в прериях своим искусством укрощать лошадей, мастерством в метании стрел и в стрельбе, а также известные своей отвагой, братья пользовались полным доверием Тейтли и считались его адъютантами. Летающая Рыба, подвижный и веселый, а Черный Коршун, мрачный и упрямый, бегло говорили на трех великих индейских наречиях: майя, мицтеков и ацтеков и, кроме того, немного говорили по-испански.
Свежее мясо, доставленное охотниками, было передано одному старому индейцу, по всей вероятности, весьма опытному и искусному в поварском деле. Вслед за тем занялись заботами о лошадях. Рассеянные по поляне, с путами на передних ногах, те двигались только скачками, и хотя седел с них не снимали, но разнуздали. Их повели к водопою и там, собирая особый род полыни, в изобилии росшей на берегу ручья, терли листьями этого растения все тело лошадей, чтобы предохранять животных от москитов, комаров и других кровососущих. После этих забот о лошадях, братьям была предоставлена полная свобода, и всадники снова возвратились к костру.
Когда Тейтли проснулся, лагерь имел уже довольно оживленный вид. Жареные куски мяса шипели на раскаленных углях, и индейцы носили из ручья воду в тыквенных баклагах. Но все же большинство воинов, как всегда называют себя индейцы степей, сидели вокруг костра и усердно чистили свое оружие. Тетива луков, вся окрашенная яркой краской, по-видимому, представляла предмет особой заботливости. Это потому, что ружье большей частью спокойно укреплено у седла, но лук никогда не покидает плеча воина. Это оружие для диких племен есть оружие по преимуществу. Порох очень редко встречается в таких странах, где не умеют его изготовлять, и возможно его приобретать только тогда, когда отнимут у неприятеля. А потому только в крайних случаях или сражаясь с белыми употребляют свои карабины, большей частью находящиеся в плохом состоянии. Одаренные изумительным терпением, они прибегают к сетям, к капканам, западням для ловли дичи, которой питаются, тем более им необходимой ввиду того, что они весьма редко разводят домашних животных.
Проснувшись, Тейтли поспешил к пригорку. Шхуна, по-прежнему неподвижная, вся озарена была лучом заходящего солнца. Предводитель снова всматривался в небо, ясное и спокойное, как и прежде. Однако на лице его появилась жестокая усмешка, когда он снова возвращался к костру.
При его приближении встречавшиеся ему индейцы низко склонялись перед ним, приложив одну руку к груди и опуская глаза в знак почета. Некоторых из них он расспрашивал о численности белых, вот уже два месяца как рубивших лес, нисколько не беспокоясь о тех, кто признавал себя владельцами леса и степи. На зов Хоцитл предводитель направился к одной из хижин, перед которой лежал громадный древесный пень. На нем виднелась золотая тарелка, наполненная жареным мясом, и две тыквенные бутылки, разрисованные различными красками, из которых в одной находились кукурузные лепешки, а в другой перец. Одно то представлялось уже необычайным, что индеец не ел на земле. Но еще изумительнее было то, что он ел из тарелки, употребляя нож и вилку, как это делал Тейтли. Хоцитл, стоя перед ним, следила за каждым его движением, быстро угадывая и исполняя все его желания.
На почтительном расстоянии от своего предводителя, мицтеки с крайним любопытством на него поглядывали. Невыразимое изумление выражали их лица каждый раз, когда, отрезав кусок, он подносил его ко рту инструментом, редко кому из них известному. Настолько же они изумлялись, видя, что тот пьет во время еды, прежде чем кончить есть, так как такая привычка признавалась ими крайне вредной для здоровья, и от этого тщательно отучали детей с самого раннего возраста. Но, как ни сильно было их изумление, они тщательно его скрывали, оставаясь невозмутимыми, с вполне серьезными лицами и безмолвными. Наконец, Хоцитл подала своему мужу тыквенную бутыль, наполненную густым и крепким кофе, собственноручно приготовленным, и, пока он закуривал трубку резного дерева, изображавшую бобра, Хоцитл, усевшись у ног мужа, в свою очередь, начала обедать. Молодая женщина на золотой тарелке разделывала мясо, но к употреблению вилки не прибегала, а каждый кусочек заворачивала в кукурузную лепешку. Эти лепешки еще тоньше наших вафель, на которые они чрезвычайно похожи по виду, представляют собой единственный хлеб индейцев. Хоцитл, несмотря на то, что ела пальцами, делала это так чисто, аккуратно и грациозно, что Тейтли, по-видимому, любовался ловкими движениями ее пальцев.
Но если ничего не было отвратительно – и даже было красиво, когда ела пальцами эта хорошенькая женщина, – совсем иное дело, когда за еду принялись индейские воины. Присев на корточки вокруг костра, они рвали куски мяса, захваченного всей рукой, и, подобно хищным животным, глотали, почти не разжевывая. Вообще индейский дикарь не обращает ни малейшего внимания на кулинарное искусство, и о нем, безусловно, можно сказать, что он ест только для того, чтобы не умереть с голода.
Ночь наступила. Из далекого леса доносились иногда странные меланхолические крики; подчас они звучали зловеще. Эти разнообразные крики животных, точно жалующихся, точно недовольных исчезновением дневного света, нисколько не тревожили индейцев, к ним с детства привыкших. Еще кое-какие птички щебетали на опушке леса, но и они скоро умолкли, и все затихло, всюду воцарилось мертвенное спокойствие. Тогда Тейтли приказал собрать сухие ветви, и вскоре громадный костер образовался на самом краю пригорка, с которого совершенно беспрепятственно было видно все море. Однако этот костер не зажгли. Вскоре появились громадные летучие мыши, и со стороны моря доносились резкие крики ламантинов, жалобные, как стон отчаяния.
Мицтеки, сидевшие в небольшом расстоянии от костра, устроенного близ опушки леса, рассказывали один за другим о своих подвигах на охоте и на войне. Тейтли, на руку которого опиралась Хоцитл, прогуливался на краю пригорка, изредка останавливаясь и, очевидно, любуясь находившейся перед ним живописной и оригинальной картиной. Все эти люди с почти голыми спинами, с волосами, приподнятыми живописно и связанными на макушке головы, и с медного оттенка кожей, ярко озаренные отблесками, в общем представляли собой очень необычайную картину. Однако тем не менее европейцы при виде этих хищных лиц, этих свирепых, пристальных взглядов и слыша эти резкие гортанные и носовые звуки, пожалуй, вообразили себе, что видят перед собою толпу демонов.
Один за других, по мере того как ими овладевал сон, индейцы завертывались в свои длинные одеяла с разноцветным полосатым рисунком и вытягивались прямо на земле, где придется. Только весьма немногие сибариты подкладывали под голову заранее изысканный, заготовленный камень, служивший им подушкой. Вскоре не спал только один человек в лагере, оставаясь на страже порученных ему лошадей. Вооруженный копьем, он стоял неподвижно и только слегка, особым образом, посвистывал, когда кто-либо из вверенных его охране животных намеревался погрызться с другим. Наконец, и Хоцитл ушла в хижину, на пороге которой улегся Тейтли, поместив под голову седло, на котором положено было одеяло. В воздухе не было ни малейшего ветерка, и потому тишина была полная, нарушаемая только легким шумом зубов лошадей, пощипывающих траву, так что Тейтли уснул через несколько минут.
Но вдруг он внезапно проснулся. Разбудил его по всей вероятности какой-то странный шум. Одновременно с ним проснулось несколько индейцев. Все повернули головы в ту сторону, где стоял стороживший лошадей воин. Опираясь на копье, он безмятежно любовался звездами. Но вдруг пронесся глухой шум, и сильный порыв ветра с юга зашумел в верхних ветвях деревьев.
– Задует Тегуантепек, – прошептал, поднимаясь, Тейтли.
Он тотчас подошел к костру, взял пылающую головню и понес ее к костру, сложенному на краю пригорка. Зарево этого костра предназначалось для освещения волн морских до самого того места, где находился корабль. Пламя разрасталось очень быстро, и Тейтли расхаживал вдоль костра, прислушиваясь к прибою волн, с каждой минутой становившемуся все сильнее и грознее. Зловещий скрип и треск, доносившийся из леса, смешивался с неистовым воем волн, разбивавшихся о береговые скалы.
Индейцы один за другим ушли от старого костра, находившегося очень близко от леса, деревья которого при всяком порыве ветра грозили обрушиться на спящих. Вдруг из хижины вышла Хоцитл и стала испуганно озираться. Увидев наконец Тейтли, она побежала к нему и, волнуясь и дрожа, бросилась ему на руки.
– Что с тобой? Что с тобой, мой дорогой цветок? – спросил ее Тейтли, заметив, что она сильно была встревожена. – Неужели ты так боишься урагана?
– Нет! – отвечала она рыдая. – Нет, я не боюсь! Но мне приснился сон…
Вдруг она внезапно замолкла и, приложив палец к губам, сказала:
– Ты слышишь?
Со стороны моря, казалось, доносился неясный гул человеческих голосов, как бы звавших на помощь; но этот шум был заглушен свистом ветра в лесу и воем волн.
– Ты слышал, Тейтли?
– Да, слышал; это ламантины воют там, на берегу. Разве тебе на приходилось часто слышать их стоны?
– Нет, те стоны, которые мне послышались, вовсе не стоны ламантинов, – возразила молодая женщина. – Это скорее крики путешественников на судне, застрявшем на Скорпионах.
– Да что тебе они?
– Во сне, который мне только что приснился, – отвечала индианка, – ты, страшно бледный, лежал на земле с кровавой раной на груди, а люди, лиц которых я не распознала, стояли над тобой и плакали. Тейтли, надо спасти этих несчастных.
– Это невозможно!
– Для тебя, Тейтли, нет ничего невозможного; ты знаешь слова, изгоняющие всякие печали и болезни. Ты умеешь, когда захочешь, заставить отступить самую смерть. Спаси этих людей.
– Значит, ты забываешь, дитя мое, что они враги нашего племени. Ты забываешь, что, попадись ты им в руки, они убили бы тебя, не пощадив твою молодость и красоту!
– Мне снилось, будто я держала тебя в объятиях; ты истекал кровью, она лилась на мое сердце, и я задыхалась. Я так рада, что вижу тебя рядом с собой живого и здорового. Я так рада, что мне хотелось бы всем помочь, избавить всех от страданий! Я с ужасом думаю об этих людях, которым грозит неизбежная гибель, но уже не во сне, а наяву.
– Но пойми же, Хоцитл, что мне невозможно оказать им помощь. Если бы даже у меня была лодка, – и в таком случае немыслимо пробраться среди Скорпионов не только ночью, в бурю, но и среди дня, при совершенно тихой погоде, пройти среди подводных скал невозможно. Миктантеуктли, мрачный бог тьмы, требует жизнь этих чужеземцев; предоставим Миктантеуктли делать то, что ему угодно.
Хоцитл, спрятав голову на груди воина, снова горько заплакала. Он ласково и кротко успокаивал ее, уговаривая ее идти обратно в хижину, куда сам хотел проводить ее. Но Хоцитл возразила:
– Нет, я не пойду, так как все равно не в состоянии буду уснуть.
Она повела его к выступу пригорка впереди костра, громадное пламя которого изредка ярко освещало отдаленные волны. Хоцитл, плотно прижавшаяся к мужу, все-таки сильно дрожала.
– Откуда у тебя явилась такая слабость, такое взволнованное состояние? До сих пор ты всегда была такая отважная и ничего не боялась.
– Все это произошло вследствие сна, во время которого я видела тебя таким бледным, с закрытыми глазами и кровавой раной в груди.
– Но ведь это было только не что иное, как сон!
– Он и теперь, наяву, меня неотступно преследует, – возразила молодая женщина. – Вот эти там перед нами, затерянные среди мрака и волн, быть может, тоже имеют любящих жен. Отныне они тщетно будут поджидать своих мужей, и глаза их больше не увидят тех. В былое время, в палатке отца своего, я о подобных вещах и не помышляла; это ты, Тейтли, выучил меня рассуждать и размышлять. За исключением битвы, ты не любишь видеть страдания; ты всегда заботливо относишься к больным и стараешься помочь им. В прериях тебя любят не только потому, что ты храбр, но также потому, что добр. Ты выучил меня тому, что называется участием к страданиям, и я люблю тебя за твою отзывчивость.
– Но только не по отношению к белым, Хоцитл!
– Нет! Ко всем тварям, одаренным жизнью! – возразила молодая женщина. – Ты никогда не позволял детям мучить животных в твоем присутствии, будь это не только бабочка, но даже змея.
Говоря это, Хоцитл постоянно взглядывала на море. Вдруг она внезапно смолкла. Вдали, на гребне высокой волны, озаренной в эту минуту заревом пламени костра, она увидела лодку, переполненную людьми. Казалось ли ей это, или на самом деле вдали, в волнах была лодка, но это видение, сопровождаемое отчаянными криками, длилось несколько секунд, и вслед за тем ничего не было ни видно, ни слышно. Несомненно, что и Тейтли видел то самое, что и его жена, так как она почувствовала, как вздрогнул ее муж.
– Ты видел? Ты слышал? – спросила Хоцитл.
– Да! – отвечал Тейтли. – Буря довершила свое дело. Мы ничем не в силах были помочь этим несчастным. Тэотл, верховный владыка, решил их судьбу: по его повелению дуют ветры и вздымаются волны.
Ласково, но почти насильно он увел Хоцитл подальше от костра, хотя та и противилась этому. Он усадил ее и сел около, нежными речами старался развлечь и заставить забыть об ужасном видении гибнувших людей. По счастью, если взрывы тегуантепекского ветра ужасны и внезапны, то зато они большей частью очень непродолжительны. Буря начала стихать; удары волн стали реже и слабее, и Хоцитл мало-помалу уснула, чувствуя на себе покровительственный взор любящего мужа.
Наступал рассвет, когда она открыла глаза. Хоцитл ласково улыбнулась склонившемуся над ней Тейтли. Но тотчас все вспомнив, она вскочила и побежала к окраине пригорка, где уже стояло несколько воинов. Море, еще грозно ревущее, катило пенящиеся волны к берегу, и ужасные остроконечья подводных камней, носивших страшное имя Скорпионы, покрытые в тихую погоду водой, выступали теперь мрачными черными пятнами среди бурного моря. На горизонте нигде не видно было никаких следов шхуны, но то здесь, то там, носимые волнами обломки не оставляли никакого сомнения в том, что произошло ужасное кораблекрушение.
Уже несколько индейцев бродили по берегу. Идя вдоль скал, они с жадностью смотрели на ящики, носившиеся по волнам. Вдруг один из дикарей, поворачивая за выступ скалы, вскрикнул, подавая призывный знак, и тотчас несколько человек бросились к нему.
Через несколько минут Хоцитл услышала громкие возгласы и, поспешив к окраине пригорка, увидела там своих соплеменников, угрожающих охотничьими ножами двум чужестранцам, прислонившимся к уступу скалы. Эти люди, одетые в парусиновые панталоны и шерстяные матросские рубашки, вооружившись обломками толстых древесных ветвей, готовы были к отчаянному сопротивлению и, ловко размахивая своими палками, держали индейцев в почтительном отдалении. Однако некоторые из воинов взялись уже за свои луки. В этот момент раздался голос Хоцитл:
– Тейтли не желает гибели этих людей.
Мицтеки, несколько отступив, развернули свои арканы, захваченные в надежде поймать какие-либо вещи из разбитого судна. Засвистели эти ужасные лассо, и одно из них, несмотря на ловкие скачки и усилия руками отстранить веревку, обвилось вокруг спины одного из потерпевших кораблекрушение и лишило его возможности действовать руками. Туземцам пришлось несколько раз со всей силы дернуть лассо, чтобы свалить этого матроса, который, даже лежа на песке, энергично отбивался от бросившихся на него. Его товарищ, размахивая своей палкой, отогнал индейцев, желая его освободить от петли и в то же время ловко уклоняясь, несколько раз избегнул брошенных в него арканов. Но все это было бесполезно, так как снова летели арканы, и один из них стянул руки защищавшегося и отбросил его на песок.
Когда Хоцитл и Тейтли, которого так призвала, подошли к берегу, оба пленника были уже крепко связаны. Один из них был человеком около пятидесяти лет, с голубыми глазами, седоватыми волосами и бородой, с носом, сильно вздернутым, как у философа Сократа. Другой был молодой человек, гладковыбритый, круглоголовый, с чрезвычайно располагающими чертами лица, а также с идеальным телосложением. При приближении Тейтли и Хоцитл индейцы почтительно расступились.
– Кто вы такие? – по-испански спросил пленников Тейтли.
– Мы потерпели кораблекрушение, – отвечал старший из двух матросов. – Мы люди, не желающие причинить кому-либо ущерб, и умоляем о помощи, а с нами обращаются, как с врагами.
– Вы одни только спаслись?
При этом вопросе Тейтли лица обоих пленников омрачились, и на глазах показались слезы; старший матрос отвечал:
– Вчера на палубе «Ласточки» было десять человек, а теперь…
Голос говорившего оборвался от сдавивших его горло рыданий.
– Мы не знаем, предводитель, – продолжал он, – кто из наших спутников остался в живых. Лодка, на которой мы, когда судно, наскочив на скалу, внезапно разбилось, пытались добраться до берега, опрокинулась на половине пути. Четко не сознавая, каким образом, но мы очутились в нескольких кабельтовых отсюда, мой товарищ спиною на ракушках и ногами в моей стихии, то есть хочу сказать, в воде. Что касается наших товарищей, только что мы пошли их разыскивать, как нас окружили твои воины, отвечая острием ножей на наши приветствия. Клянусь Христом, мы вовсе не хотели вступать в борьбу, а защищались только инстинктивно.
По просьбе Хоцитл Тейтли приказал развязать ноги пленников и отвести их к костру, причем потребовал, чтобы с ними обращались хорошо и не оскорбляли их, пока он не решил их участь.
Когда ноги их освободили от веревок и Летающая Рыба пригласил их знаком следовать за собою, оба матроса не тронулись с места.
– Оставь нас на свободе, предводитель! – умоляющим голосом сказал старший из них. – Мы не в состоянии сделать тебе какой-либо вред, и, конечно, без твоего согласия нам невозможно поднять паруса, то есть я хочу сказать, уйти отсюда. Наконец, если нужно дать клятву остаться в трюме, то есть не делать попыток к бегству, то мы, понятно, на это готовы. Мы хотим разыскать наших товарищей; если, по несчастью, нам не удастся найти их в живых, то по крайней мере мы предохраним их от челюстей крабов и клювов хищных птиц. Когда мы исполним это дело, тогда делай с нами, что пожелаешь, так как, по-моему, я пожил на свете вполне достаточно.
По-видимому, грустный тон потерпевшего крушение и в особенности его последние слова произвели впечатление на Тейтли. Он что-то сказал индейцам, и те удалились, не обращая больше никакого внимания на пленников. Ушел также Тейтли вместе с Хоцитл.
Когда матросы остались одни, старший, обратившись к молодому, сказал ему:
– Если ты желаешь знать мое мнение, Бильбо, так я скажу его тотчас.
А вот что, малый, мое мнение, несмотря на то что в течение сорока восьми часов все наши приключения, по-видимому, указывают на противоположное, это что Бог справедлив и всегда прав. А поэтому, прежде чем мы будем скальпированы или приготовлены для съедения под тем или иным соусом, мы увидим капитана Рауля и мадмуазель Валентину… то есть я хотел сказать, жену его… спасенными и здоровыми.
Молодой матрос покачал своей круглой головой. В виде ответа он вытянул свою правую руку, насколько это дозволяла связывающая ее веревка, посмотрел вверх, и улыбка показалась на лице его. Но вдруг оба внезапно начали прислушиваться. Раздались крики индейцев, находившихся за уступом скалы и не видных нашим матросам. Вероятно, они приметили какую-либо новую добычу, и пленники с ужасом думали о том, какого рода могла быть эта добыча.