Люси Мод Монтгомери
Тень на занавеске
Герой «Песни…» приезжает к другу в имение, которое тот неожиданно получил в наследство. И как раз в этот момент искушенному любителю готических новелл пора насторожиться, ведь старинный дом, стоящий уединенно, – это классическая локация страшных историй, тем более что друг – увлеченный антикварий и он не только показывает гостю изумительные пейзажи и архитектуру, но и повествует о темной стороне жизни средневековых зодчих. Внимательный читатель, еще не забывший «Ветер в портике», легко уловит знакомые мотивы и даже опознает имя языческого божества Вауна, придуманного самим Баканом. Писатель явно любит тему языческого наследия, которое проступает из-под тонкого налета цивилизации, вот только рассказывает об этом одновременно жутковато, увлекательно и очень убедительно, насыщая повествование множеством исторических и квазиисторических подробностей, так что, когда Лейси, хозяин поместья, сообщает о загадочной смерти целого ряда своих предков, лиц явно вымышленных, но друживших с Генрихом Восьмым, бороздивших моря с Уолтером Рэли, участвовавших в знаменитых баталиях, ему легко поверить. А уж приезжий и на собственном опыте убедился, что место и впрямь жуткое и колдовское. Но при чем здесь каменщики – и от чего на самом деле умирали предки Лейтона? Напомним важную особенность готической новеллы: в ней, в отличие от детектива, могут оставаться вопросы без ответа и тайны без разгадки, и это не промах рассказчика, а вполне сознательный и очень эффектный прием, оставляющий долгое послевкусие.
Отважным читателям – приятного чтения!
А. Липинская
Ричард Гаррис Барэм
Лекарь из Фолкстона
Рассказ миссис Батерби
Случалось ли вам, дорогой читатель, подпасть под чары? Я говорю не о «черном глазе белой лиходейки»[1] и не о любовном напитке с малиновых уст; нет – сталкивались ли вы с настоящими, доподлинными колдовскими чарами, как трактует эти слова Мэтью Хопкинс? Бывало ли так, чтобы вас всего корчило и крючило, чтобы термометр показывал ноль, а с вас потоками лился пот? Чтобы глаза ваши закатились под лоб и на виду остались одни белки? Чтобы вас вытошнило пакетиком гнутых булавок или уайтчеплских игл? Все вышеописанное – самый надежный признак одержимости, и если вам не пришлось испытать ничего подобного – считайте, что «вам выпало счастье!».
Однако же такие вещи происходили и, согласно вполне солидным свидетельствам, происходят и сейчас.
Мир, как утверждают лучшие географы, делится на Европу, Азию, Африку, Америку и Ромни-Марш. И в этой, пятой части света, если тому благоприятствует обстановка, то есть в месяцы бурного ненастья, до сих пор можно увидеть, как ведьма наколдовывает в яичной скорлупе непогоду у Дандженесс-Пойнт или проносится на метле над Димчерчским валом. Иной раз встречаешь корову, которая скачет бешеным галопом с задранным хвостом, а на рогах у нее пара поношенных штанов – верное указание на дом карги, осушившей животному вымя. Однако не припомню, чтобы в последнее время в округе обнаруживали чародеев или чародеек.
В нескольких милях от границы этой забытой богом области находится скопление домов, которое злопыхатели называют рыбацкой деревушкой, а друзья – морским курортом. Примыкающее к одному из Пяти Портов, это поселение имеет собственный муниципалитет и было сочтено достойным того, чтобы одно благородное семейство использовало его название как свой второй титул. Рим стоит на семи холмах; Фолкстон, похоже, был построен на семидесяти. Его улицы, улочки и переулки (различие между которыми скорее произвольное, чем реальное) вполне придутся по вкусу тому, кого не затрудняет постоянная ходьба вверх-вниз по лестницам; не подверженные астме жители не испытывают здесь особых неудобств, разве что свалится в каминную трубу какой-нибудь неосторожный пострел или заглянет в чердачное окошко бесцеремонный прохожий.
На восточной оконечности городка, у самого берега, лишь чуточку выше уровня прибоя, стоял в старые добрые времена ряд домов, называвшийся «Лягушатником». Впоследствии, в согласии с современным утонченным вкусом, название облагородили до «Восточной улицы», но «что значит имя?»[2] – морской прибой давно превратил все строения в сплошную ровную кучу камней.
В начале семнадцатого века жил в этих местах и, несмотря на свою довольно сомнительную репутацию, процветал некий мастер Эразм Бакторн, изготовитель снадобий; лекарственные испарения, сочившиеся из его дома, в совокупности с «застарелым запахом тухлой рыбы»[3] снаружи составляли сладостный аромат, которым была овеяна вся окрестность.
В день, с которого начинается рассказ миссис Батерби, в семь утра, перед дверью зелейщика медленно ходил туда-сюда крепко сбитый саффолкский панч, ладоней тринадцати с половиной в холке, которого вел в поводу тощий, чахлого вида парень, чья внешность вполне оправдывала разделяемое повсеместно мнение, что ему вменена в обязанность не только вся работа по хозяйству, но также испытание на себе хозяйских снадобий и на каждый поглощенный им фунт твердой пищи приходится не меньше двух тройских фунтов настоев и химикалий. Когда городские часы пробили четверть, из лаборатории вышел мастер Бакторн, бережно спрятал в кармане ключ, взобрался на вышеупомянутого массивного коба и степенно, как и полагается при подобном статусе и ремесле, двинулся по бугристым городским дорожкам. Выехав на открытую местность, он пустил коня в легкий галоп, и через полчаса с небольшим перед «конем и всадником его» возник просторный помещичий дом, красивый и основательный, со множеством фронтонов и окнами-фонарями, что свидетельствовало о хозяине как о человеке состоятельном и с положением.
– Ну как, садовник Ходж? – промолвил лекарь, не заботясь натянуть поводья: Панч догадался уже, что достиг места назначения, и остановился сам. – Ну как? Как дела у твоего господина, почтенного мастера Марша? Как он себя чувствовал? Каково ему спалось? Подействовал мой эликсир? А?
– Увы, достопочтенный сэр, неможется ему, и все тут, – отвечал собеседник. – Его высокородие встал с постели, но не спал ни часу. Жалуется, все нутро ему гложет боль. Неможется ему, что уж тут говорить.
– С добрым утром, доктор! – прервал его голос из окна, смотревшего на лужайку. – С добрым утром! Я только о вас и думаю, все глаза уже проглядел. Входите же, пирог с мясом и пивная кружка ждут вас не дождутся.
– Упаси меня бог обмануть их ожидания! – пробормотал лекарь, вручил честнейшему Ходжу поводья, спешился и проследовал за пышногрудой служанкой в столовую, куда подавали завтрак.
Во главе обильного стола сидел мастер Томас Марш из Марстон-холла, йомен, видный представитель сильного и надежного сословия, по рангу следующего непосредственно за эсквайрами (титул изначально военный) и занимавшего в наиболее богатых графствах общественное положение, которое в наши дни принадлежит сельским джентльменам. Он был одним из тех, о ком говорит пословица:
Рыцарь из Кэльса,
Джентльмен из Уэльса,
И к ним еще лэрд с севера
.
Йомен из Кента,
За свою ренту,
Купит таких семеро!
Почетное место на столе было отведено холодному филею, от величины которого француза взяла бы оторопь, пирог с дичью ничуть не уступал ему в размерах, а напротив, прикидываясь скромницей, лукаво улыбалась серебряная фляга с «забубенистым пивом» – крепким элем, способным свалить человека с ног. Буфет ломился от тяжести разнообразных подносов и кубков из чистейшего серебра, и с высоты на все это взирала неодобрительно гигантская красно-желтая оленья голова с ветвистыми рогами. Все здесь говорило о достатке и уюте – все, кроме хозяина, чьи воспаленные глаза и беспокойный взгляд недвусмысленно выдавали тяжкое расстройство – умственное или физическое. Рядом с хозяином имения сидела его супруга, годы юности которой уже миновали, но красота от этого почти не пострадала. По смугловатой коже и «черноте андалусийских глаз» в ней можно было сразу опознать иностранку; собственно, «господин и повелитель» (фиктивный титул, какой в те времена закон по-прежнему присваивал мужу) и взял ее в жены за границей. Будучи младшим отпрыском семейства, мастер Томас Марш в юности занялся торговлей. По коммерческим делам он бывал в Антверпене, Гамбурге и большей части ганзейских городов и успел заключить союз сердец с осиротевшей дочерью одного из офицеров старика Альбы, и тут пришло известие о внезапной смерти старшего и двух средних сыновей рода, что делало его наследником фамильных земель. Он женился и отвез супругу в семейное имение, где она по смерти его почтенного предшественника, чье сердце было разбито из-за потери старших детей, сделалась в конце концов госпожой Марстон-холла. Как я уже сказал, она была красива, но той красотой, которая действует более на воображение, нежели на чувства; такими женщинами скорее восхищаются, чем любят их. Горделивый изгиб губ, уверенная походка, высокая дуга бровей, величавая осанка – все это свидетельствовало о решительном, чтобы не сказать высокомерном нраве; глаза то загорались гневом, то струили нежность, выдавая чередование сильных и противоположных друг другу страстей. Когда в столовую вошел Эразм, хозяйка встала, бросила на лекаря выразительный взгляд и удалилась, оставив его наедине с пациентом.
– Ей-богу, мастер Бакторн! – воскликнул тот, когда лекарь подошел ближе. – Не хочу я больше ваших зелий; жжет и жжет, гложет и гложет; что черт в нутро вселился, что ваши лекарства – никакой разницы. Скажите же, во имя дьявола, что со мной такое творится?
Услышав обращенное к нему заклинание, врачеватель смутился и даже немного покраснел. Когда он отвечал вопросом на вопрос, голос его приметно дрожал.
– А что говорят другие ваши врачи?
– Доктор Физ кивает на ветры, доктор Фаз – на воды, а доктор Баз выбирает середину – солнечное сплетение.
– Все они не правы, – сказал Эразм Бакторн.
– Верно, я тоже так думаю, – кивнул пациент. – Все они настоящие ослы, но вы, дорогой доктор, вы из совсем другой породы. Ото всех вокруг только и слышишь, какой вы ученый, какой искусный, как сведущи в предметах самых мудреных и заповедных; правду говоря, иные на вас из-за этого косятся и доходят до того, что приписывают вам родство с самим Вельзевулом.
– Такова участь людей науки, – пробормотал знаток, – невежественный и суеверный народ вечно на нас ополчается. Но довольно о простаках – позвольте мне осмотреть вашу носоглотку.
Мастер Марш высунул язык – длинный, чистый и красный, как свекла.
– Здесь все в порядке, – промолвил лекарь. – Ваше запястье… нет, пульс ровный, ритмичный, кожа прохладная, упругая. Сэр, у вас все в норме!
– Да как же в норме, сэр аптекарь? Говорю вам, не все у меня в норме… ничего у меня не в норме. Отчего что-то гложет, как будто, меня изнутри?.. Откуда берется боль в печени?.. Отчего мне ночами нет сна… и нет покоя днем? Почему…
– Это у вас нервы, мастер Марш, – заверил доктор.
Мастер Марш нахмурился, привстал, опираясь обеими руками о ручки кресла, и отчасти гневно, отчасти удивленно повторил:
– Нервы?
– Да, нервы, – не смутившись, ответил доктор. – Все, что вас беспокоит, это ваше собственное воображение. Соблюдайте умеренность в питании, чаще бывайте на воздухе, отставьте в сторону флягу и велите подать лошадь; пусть «в седло!» станет вашим девизом. Разве вы не в цветущих летах?
– Да, – признал пациент.
– У вас есть деньги и владения?
– Есть, – радостно отозвался пациент.
– И красавица-жена?
– Да, – последовал уже не столь радостный ответ.
– Тогда взбодритесь, старина, забудьте фантазии и живите в свое удовольствие… пользуйтесь тем, что вам дала судьба, развлекайтесь и выбросьте из головы ваши придуманные хворобы.
– Но говорю же вам, доктор, они совсем не придуманные. Я потерял покой и аппетит, дублет на мне болтается – и эти жуткие боли. А жена тоже: встречусь с ней глазами – и на лбу выступает холодный пот, и я уже готов подумать… – Марш внезапно умолк, немного поразмыслил, а потом добавил, не спуская взгляда с гостя: – Не должно так быть, мастер Эразм Бакторн, непорядок это.
На лицо лекаря набежала легкая тень, но тут же рассеялась, черты смягчились, губы тронула улыбка жалости с некоторой толикой презрения.
– Такие причуды мне знакомы, мастер Марш. Вы здоровы, нужно только в это поверить. Говорю вам: займитесь охотой, стрельбой, чем-нибудь еще, чтобы развеять меланхолию, и снова почувствуете себя хорошо.
– Ладно, поступлю, как вы советуете, – задумчиво протянул Марш. – Может, и так, но… И все же я вас послушаюсь. Мастер Кобб из Брензета пишет, что готов продать по дешевке десятка три откормленных овец, и я думал послать к нему Ральфа Лукера, но попробую поехать сам. Эй, там!.. седлайте мне бурую кобылу и скажите Ральфу, пусть готовится: поедет на мерине вместе со мной.
Когда мастер Марш встал и медленно направился к двери, его лицо исказила гримаса боли. Лекарь, попрощавшись с ним, двинулся через противоположную дверь в сторону будуара прекрасной хозяйки Марстона, бормоча по пути цитату из свежеопубликованной пьесы:
Ни мак, ни мандрагора,
Ни все снотворные настои мира
Уж не вернут тебе тот сладкий сон,
Которым спал вчера ты[4].
О содержании беседы фолкстонского доктора с прекрасной испанкой, как уверяет миссис Батерби, ей ничего достоверно не известно. Предание, однако, об этом не умалчивает, предлагая, напротив, такое изобилие версий, что встает вопрос, какую из них выбрать. Согласно одним, лекарь, на принадлежность которого к весьма определенному разряду мы уже намекали, учил ее употреблять в дело некие вредоносные смеси, каковые настолько медленно и незаметно отнимают жизнь у своей беспечной жертвы, что у окружающих не возникает никаких подозрений. По другим рассказам, встреча сопровождалась вызовом – ни много ни мало – самого Люцифера при всем его устрашающем параде, включая рога и копыта. Сторонники этой версии ссылаются на свидетельство вышеупомянутой пышногрудой служанки, которая жаловалась, что в Холле тем вечером воняло как на спичечной фабрике. Все, однако, соглашаются в том, что переговоры, с дьявольским участием или без оного, прошли в строжайшей тайне и были очень продолжительны; что их содержание, насколько можно догадаться, не сулило ничего доброго главе семьи; что даме изрядно надоел ее супруг; что в случае, если он благодаря болезни или несчастному случаю будет устранен, мастер Эразм Бакторн, при всем своем философском настрое ума, согласился бы со словами «твои лекарства – к псам!»[5] и поменял свою лабораторию на имение Марстон со всем имуществом, включая домашний скот. Кто-то намекал, что мадам Изабел питала к нему нешуточную сердечную склонность, другие – возможно, в свете дальнейших событий – предпочитали думать, что мадам просто использовала лекаря в своих целях и тем, кто мог бы вставить ему палки в колеса, был некий Хосе, долговязый юнец с горящими глазами и горбатым носом, выходец с родины мадам, и что ученый муж, при всей своей мудрости, очень рисковал остаться в дураках.
Мастер Хосе был юноша весьма привлекательный на вид. Служба его заключалась в том, что он состоял при даме пажом; должность эта долгие годы была забыта, но недавно ее возродили, и теперь там и сям по лестницам и будуарам шныряли проворные неоперившиеся птенцы, обычно в плотно облегавшей фигуру одежде, украшенной снизу широкой полосой малинового или серебряного кружева, а сверху – тем, что первейший остроумец наших дней описал как «активное высыпание пуговиц». Обязанности, с нею связанные, насколько нам известно, нигде точно не были определены. Среди них числятся, и всегда числились, следующие: надушить платок, расчесать комнатную собачку, принести при случае свернутую квадратиком любовную записочку. Упомянутый юный джентльмен, пяти футов десяти дюймов ростом, достигший в прошлом году девятнадцатилетия, по праву мог считаться переростком. Тем не менее Хосе продолжал отправлять эту должность – потому, вероятно, что ни для каких других не был пригоден. На совещание хозяйки с лекарем его не допустили, поручив нести стражу в приемной, а когда встреча подошла к концу, он сопроводил леди и ее гостя во двор, где с должным респектом придержал последнему стремя, пока тот занимал свое место на спине Панча.
Кто первый сказал: «Чем меньше кувшинчик, тем больше ушки»? Вдумчивый метафизик гончарного искусства, он мог бы добавить к ушкам еще и острые глазки, и, в отдельных случаях, неболтливые язычки. Случилось так, что один (метафорически выражаясь) представитель данного разряда гончарных изделий присутствовал как раз при встрече своей матери с мастером Эразмом Бакторном: укрытый спинкой большого кресла, он оставался неслышным и незримым свидетелем. Мы говорим о мисс Мэриан Марш, шестилетнем бесенке, румяном и смешливом, но способном под настроение вести себя тихо как мышка. В дальнем конце комнаты имелась ниша, где стоял красивый, отполированный до блеска шифоньер черного дерева, который издавна служил предметом гаданий для маленькой мисс. Но ее любопытство всегда натыкалось на отказ; несмотря на упорные уговоры, ей ни разу не разрешили взглянуть на ту тысячу и одну красивую вещицу, что там, без сомнения, хранились. Однако в тот день шифоньер оказался не заперт, и Мэриан, дрожа от нетерпения, уже готовилась сунуть туда нос, но тут ей в голову пришла естественная для ребенка мысль, что она получит больше возможностей, если затаится. Фортуна ей благоприятствовала: сжавшись в комочек, девочка видела, как мать что-то достает из ящика и протягивает лекарю. За этим последовали приглушенные переговоры; слова, как показалось ребенку, были иностранные. Будь Мэриан постарше, она, возможно, все равно ничего бы не поняла. После паузы дама, послушавшись джентльмена, вынула что-то из туалетного столика и дала ему. Сделка, в чем бы она ни состояла, по всей видимости, совершилась, предмет был бережно возвращен на прежнее место. Между участниками состоялся долгий и, судя по всему, увлекательный разговор вполголоса. Когда он окончился, миссис Марш и мастер Эразм Бакторн вместе покинули будуар. Но шифоньер! Он по-прежнему стоял незапертый, с соблазнительно приоткрытой двустворчатой дверцей и связкой ключей в замочной скважине. Шалунья тотчас забралась на стул, ящик, который недавно выдвигали, легко поддался ее усилиям, и поспешные поиски завершились находкой – самой чудесной восковой куколкой, какую можно себе вообразить. Это была первоклассная добыча, и мисс, не теряя времени, забрала ее себе. Задолго до того, как мадам вернулась в свое святилище, Мэриан, усевшись в саду под калиной, принялась со всей нежностью и заботой баюкать свою новую дочурку.
– Смотри, Сьюзен, как сильно я поцарапала руку, – пожаловалась юная леди, когда ее нашли в ее убежище и отвели полдничать.
– Да, мисс, с вами вечно что-нибудь приключится – чинить не перечинить! Лазаете по кустам, платье каждый раз в клочья. Служанка при госпоже, бедняжка, только и делает, что возится с вашими вещами, мало ей юбок мадам!
– Но платье целое, Сьюзен, и по кустам я не лазала; это все кукла; смотри, какую страшенную я из нее вынула булавку, а вот и еще одна! – И Мэриан вытащила одну из этих булавок, черную и острую, – такими в дни тупеев и помпонов пользовались наши прабабки, чтобы обезопасить свои головные украшения от наглых посягательств зефира и «легких ветерков».
– И где же вы, мисс, взяли эту «хорошенькую куколку», как вы говорите? – спросила Сьюзен, вертя в руках и внимательно разглядывая восковую фигурку.
– Мама дала, – ответила девочка.
И это была выдумка!
– Да ну… – задумчиво протянула девушка, а потом шепнула себе под нос: – Будь я проклята, если она не походит на нашего хозяина! Давайте-ка, мисс, к столу! Разве не слышите – уже бьет час!
Тем временем мастер Марш со своим слугой Ральфом шагал по извилистым тропкам, которые тогда, как и сейчас, чисто условно именовались дорогами и вели от Марстон-холла к границе Ромни-Марш. Продвигались они медленно: хотя бурая кобыла была достаточно резвой и мерин тоже легок на ходу, но дорожки, по которым в те времена ездили преимущественно тяжелые телеги, в низинах представляли собой сплошное болото, а на склонах – нагромождение камней, и одолевать это чередование пригорков и впадин было непросто.
Хозяина мучила боль, слуга ни о чем не думал; и пусть в те времена, в отличие от позднейших, более утонченных, непринужденное общение между представителями разных сословий было делом обычным, беседу заменяли случайные приглушенные стоны одного и беспечное насвистывание другого. На исходе часа они достигли лесов Акрайза и приготовились спуститься по одной из тамошних тенистых дорожек под аркой ветвей, сплетенных так тесно, что ее не проницают ни ливень, ни солнечные лучи, и тут мастера Марша скрутил внезапный и столь жестокий спазм, что он едва не свалился с лошади. С трудом спешившись, он присел на обочине. Он просидел там целых полчаса, несомненно жестоко страдая: по взмокшему лбу катился крупными каплями пот, все тело сотрясала дрожь, глаза вылезали из орбит; преданному, хотя и туповатому слуге показалось, что хозяин вот-вот умрет. Слыша его душераздирающие стоны, встревоженный Ральф не знал, на что решиться: следовало бы добраться до одной из редких в этих краях хижин и попросить о хоть какой-то помощи, но страшно было оставить хозяина одного. Но вот, так же внезапно, Марш, глубоко вздохнув, расслабился и объявил, что ему полегчало; пытка прекратилась, и он, по его собственным словам, почувствовал, что «у него словно бы вынули из сердца нож». Еще немного помедлив, он с помощью Ральфа вернулся в седло. Как он объяснил, нездоровье осталось при нем, нутро по-прежнему глодала ноющая боль, но острый приступ миновал и больше не возвращался.
Выбравшись из тенистых ущелий, хозяин и слуга прибавили скорость и наконец приблизились к берегу, оставили за спиной, по левую руку, романтический замок Солтвуд с соседним городом Хитом, проследовали дальше по старинной мостовой, пересекли древнюю римскую дорогу, иначе Уотлинг, и снова нырнули в леса, простирающиеся от Лима до Остенхангера.
Когда путники, покинув лиственную сень, выехали на равнину Олдингтон-Фрит – обширное открытое пространство, доходящее до самого «Марша», – солнце успело подняться высоко над горизонтом и люди, а также и лошади стали ощущать гнет полуденного зноя.
Именно здесь, неподалеку, в приходе при часовне, следы которой до сих пор может отыскать какой-нибудь заинтересованный любитель древностей, менее чем за сто лет до времен нашего рассказа началась история Элизабет Бартон, «святой девы из Кента», чьи шалости с «чудесами» в конечном счете уготовили ее голове незавидно высокое положение на Лондонском мосту, и хотя позднее округу выпала удача иметь пастырем человека выдающегося и просвещенного, тезку нашего мастера Эразма, но, по правде говоря, старая закваска, как думали многие, продолжала делать свое дело. За округом закрепилась дурная слава, и пусть папистские чудеса больше не будоражили воображение местных обитателей, но слухи о чарах и заклятиях, творимых не менее диковинным образом, ползли и ползли. Поговаривали, будто здешние дебри сделались излюбленным местом встреч колдунов и прочих нечестивых служителей Сатаны, и в конце концов на эти разговоры обратил внимание не кто иной, как сам мудрейший Мэтью Хопкинс, главный охотник на ведьм, назначенный британским правительством.
Бóльшая часть Фрита – или Фрайта, как произносили тогда и произносят до сих пор, – была прежде заповедником, где право свободной охоты и тому подобное принадлежало архиепископу епархии. После Реформации, однако, земли были отданы в общественное пользование, и Томас Марш с Ральфом застали на лужайке живую сцену, достаточно объяснившую те звуки, которые достигали их ушей еще раньше, в лесу, и об источнике которых можно было только гадать.
Был ярмарочный день: тут и там виднелись балаганы, палатки и прочие незамысловатые принадлежности, необходимые тем, кто явился сюда не только торговать, но и развлекать народ; разносчики с их снаряжением, лошадиные барышники, свиноторговцы, продавцы посуды и столовых приборов – все сновали среди толпы, предлагая свой товар и зазывая покупателей. С одной стороны пестрели ленты, молча взывая к галантности сельских кавалеров, с другой пускала слюнки ребятня при виде конфет с ликером и соблазнительных леденцов на палочке, изготовленных по наилучшим рецептам из «Альманаха истинной аристократки».
Для тех, кто выбрался из своего скромного жилища не столько ради покупок, сколько ради потехи, хватало различных сельских забав и состязаний. В одном углу высился, внушая атлетам ложные надежды, скользкий, блестевший от жира столб с большой головой сыра на вершине. В другом плавало в не слишком чистой воде яблоко, которое, как ни старались юные танталы, неизменно выпрыгивало у них изо рта. Еще где-то отчаянно визжала затравленная свинья, вырываясь из рук очередного сельского молодца, самонадеянно нацелившегося на ее густо намыленный хвост. Приятным отдохновением взгляду от этой суеты служили гримасы ухмылявшихся кандидатов, готовых подставить свою шею под хомут. Все вокруг забавлялись, веселились, объедались, строили куры и чинили проказы.
Не хватало девы Мэриан с ее вассалами, Робин Гуда, Скарлетта и Малютки Джона; отсутствовал Брат Тук, исчез и конь-качалка, но были исполнители моррисданса, которые под веселый трезвон колокольчиков ловко выплясывали среди прилавков, ломившихся от имбирных пряников, волчков и плеток, свистков и прочих шумных пыточных инструментов из домашнего обихода, без коих до сих пор не обходятся такого рода события. Если бы у меня был враг, не простой, а смертельный, я заманил бы его любимого сынка на ярмарку и купил ему свисток и дудочку.
На краю лужайки, где толпа была реже, стоял небольшой квадратный помост высотой примерно до подбородков зрителей, чьи взрывы хохота говорили о том, что там происходит что-то особенно занимательное. Помост был разделен на две неравные части; меньшая, огороженная занавесками из грубого холста, скрывала от глаз профанов святая святых передвижного храма Эскулапа, ибо это был именно он. Внутри, подальше от любопытных взглядов, скрывался до поры шарлатан, занятый, без сомнения, тем, что готовил и раскладывал чудесную панацею, которая должна была вскорости одарить благами здоровья восторженных зевак. Тем временем на авансцене фиглярствовал зазывала, незамысловатые выходки которого, сопровождаемые мелодичным гудением коровьего рога, имели у зрителей поразительный успех. Костюм его мало отличался от того, в каком являлся перед своей «просвещенной и почтенной публикой» покойный (увы, нам горько писать это слово!) мистер Джозеф Гримальди; главная разница заключалась в том, что верх представлял собой длинную белую блузу из домотканого полотна, украшенную карикатурным подобием рафа (он в то время стремительно выходил из моды), на сквозной застежке из крупных металлических пуговиц белого цвета; низ состоял из просторных белых штанов, тоже полотняных; непропорционально длинные рукава спускались ниже колен и хлопали, когда он сопровождал свои шутки разнообразными прыжками и кульбитами. В глазах фигляра, сверкавших на его выбеленном мелом и щедро нарумяненном лице, читались безграничная развязность и некоторое затаенное лукавство, и те же свойства сквозили в шуточках, грубость которых ничуть не отталкивала рукоплескавшую толпу.
Он произносил длинную и страстную речь, объяснявшую высокие притязания его хозяина, из которой его разинувшие рты слушатели узнали, что тот родился седьмым сыном седьмого сына, а такому человеку, как известно, от роду дан талант врачевателя; что он, не удовольствовавшись этим счастливым стечением обстоятельств, еще и много путешествовал; в поисках научных знаний не только обошел весь этот свет, но и побывал за его границами; что им изучены равно и глубины океана, и недра земли; что, кроме замечательных мазей и припарок, он изобрел прославленный бальзам Кракапаноко, который состоит из разнообразных мхов, собранных в море, на глубине в тысячи фатомов; что этот сваренный на лаве Везувия бальзам является надежнейшим средством от всех человеческих болезней и даже, как показало надлежащее испытание, способен едва ли не воскрешать мертвых.
– Подходите ближе! – продолжал зазывала. – Подходите ближе, любезные господа, и вы, любезные госпожи, подходите все. Не робейте перед величием: пусть Альдровандо выше короля и императора, но он нежнее, чем грудное молоко; для гордого он кремень, но для смиренного – мягкий воск; он не спрашивает про ваши болезни, он видит их, едва взглянув, нет – даже не глядя; он распознает ваш недуг с закрытыми глазами! Подходите, подходите ближе! Чем неизлечимей ваша хворь, тем лучше! Записывайтесь к знаменитому доктору Альдровандо, первому целителю пресвитера Иоанна, врачу далай-ламы, придворному хакиму Мустафа-Мулей-Бея!
– А позволено ли будет спросить, не знает ли твой хозяин заговора от зубной боли? – осведомился немолодой селянин, чья раздутая щека свидетельствовала о том, что вопрос он задал неспроста.
– Заговор? Да у него их тысячи, и надежней некуда! Эка невидаль, зубная боль! Я-то надеялся, что у тебя переломаны все кости или вывихнуты все суставы. Зубная боль! Пожалуйте, мой господин, шестипенсовик – за такую ерунду мы больше не берем. Сделаешь, как я скажу, и даже слово такое – челюсть – больше не вспомнишь!
Порывшись в большом кожаном кошельке, селянин извлек наконец шестипенсовик и протянул его фигляру.
– А теперь веди меня к твоему хозяину, пусть заговорит мне зуб.
– Ну нет, любезный; век себе не прощу, если ради такого пустяка побеспокою могущественного Альдровандо: хватит и моего совета, за результат я ручаюсь. Поспеши, дружище, домой, налей холодной родниковой воды, всыпь этот порошок, набери воды в рот, сядь к огню и подожди, пока она закипит!
– Чтоб тебе пусто было, жулик чертов! – вскричал одураченный селянин, но раскаты хохота со всех сторон означали, что толпе эта выходка пришлась по вкусу. Изливая свое негодование в ругательствах, он удалился, а скоморох, убедившийся, что завоевал симпатии слушателей, принялся балагурить еще развязней, а в промежутках прыгал, скакал и извлекал из своего рога нестройные звуки.
– Ближе, господа мои, подходите ближе! Здесь вы получите лекарства от всех земных зол: душевных и телесных, естественных и сверхъестественных! У вас сварливая жена? Вот вам средство, чтобы ее укротить. У вас дымит камин? Миг – и с дымом покончено!
Проявить интерес к первому средству никто публично не решился, хотя некоторые не исключали, что их соседям случалось воспользоваться чем-то подобным. Но на второй из рецептов нашлось не менее дюжины желающих. Серьезно и торжественно Пьеро собрал их даяния и вручил каждому непривычным образом свернутый и прочно запечатанный конвертик, где, как он уверил, содержалось письменное указание, которое нужно в точности выполнить, и тогда целый год не будешь вспоминать о дыме. Те, кто полюбопытствовал насчет этой тайны, узнали, что рекомендованное магическое средство состояло в рябиновой веточке, сорванной при лунном свете, но имелось и дополнительное условие: используя веточку, нельзя было разжигать в камине огонь.
