М. М. Голубков
Юрий Поляков: контекст, подтекст, интертекст и другие приключения текста. Ученые (И НЕ ОЧЕНЬ) записки одного семинара
Ярче всего драматическое мироощущение такого поколения сказалось в творчестве В. Маканина первой половины 80-х годов – в повестях «Река с быстрым течением» (1979), «Человек свиты» (1982), «Отдушина», в рассказах «Антилидер» (1983) и «Гражданин убегающий». Его герой погружен не в сферу исторического времени, как у Ю. Трифонова, не укоренен в родовое целое, как у деревенщиков, но включен лишь в сферу ближайшего бытового ряда. Однако накал и глубина жизненных коллизий, которые он при этом переживает, обретает еще больший трагизм, так как герой оказывается один на один с воистину значимыми вызовами собственной судьбы и не может опереться ни на вековой народный опыт, ни на поддержку родового целого, не обретает почву в том, «чем Россия перестрадала». Идея исторического времени, в котором личность может обрести опору, оказалась заменена идеей «сиюминутного» времени, как определил его И. Дедков, главный оппонент «сорокалетних» и лично В. Маканина. Однако именно такого героя утверждали критики направления: В. Гусев, В. Бондаренко, с ними соглашался Л. Аннинский. «Герой не нравится? – гневно восклицал В. Гусев. – Да уж какой есть!».
И. Дедкова не устраивал ни герой, пришедший в литературу с этим поколением, ни авторская позиция, которая должна бы быть, по мысли критика, резко отрицательной: «В том-то и особенность ситуации, – пишет он, – отрицательных героев, которые толпились бы толпами, ели поедом честного человека и заслоняли горизонт, что-то не видно. Торжествует или хотел бы восторжествовать персонаж иной – человек срединный, амбивалентный, противоречивый, неописуемой, как нам внушают, сложности»; «новый главный герой – человек по преимуществу мелкий, часто непорядочный или, говоря по-старому, нечистоплотный – рассматривается автором не то что объективно, а как бы изнутри, что обеспечивает ему наивозможное авторское понимание и сочувствие». Говоря о сиюминутном времени, критик точно определял главную, онтологическую, потерю поколения «сорокалетних»: соотнесенность частного времени человека и исторического времени. Характеризуя «амбивалентного» героя «Реки с быстрым течением», «Антилидера», «Гражданина убегающего», «Отдушины», «Человека свиты», он говорит, что «сиюминутное» время включает в себя и «человека сиюминутного, с обстриженными социальными связями. Он помещен в частное и как бы нейтральное время… сиюминутному времени не желательно, чтобы его покидали. Его герои как в банке с крышкой». Утрата ощущения исторического времени оборачивается редукцией исторического опыта: «Это только кажется, что человек все свое носит с собой. Тут иначе: работа оставлена на работе, прошлое – в прошлом, все прочее – во всем прочем, страдания – страдающим, а он себе налегке… Что ему годы, десятилетия, ваше “историческое время”?».
Критик, принадлежавший предшествующему, шестидесятническому, поколению, не мог понять драматизм исторической ситуации, чья тяжесть пришлась на плечи более молодых: эта была тяжесть жизни без идеалов, жизни, лишенной социально-исторической, культурной или онтологической, религиозной, опоры. Будучи не в состоянии принять ни социальный оптимизм шестидесятников и их активизм, ни революционный энтузиазм дедов в силу принципиально иного социально-исторического опыта, не имея мостков для приобщения к утонченному культурному и религиозному опыту Серебряного века, они оказались, по сути, в нравственном и культурном вакууме и не смогли найти ничего взамен – кроме индивидуализма и культа личного бытия, глубоко отгороженного от агрессивного натиска советской общественный жизни с ее пафосным коллективизмом обязательных субботников, прописанным ритуалом партийных, профсоюзных, комсомольских собраний, одобренных парткомом культурных мероприятий. Разумеется, индивидуализм и личное бытие, отгороженное от агрессивного вторжения общественности, явно проигрывали в сравнении с пафосом социально-исторического опыта предшественников. Но они не имели ничего другого, и в том была драма, а не вина. Поэтому дальнейший путь этих писателей оказался связан с поисками собственной бытийной, экзистенциальной перспективы в жизни и литературе. Напомним, что перед предшественниками «сорокалетних» не стояла подобная задача: все социально-исторические ориентиры они получили у Хрущева в виде партийных документов ХХ съезда – и в большинстве вполне ими удовлетворились.
Поляков принадлежал тогда к самому молодому поколению – он был младше «сорокалетних» на 10–20 лет. Но это противоречие, о котором говорил Курчаткин, чувствовал очень остро. «… Я оставался по мироощущению и поведению не только советским человеком, но и советским писателем. <…> Мои первые повести – это еще советская литература, но в них уже есть недопустимая для советской литературы концентрация нравственного неприятия существующего порядка вещей. Возможно, именно эта двойственность и нашла такой живой отклик в душах читателей, тоже балансировавших в то время на грани перемен» (П 2004, с. 16).
Эта двойственность (неудовлетворенность настоящим и отсутствие представлений о путях его переустройства) очень остро переживалось литературой. Это проявилось в постановке вопроса, который не мог бы возникнуть в первой половине века, но был остро поставлен в 1960-е годы. Это был вопрос о почве – о неких незыблемых опорах, неких нравственных константах жизни, которые могли локализоваться в настоящем или поиск их предлагалось вести в прошлом. Это был вопрос не только о нравственных ориентирах (о проблемах нравственности в критике 70-80-х годов не писал только ленивый), сколько вопрос о национальной исторической ретроспективе и перспективе. Потребность личности и общества в самоориентации в историческом пространстве становилась все более и более осознанной, и литература пыталась эту потребность удовлетворить. Поляков опубликовал свои первые вещи тогда, когда вопрос об исторических координатах уже никак не мог быть исчерпан художником с творческим багажом советского писателя – требовалось что-то значительно больше, а главное, принципиально иное. Иной круг идей. Иная система ценностей. Иные вопросы, которые ставит литература, значительно более сложные и болезненные. Чтобы подойти к постановке этих вопросов, Полякову потребовался и новый багаж, и новая оптика. Перед писателем-соцреалистом вопрос о почве не мог стать в принципе – он был изначально предрешен принципами классовости и историзма.
Опыт Ю.В. Трифонова
Возможно, одним из первых писателей, на собственном опыте почувствовавшим оскудение советской литературной парадигмы, был Ю. Трифонов. Начав своим первым романом «Студенты» как правоверный соцреалист, он пытался еще целое десятилетие работать в той же системе жанровых и стилевых ориентиров. Классический соцреалистический производственный роман «Утоление жажды» (1963) о строительстве Каракумского канала не мог восприниматься самим писателем иначе как провал, что, впрочем, таковым и являлось. Осознание полной исчерпанности соцреалистической парадигмы привело почти к десятилетней немоте – так трудно было найти некую эстетическую альтернативу. Потом уже появился «новый Трифонов» с его циклом московских повестей, историческими романами «Старик» и «Нетерпение». Поиски новой системы ценностей шли долго и, можно полагать, мучительно. Отсюда и странный, казалось бы, интерес к спорту, к спортивной журналистике – Трифонова интересовал человек в момент максимального напряжения сил. Впрочем, спорт новых эстетических решений не дал. Догадываться о том, сколь мучительны были эти поиски, можно по словам одного из героев цикла московских повестей, историка и начинающего драматурга Гриши Реброва. На упрек маститого режиссера в том, что у него нет почвы, Ребров отвечает: «Моя почва – это опыт истории, все то, чем Россия перестрадала!».
Отсутствие почвы – это, наверное, то, что испытывал каждый советский писатель, кому хватало мужества «достичь края советской литературы и выглянуть вовне» (П 2004, с.16), как скажет уже позже Ю. Поляков. Иными словами, отказаться от готовых нормативных образов, характеров, ситуаций и сюжетных ходов, выработанных предшествующей художественной эпохой, но обнаружить иные эстетические принципы и идеи. Последние десятилетия ХХ века как раз и характеризуются поиском и обретением почвы, которую взыскал герой Трифонова. В сущности, эти поиски и создавали контексты творчества Юрия Полякова. Вне этих контекстов и он был бы другим.
Юрий Трифонов оставил последующим поколениям писателей, работавших уже после его ухода из жизни в 1981 году, наследие, мимо которого никто, наверное, не смог пройти. Это была та самая почва, которая столь необходима была писателям, далеким от андеграунда, от постмодернистских опытов, но воспринявших наследие советской литературы, заключающееся в серьезном и ответственном отношении к действительности и литературе. Это было очень богатое наследие, связанное с гражданской войной, сопряженной парадоксальным образом с современностью, как в романе «Старик», с Москвой и, как сказали бы мы теперь, с московским текстом. Кроме того, Трифонов обладал совершенно особым восприятием времени. Это было удивительное совмещение времени бытового, измеряемого, скажем, длинной очереди за глазированными сырками в магазине «Диета», времени исторического, времени человеческой жизни. Примером подобного совмещения разных типов времени может быть Олег Кандауров из «Старика»: он показан Трифоновым в ситуации постоянного цейтнота.
Жизнь его находится в постоянном временном дефиците. Нехватка времени становится лейтмотивом этого образа. Глядя в поликлинике на красивую женщину-врача, он понимает, что «ни на что уже нет времени». Обращаясь к ней за справкой и прося ее сегодня, а не завтра, повторяет:
«У меня абсолютно нет никакого времени завтра!» Цейтнот усугубляется еще и тем, что Олег Васильевич отправляется в командировку в Мексику, и за время, оставшееся до отъезда, нужно сделать массу дел: не только рабочих (завтра утром встречать делегацию, днем явиться по вызову министра в министерство), но и личных: попрощаться со Светланой, милой красивой девушкой, на двадцать два года его моложе, в дочери ему годится, и самое главное – выиграть борьбу за освободившийся домик в кооперативе «Буревестник». Это образ современного человека, загнанного временем, стремящегося все успеть и действительно, вроде бы успевающего, который добивается всего, действуя по принципу «до упора» – даже в постели со своей Светланой, убитой предстоящей разлукой. Этакая жизненная гонка требует невероятных усилий и здоровья, и здоровье действительно у Кандаурова железное: в свои сорок пять лет спокойно делает сложнейшие йоговские упражнения, стоит на голове, легко и спокойно переносит смену климата, московскую жару в 34 градуса в тени, предстоящую Мексику… И вдруг в ощущении этой дикой спешки внезапно, непонятно по какой причине оказывается свободным целый вечер, который некуда деть: телефон Светланы не отвечает, Олег Васильевич чувствует какую-то бытийную пустоту, которая разрешается телефонным звонком из поликлиники – о том, что сданный анализ нужно повторить. Прежде чем Олег Васильевич понимает, о чем идет речь, холодный ужас поражает его, так привыкшего гордиться своим здоровьем… Выясняется, что времени действительно нет, но не того времени, о котором думал Кандауров, а времени другого, времени жизни. Смертельная болезнь, о которой он не подозревал, лишает его времени индивидуального человеческого бытия.
У Трифонова мы встречаем удивительные афоризмы, связанные со временем. Главный герой «Старика» так характеризует свое нынешнее состояние: «Старость – это время, когда времени нет». Времени нет… Важно понять, какого именно времени нет: в очереди постоять или жизнь прожить.
Поляков не прошел мимо наследия Трифонова, напротив, очень много взял у него. И один из самых важных элементов этого наследия состоит в отношении ко времени как к проблеме – бытовой, философской, экзистенциальной. Его излюбленный прием – совмещение двух временных планов, как в романе «Любовь в эпоху перемен», или же прием, дающий уложить жизнь героя в несколько часов, потраченных на сбор вещей перед несостоявшимся бегством с любовницей («Замыслил я побег…»)
Но не менее важный аспект наследия Трифонова – это Москва и московский текст, который составляет основу всего творчества Полякова. Москва для него – это не просто топос и логос; не просто город, формирующий все хронотопы его романов, повестей, рассказов; Москва формирует особые культурные коды, без которых его текстов не понять.
Возможно, Трифонов был последней фигурой предшествующей литературной эпохи, создававшей контекстные ряды, вне которых творчество Юрия Полякова не понять.
А потом начались 1990-е годы – пришла та самая эпоха перемен, как назовет ее Поляков четверть века спустя.
«Лихие 90-е» как эпоха перемен
Жуйкова Елена Викторовна, кандидат филологических наук, преподаватель Университетской гимназии
Литература как очень чуткая и всеотзывчивая система обычно обращается к осмыслению ближайшего крупного исторического события предшествующей эпохи. Самым близким к нам по времени таким глобальным событием стала перестройка и распад Советского Союза как комплекс разного рода явлений, названный после «эпохой 90-х».
Чаще всего при разговоре об этом историческом времени всплывает словосочетание «лихие 90-е». Но это намного более глубокое и сложное историко-культурное явление, состоящее из множества различных элементов, поэтому делать акцент исключительно на «лихости» не совсем справедливо, и это сильно обедняет понятие. Многие считают, что, несмотря на царившую анархию, 90-е стали ошеломляющим глотком чистого воздуха свободы, которой Россия не знала ни до, ни после. Также в этот период сформировалось множество политических демократических институтов, которые (так или иначе) существуют до сих пор. Сейчас появляются статистические исследования, доказывающие, что уровень преступности в середине нулевых был даже выше, чем в девяностые. Кроме того, 90-е были продуктом предшествующей эпохи 80-х с ее упущениями и ошибками. В 90-е появились не только новые русские, олигархи и рэкет, но и свободный книжный рынок. Наверное, в эту пору больше всего повезло филологам и вообще всем, кто любит словесность – в страну буквально хлынул поток богатейшей ранее запрещенной литературы.
Эпоха сильно повлияла и на язык: появилось много иностранных заимствований (шейпинг, блокбастер, саммит), блатной жаргон вошел в литературный язык, слова «крыша», «баксы», выражения «забить стрелку» или «тебя подставили» более не требовали пояснений или кавычек. Появляются слова, обозначающие внезапно возникшие реалии: ваучер, менеджер, индекс Доу-Джонса или индекс Хирша. Вопреки расхожему мнению, не было кардинальной ломки языка и экспансии ругательных слов, язык лишь чутко откликался на изменения в окружающем мире.
Конечно, за то время, что нас разделяет, 90-е сильно мифологизировались и для многих стали объектом ностальгии. И здесь уже наблюдается обратная тенденция – забывается все плохое и спорное, на поверхности остается лишь то, что сохранила выборочная память людей, чье лучшее время жизни пришлось на этот период. Если вы были ребенком в это время, то для вас 90-е ассоциируются с иностранными товарами, химическими сладостями (жевательными резинками «Love is» и «Турбо», напитками «Yupi» и «Dr. Pepper», новыми игрушками (тамагочи, приставками «Dandy», «Sega» и «Sony Playstation», радужной пружинкой, Barbie), автоматами-«хватайками», кислотно-эклектичной модой (джинсами, цветными лосинами, кислотными аксессуарами), попсовой музыкой (группы «Руки вверх», «Тату», «Гости из будущего»), индийскими и американскими многосерийными фильмами и т. д. Вероятно, такая эклектика и буйство цвета стали реакцией на торжество серого цвета и стандартизацию костюма в Советском Союзе (школьная форма, одного цвета бесформенные пиджаки фабрики «Большевичка», порицание любой попытки выделиться, охота на стиляг и хиппи), а засилье импортных товаров – на закрытость системы и ориентацию исключительно на отечественную легкую промышленность.
Современной литературе удается постепенно формировать более-менее полный и объективированный образ эпохи перестройки и гласности. Конечно, пока не возникло масштабной эпопеи, которая представила бы разноплановый художественный анализ ушедшей эпохи, но многие важные аспекты затрагиваются различными современными авторами, а из них уже складывается общий облик этого сложного для нашей страны исторического периода.
В концепт «эпоха 90-х» входит такое страшное событие, как война в Чечне (или первая и вторая чеченские войны). По сути, военный конфликт в Чечне стал прямым следствием распада СССР и первым шагом в попытке развала Российской Федерации. Это вылилось в череду страшных вооруженных столкновений и терактов. Возможно, самый знаменитый из них – захват заложников в Беслане уже в 2004 году. Чеченский конфликт продлился с 1994 года по 2008.
Литература чутко откликнулась на трагедию современной войны. К этой теме обратился, например, А. Проханов в книге «Чеченский блюз». Писатель до этого писал и о войне в Афганистане, очевидцем которой он стал, будучи военным корреспондентом. Также эту тему затрагивал З. Прилепин в романе «Патологии», где повествование ведется от лица спецназовца, служившего в Чечне. Как известно, Прилепин служил в ОМОНе и был направлен в Чечню для участия в боевых действиях, то есть книга также написана очевидцем этих страшных событий.
К чеченским войнам обратился и В. Маканин во многих своих знаменитых произведениях – это в первую очередь повесть «Кавказский пленный», продолжающая традиции классической литературы, и роман «Асан». Последний вызвал очень неоднозначную реакцию критиков, многие упрекали Маканина в том, что он не был на войне и вследствие своей некомпетентности наделал множество фактических ошибок. Так или иначе, леденящий ужас войны и специфику чеченского вооруженного конфликта ему удалось передать. В. Маканин, осмысляя чеченскую ситуацию, обращается к кавказской мифологии: Асан – это божество кавказских народов, грозный бог войны, изображающийся в виде птицы. Чеченские боевики в романе по рациям передают фразу «Асан хочет крови», ставшую кодовой и сохранившуюся в национальной памяти. Кроме того, главный герой, майор Александр Жилин, ведущий небольшой бензинный бизнес на войне, тоже оказывается связан с божеством – в обращении к герою имя Александр чеченцы постепенно сокращают до удобопроизносимого «Асан». Генерал, увлекшийся мифологией, выводит имя божества из связи с Александром Македонским – якобы народы Кавказа противопоставили одному Асану другого, своего.
Еще один роман Маканина, «Андеграунд, или герой нашего времени» создает образ персонажа этой раннепостсоветской эпохи – этакого «человека из подполья», почти по Достоевскому. Главный герой книги Петрович – сторож-интеллектуал, «вроде как писатель», выбравший специфический путь недеяния и философствования в подполье, чтобы не ввязываться в общую гонку за наживой. Прочитав текст, немногие согласятся, что именно этот герой призван отразить типичного представителя эпохи 90-х, уже хотя бы потому, что он по какому-то странному стечению обстоятельств решается на убийство. Но тема так и не отпустила В. Маканина: он касается ее и в последнем романе «Две сестры и Кандинский».
Подхватывает и продолжает эту линию «антилидера» (как называется одна из повестей В. Маканина) герой романа Алексея Варламова «Лох», некто Тёзкин. Это тоже портрет неприкаянного интеллигента на фоне бурно сменяющихся эпох, человека, не нашедшего себе места в своем времени. Его друг Голдовский говорит своей девушке, что они попали в какую-то эпоху безвременья, которой нет ни конца, ни края. А сам «лох»-неудачник по меркам эпохи Тёзкин в какой-то момент прозревает, что настали последние времена и скоро произойдет конец света. И Маканин, и Варламов показывают человека, дезориентированного в историческом пространстве эпохи 90-х – людей, выбитых из своей жизненной колеи и не обретших новых витальных ориентиров. «Ныне европейцы выброшены из своих биографий, как шары из биллиардных луз», – писал в свое время О. Мандельштам. Подобную ситуацию зафиксировала и литература о 90-х годах.
Еще один признак пестрой противоречивой эпохи – хлынувшая со всех сторон разнообразная реклама, ставшая следствием коммерциализации страны. В романе «Андеграунд» герой наблюдает в метро засилье рекламы нового типа: «Контрацепция. Аборт под наркозом. Все виды услуг». Призывность и нажим заставляли видеть, узнавать слова, но не вдумываться в саму надпись на подрагивающей стене метровагона. Защита от рэкета… Все виды охраны… Решетки. Противоугонность… – мир наполнялся не столько новыми делами, сколько новыми знаками. Гнусны не сами дела – их всплывшие знаки, вот что вне эстетики. Тот же типичный, знаковый андеграунд. (Подполье, шагнувшее наверх)». Реклама здесь становится иллюстрацией ценностей и интересов нового поколения, и по ней также можно изучать эпоху.
Но особенно ярко представлен рекламный дискурс 90-х в романе «Generation P» В. Пелевина. Он отражает разные ракурсы восприятия эпохи поколения Пепси (и перестройки) – тех, чья юность пришлась на 90-е. Люди, рожденные в конце 70-х – начале 80-х, оказались в довольно странной исторической ситуации, на перепутье: их детство пришлось еще на советское время, а потом резко произошел тектонический сдвиг – и полученное ими воспитание, образование, вся советская система координат как будто перестала быть актуальна. Книга В. Пелевина как раз фиксирует стремительно меняющуюся ситуацию в стране – экономически, политически, ментально. Согласно мифологии писателя, на это поколение очень повлияла знаменитая реклама пепси из 90-х с обезьянами: «Именно этот клип дал понять большому количеству прозябавших в России обезьян, что настала пора пересаживаться в джипы и входить к дочерям человеческим». Как поясняет постмодернист, дело не в самой пепси-коле, а в логической связи ее употребления с деньгами и дорогими машинами. Главный герой книги копирайтер Вавилен Татарский похож на подлинного героя эпохи 90-х, и его переменчивая судьба действительно отражает эпоху. О распаде Советского Союза там сказано очень поэтично: «СССР улучшился настолько, что перестал существовать», и добавляется в скобках – «если государство может впасть в нирвану, то это был как раз такой случай».
Роман Павла Санаева «Хроники раздолбая» начинается прямо в 1990 году, 11 августа, и действие его занимает чуть больше года. Здесь снова появляется типичный герой литературы о 90-х – человек, отброшенный на обочину истории, не сумевший в ней угнездиться и приспособиться к новым реалиям. Характерны даже номинации, которые выбирают современные писатели для характеристики своих героев: лох, раздолбай, человек из подполья (андеграунд). События эклектичной эпохи разворачиваются фоном жизни героя: так, его друг Мартин пытается стать бизнесменом, и в книге показаны кустарно-варварские способы, которыми он пытается достичь этих целей. В романе представлено типично московское явление того же времени: своеобразный «черный рынок» игрушек у «Детского мира» – когда все не покупалось в магазине, как сейчас, а «доставалось». Причем далеко не все участники этого процесса страдают от такого положения дел, кто-то даже им гордится. Например, один из таких торгашей удивляется: «и как люди на Западе живут? Можно же с тоски сдохнуть!
Ну, какой интерес есть апельсины, если их на каждом углу продают? Вот у нас поесть апельсинов – это целый бизнес! На Западе курить Мальборо – это просто курить Мальборо, а у нас – это статус!» С восторгом этот фанат эпохи, в которую ему довелось жить, рассказывает про мастерство карманников. И считает, что слово «спекуляция» давно пора заменить на «бизнес», ведь «бизнесмен – это спекулянт с душой». Отсутствие продуктов в магазинах и очереди как верная примета 90-х тоже показаны в романе. В «Хрониках раздолбая» много мельчайших примет времени – даже первый Макдоналдс в стране, куда герой введет свою даму. Более того, там упоминается знаменитая мистификация 90-х – С. Курехин по центральному телевидению в передаче «Пятое колесо» последовательно доказывает с привлечением статистических данных, что В.И. Ленин был… грибом!
На протяжении большей части романа облик времени собирается по кусочкам, обмолвкам, и только ближе к его концу история, наконец, врывается в жизнь раздолбая фразой мамы по телефону: «В Москве танки». Первые две трети текста описывают последний год Советской власти, а последняя треть фиксирует саму ситуацию распада СССР и ее восприятие разными людьми. Дается даже отражение события сквозь призму двух радиостанций – советской (осуждающее) и западноориентированной (фиксирующее).
Есть еще один необычный ракурс: по некоторым книгам современной литературы можно изучать даже уходящий в историю компьютерный сленг конца 90-х. Например, в книге «Шлем ужаса» В. Пелевина упоминается screensaver – энергосберегающая заставка, которая была в допотопную эру компьютеров, на ранних версиях Windows. У одного из героев книги Виктора Пелевина его личный лабиринт построен именно по типу знаменитого скринсейвера-лабиринта с фрагментами кирпичной стены.
90-е появляются в качестве фона для некоторых эпизодов романа «Брисбен» (2018) Е. Водолазкина, поскольку повествование ведется сразу в нескольких временных пластах. Там упоминается та же деталь 1991 года, что и в романе П. Санаева – во время августовского путча по всем экранам передается балет «Лебединое озеро», чтобы заполнить пустоту вещания и при этом ничего не говорить о подлинных новостях.
В 10-е годы нашего века современные писатели стали все больше обращаться к этой теме – вероятно, появилась достаточная временная дистанция для того, чтобы попытаться более или менее беспристрастно подойти к анализу этой эпохи. Однако в отношении героя этой книги это не совсем справедливо. 90-е интересовали его и тогда, когда были современностью, и тогда, когда стали историей. К анализу событий перестройки и 90-х годов в целом Поляков обращается и в повести «Небо падших» (1997), и в романе «Замыслил я побег» (1999), и в целом ряде рассказов. Тогда это были произведения о современности. В конце второго десятилетия нынешнего века 90-е являют собой временной пласт, с которым писатель сопоставляет современное состояние мира. В романе «Любовь в эпоху перемен» действие также разворачивается в двух временных пластах – в современности и в 90-х. Гена Скорятин, главный редактор еженедельника «Мир и мы», вспоминает времена своей юности, которые пришлись как раз на период перестройки в СССР. Этот персонаж тоже в полной мере может быть назван представителем поколения П, описанного Виктором Пелевиным, хотя, в отличие от других главных героев книг о 90-х, неудачником и изгоем его назвать очень трудно. Он вполне смог приспособиться к изменившимся обстоятельствам и сделать карьеру. Другой вопрос – какой ценой ему все это досталось.
В одном из интервью Ю. Поляков высказался по поводу своего героя и роли журналистики в распаде СССР:
«В том, что случилось с нашей страной в 90-е, журналисты, «гранды гласности», виноваты не меньше, чем партократы вроде Ельцина и страдающие манией величия вроде Гайдара. Именно журналисты обесценили слово, считая правдой и навязывая другим собственные заблуждения. Об одном таком «борце за свободу слова», главном редакторе еженедельника «Мир и мы» Геннадии Скорятине, – мой новый роман. Мне тоже обидно за моего героя, как и за себя самого». Герой этого романа не является автобиографическим, но при этом в романе отражено много личных наблюдений автора за окололитературным миром. Это роднит «Любовь в эпоху перемен» с еще одним знаменитым романом Ю. Полякова – «Козленок в молоке», где также зафиксировано немало подробностей литературного быта.
Именно потому, что, по его мнению, журналисты не меньше политиков виноваты в развале страны, писатель в своем романе об эпохе перестройки делает главным действующим лицом журналиста и переносит действие в редакцию популярного еженедельника. Гена Скорятин не сторонний наблюдатель и жертва эпохи, автор не снимает с него ответственности за все произошедшее в 1991 году, а даже подчеркивает его деятельное участие в глобальном разрушении: «Память о том, что сам он по молодости поучаствовал в сотворении нынешнего несуразного мира, жила в его душе подобно давнему постыдному, но незабываемо яркому блуду. Скорятин вместе с Мариной, семилетним Борькой и трехлетней Викой стоял в 1991-м в живом кольце, заслоняя Белый дом, прижимая к груди бутылку с вонючим «коктейлем Молотова» и готовясь к подвигу, но танки не приехали». Тем самым Ю. Поляков стремится еще раз подчеркнуть, что вина за все произошедшее лежит не только на представителях власти разного рода и уровня, но и на простых людях, вышедших (или не вышедших) к баррикадам у Белого дома. Кроме того, писатель демонстрирует, что сам Гена Скорятин пришел к власти над еженедельником не совсем честным, но вполне типичным для эпохи 90-х способом: он «подставил» (жаргон воровской среды вошел в литературный язык тоже в 90-е) своего предшественника и занял его место. Правда, совершенный поступок возвращается герою бумерангом в финале романа.
В романе «Любовь в эпоху перемен» создается трагикомический, отчасти сатирический образ эпохи перестройки и гласности. Например, автор иронически замечает, что в 1991 году складывалось впечатление, будто в Москве проходит Всемирный фестиваль буйнопомешанных, где все вокруг публично в чем-то каялись (особенно врачи – в карательной медицине). Когда герой едет в поезде, по его вагону прогуливаются типичные представители эпохи дефицита, возвращающиеся из столицы домой с добычей: «Одна интеллигентная дама была обвешана связками туалетной бумаги, как революционный матрос пулеметными лентами. У второй из тугого рюкзака высовывались, точно боеголовки, батоны колбасы. У третьей из кошелки, покрытой платком, бежала струйка гречневой крупы: видно, порвался пакет. Столица питала страну не только идеями гласности, перестройки, ускорения, но и дефицитными продуктами». Как видно, даже в Москве не удавалось добиться покупки сразу всех нужных продуктов, поэтому брали то, что дают, в надежде потом свою добычу обменять на необходимое.
Писатель остроумно замечает, как в среде интеллигенции воздушно-капельным путем постепенно распространяется некий вирус, который можно описать тремя словами «Так жить нельзя». Причем никому не понятно, почему нельзя и как именно можно, но такое активно выражаемое недовольство страной было признаком принадлежности к высшему сословию: «Попав в семью Ласских, Гена не только укрепился в презрении к совку, но и усвоил улыбчивое снисхождение к этой стране, сразу выдающее в человеке врожденную интеллигентность». Многократно Ю. Поляков высказывается о «наоборотниках», которые пришли переделывать страну, считая, что нужно просто все повернуть на 180 градусов, и всем сразу станет хорошо жить. Но такие типичные представители эпохи не хотят учитывать опыт и достижения предшествующей поры, для них важно просто все поменять. К сожалению, опыт всей страны подсказывает, что такая система действительно не сработала.
