Мадина Федосова
Убийства на Хинтеркайфеке
Особенно зловещим казался чердак. Скрипучие половицы, шёпот ветра в щелях и причудливые тени, отбрасываемые лунным светом, создавали ощущение, что там обитает что-то невидимое и недоброе. Иногда по ночам оттуда доносились странные звуки – то ли шорох, то ли скрежет, от которых кровь стыла в жилах.
И хотя семья Грубер привыкла к этой угрюмой атмосфере и научилась не обращать внимания на странные звуки, в глубине души каждого из них таился необъяснимый страх. Страх перед темнотой, перед лесом, перед тем, что скрывается в тени.
Хинтеркайфек, казалось, чего-то ждал. Ждал своего часа, чтобы раскрыть свою страшную тайну. И этот час приближался с каждой минутой, с каждым скрипом половиц, с каждым шорохом в лесу.
Глава 5
Дом,где гаснет свет
Ферма Хинтеркайфек, утопавшая в баварской глуши, принадлежала семье Грубер. Говорили, что живут они в достатке – земля плодородная, скот ухожен. Но деньги, как известно, не всегда гарантируют спокойствие.
Груберы не пользовались любовью соседей. Жили замкнуто, словно оберегая какой-то секрет, а это всегда вызывает подозрения. Их сторонились, шептались за спиной, называли странными, даже грешными. Будто на ферму легла тень старого проклятия.
Документов о Груберах сохранилось немного, воспоминания туманны, а слухи… слухи окрашены мрачными красками. Чувствовалось, что в этом доме что-то не так, что за внешней благопристойностью скрывается нечто тёмное. Словно за запертыми дверями Хинтеркайфека разворачивалась своя зловещая драма, о которой никто не должен был узнать.
Груберы жили, словно в осаждённой крепости, отгородившись от мира не только каменными стенами фермы, но и невидимой стеной отчуждения. Редко кто видел их на деревенских праздниках или в церкви, они не делились ни радостями, ни горестями с соседями. Да и соседи, признаться, особо не стремились к общению, стараясь обращаться к ним лишь в случае крайней необходимости. Будто чувствовали, что в Хинтеркайфеке витает что-то недоброе, что лучше держаться от этого места подальше.
Единственным исключением была Виктория, дочь Цецилии и Андреаса. Эта высокая, стройная девушка, в отличие от своих родителей, не сторонилась внешнего мира. Именно она была той ниточкой, которая связывала Хинтеркайфек с окрестными деревнями. Виктория ходила в школу в Вайдхофене, где, пусть и неохотно, общалась с другими детьми и учителями. Эти несколько часов вдали от фермы были для неё глотком свежего воздуха, редкой возможностью почувствовать себя частью обычной жизни.
По дороге в школу, а иногда и по хозяйственным делам, Виктория иногда перекидывалась парой слов с почтальоном или проходящими мимо торговцами. Разговоры эти были короткими и формальными, но даже они служили тонкой ниточкой, связывающей её с внешним миром, напоминая о том, что она не совсем забыта. Помощь по хозяйству и редкие посещения церковных служб тоже давали ей возможность хоть ненадолго вырваться из тягостной атмосферы дома.
О Виктории отзывались в основном хорошо – милая, тихая, с красивым голосом.Она была миловидной девушкой, но в её облике чувствовалась странная отстранённость. Казалось, она живёт в каком-то своём мире, отгородившись от жестокой реальности, окружающей её
Говорили, что её ангельское пение в церковном хоре словно искупает грехи, совершаемые в стенах фермы. Но даже в церкви, в святом месте, Виктория не могла полностью расслабиться, словно боялась, что тень Андреаса настигнет её и там. Она боялась своего отца как огня, никогда ему не перечила, избегала его взгляда и безропотно выполняла все его приказы. Но даже это не спасало её от гнева – синяки, тщательно спрятанные под одеждой, были красноречивым свидетельством жестокости, царившей в Хинтеркайфеке. Виктория была не единственным ребёнком Цецилии, но из всех детей до взрослого возраста дожила только она. Старшая сестра, не выдержав жизни в этом проклятом месте, вышла замуж и уехала, оставив Викторию наедине со своим страхом.
И вот, в свои 27 лет, хрупкая и сломленная, она продолжала жить в доме, где царили жестокость и насилие, мечтая о спасении, которое так и не пришло… Её дом был скорее адом, и надежды на то, что она вырвется из этого ада, почти не было.
Мнение соседей часто расходилось с тем, что видели сами Груберы. И одним из тех, кто знал эту семью много лет, был Курт Вагнер, живший на соседней ферме.:
Свидетельство Курта Вагнера.
Живший на соседней ферме и много лет знавший семью Груберов, оставил тяжёлые воспоминания об Андреасе Грубере и условиях жизни детей. В своих показаниях он заявил, что, по его мнению, ребёнок, вероятно, умер из-за отсутствия должного ухода и недостаточного питания. Вагнер также утверждал, что он и его отец часто слышали, как детей запирали в подвале на несколько дней, когда проходили мимо фермы. В заключение он добавил: «Скажу вам откровенно, эти люди были нехорошими».
До сих пор сохранилось мало сведений о них, словно время и людская память старались стереть их имена с лица земли. И те крупицы информации, которые дошли до нас, в большинстве своём носят негативный оттенок. Кажется, что сама история пытается предупредить нас, говоря о том, что за этим благополучным фасадом скрывалось нечто ужасное.
Свидетельство Германа Бауэра:
В заявлении, поданном в полицию в 1922 году, Герман Бауэр, местный фермер, который иногда работал с Андреасом Грубером, утверждал следующее: «Груберы были очень прилежными и бережливыми. Они вели замкнутый образ жизни и по возможности избегали любых контактов с другими людьми». Далее Бауэр добавил, что, несмотря на тяжёлые времена, вызванные войной, голодом, гиперинфляцией и политической нестабильностью, семья Грубер много работала, чтобы поддерживать своё хозяйство.
Этот лаконичный отчёт, лишённый каких-либо эмоций и личных оценок, тем не менее давал представление о семье Груберов. Они были трудолюбивыми и экономными, но при этом крайне замкнутыми и отстранёнными от окружающего мира. Их образ жизни, возможно, был обусловлен тяжёлыми обстоятельствами того времени, но он также мог свидетельствовать о чём-то большем – о скрытых мотивах, тайнах и страхах.
История фермы Хинтеркайфек началась задолго до трагических событий 1922 года. Изначально эта земля принадлежала Йозефу Азаму, первому мужу Цецилии Грубер. Именно он своим трудом и упорством превратил заброшенный участок земли в процветающее хозяйство. Он построил добротный дом, обзавёлся скотом и начал возделывать поля. Хинтеркайфек стал делом всей его жизни, воплощением его мечты о тихом и спокойном уголке, где он мог бы жить со своей семьёй.
Но судьба распорядилась иначе. Йозеф Азам умер, оставив Цецилию вдовой с маленькой дочерью на руках. И тогда в её жизни появился Андреас Грубер, сильный и властный мужчина, который предложил ей руку и сердце. Цецилия, нуждавшаяся в защите и поддержке, согласилась выйти за него замуж, и таким образом ферма Хинтеркайфек перешла во владение семьи Груберов.
Изучая обрывки информации, свидетельства и архивные данные, я попытаюсь воссоздать более полные портреты каждого члена семьи Грубер, стараясь выйти за рамки сухих фактов и увидеть в них живых людей со своими надеждами, страхами и тайнами.
Андреас Грубер:
Андреас Грубер… Само его имя звучало грубо и резко, как хруст гравия под ногами. Хозяин Хинтеркайфека, суровый и неразговорчивый, в свои неполные шестьдесят лет он был воплощением неприветливой земли, которую возделывал. Его лицо, изрезанное глубокими морщинами, казалось высеченным из камня, а глаза, серые и холодные, как зимнее небо, редко выражали что-либо, кроме недовольства.
Всегда одетый в тёмную поношенную одежду, он словно сливался с пейзажем, становясь неотъемлемой частью мрачной фермы. Говорили, что он был трудолюбив и с утра до ночи пропадал в поле или в хлеву.
Но это трудолюбие было скорее вынужденным, чем добродетельным – земля неохотно давала урожай, скот часто болел, и каждый день приходилось бороться за выживание. И, возможно, именно эта постоянная борьба ожесточила его сердце, сделала его таким нелюдимым и подозрительным.
Впрочем, ходили и другие слухи… Шептались о его жестокости, о том, как он обращался с женой и дочерью, о его вспышках гнева, от которых содрогались стены Хинтеркайфека.
Правда это или нет, сейчас уже не узнать, но одно можно сказать наверняка: Андреас Грубер был непростым человеком, в котором таилась какая-то тёмная и зловещая тайна.
Тень трагедии, словно чёрное крыло, нависла над семьёй Груберов задолго до событий в Хинтеркайфеке. Второй ребёнок Андреаса, рождённый в его первом, недолгом браке, умер в возрасте двух лет.
Обстоятельства этой смерти, и без того печальные, были окутаны густым туманом слухов и домыслов, которые со временем превратились в нечто зловещее. Официальной причиной смерти была названа болезнь, скоротечная лихорадка, унёсшая жизнь малыша.
Но в тихих баварских деревнях, где сплетни разносятся быстрее ветра, говорили совсем другое. Шептались, что Андреас был причастен к смерти ребёнка, что он был слишком суров с ним, что не обеспечил должного ухода.
Одни говорили о несчастном случае, другие – о преднамеренном убийстве. Называли даже мотивы: нежеланный ребёнок, помеха в жизни, бремя, от которого нужно было избавиться.
Доказательств этим чудовищным обвинениям, конечно, не было. Но даже отсутствие доказательств не могло развеять тягостное ощущение, что смерть ребёнка была чем-то большим, чем просто трагической случайностью.
Несмотря на трудные времена, Андреас был довольно богатым фермером. Он не доверял банкам, помня о прошлых крахах и гиперинфляции. Все свои сбережения – золотые монеты и банкноты – он хранил дома, о чём знали многие в округе.
Андреас, по словам соседей, был грубым, угрюмым и вспыльчивым человеком. Он ни с кем не ладил из-за своего скверного характера. Неоднократно попадал в пьяные потасовки и всевозможные передряги, не гнушаясь применять силу. На любое колкое замечание в свой адрес он взрывался и грозился прибить обидчика.
Дома он превращался в настоящего тирана, наказывая всех домочадцев за малейшую провинность. Нередко поднимал руку на жену и дочь.
Поэтому сельчане сторонились его и не хотели связываться с ним, предпочитая обходить ферму Хинтеркайфек стороной. Они знали, что Андреас Грубер – опасный и непредсказуемый человек, и лучше с ним не сталкиваться.
Он был чужим среди своих, одиноким и озлобленным человеком, готовым выместить свою злость на самых близких и беззащитных.
Известно, что он был дважды женат. О первой жене почти ничего не известно, её имя стёрлось из памяти людей. Говорят, она умерла при загадочных обстоятельствах, но эти слухи так и не были подтверждены. Женившись на Цецилии, он получил не только жену, но и ферму Хинтеркайфек, которую умело прибрал к рукам. Андреас Грубер был не просто фермером, он был хозяином своей земли и своей семьи.
Цецилия Грубер:
Тихая тень в доме Грубера. В свои семьдесят два года она казалась старше своих лет. Лицо, испещрённое морщинами, выдавало тяжёлую жизнь, полную труда и забот. Глаза потускнели, словно в них угас огонёк надежды. Она скромно одевалась в тёмные платья и платки, скрывающие её седые волосы. Её движения были медленными и осторожными, словно она боялась нарушить хрупкое равновесие в доме.
Цецилия Занхубер (в будущем Грубер) вступила в свой первый брак с Йозефом Аземом фон Хинтеркайфеком. Его имя, хоть и звучало весомо, но не означало принадлежности к аристократии.«Фон Хинтеркайфек» – это не часть его фамилии, а скорее указание на его происхождение и владение фермой Хинтеркайфек. В те времена в Баварии (и в других частях Германии) было принято добавлять «фон» (von) к фамилии, если семья владела землёй или имела дворянское происхождение. Однако семья Азем не была дворянской, поэтому «фон Хинтеркайфек» скорее указывает на их связь с этой конкретной фермой.
Этот брак был не просто союзом двух сердец, но и сделкой, скреплённой кровью и землёй. Уже 24 апреля 1877 года Йозеф Азем унаследовал родовой надел земли, ферму Вальдхоф, от своего овдовевшего отца, Иоганна Азема. Земля, как известно, кормит и защищает, и в те времена владение ею было гарантией выживания.
Но это ещё не всё. Между Цецилией и Йозефом был заключён нотариальный договор о браке и наследовании – документ, написанный сухим юридическим языком, но скрывающий за собой сложные переплетения интересов и надежд. После заключения брака Цецилия Азем стала совладелицей этого участка земли.Бумага, дающая ей право на часть этой суровой земли, право, которое, как оказалось, не гарантировало ей счастья и безопасности.
Вскоре это право превратилось в тяжкое бремя. 21 мая 1885 года Йозеф Азем скончался, и Цецилия в одночасье осталась одна – вдова и единственная хозяйка фермы Хинтеркайфек, на которую теперь легла вся ответственность.
Это бремя было нелёгким, особенно для женщины, но Цецилия не сломалась.Тяжёлый труд на ферме, изматывающий день за днём, не сломил её физически, но отнял последние душевные силы.
Год спустя, в 1886 году, она вышла замуж во второй раз – за Андреаса Грубера. Что двигало ею? Отголоски надежды на счастье, желание найти родственную душу или просто стремление к стабильности в неспокойном мире? Ферме, безусловно, нужен был крепкий хозяин, а Цецилии – надёжная опора, человек, который разделит с ней бремя забот и обеспечит будущее ей и её близким. После свадьбы был подписан договор о совместном владении фермой, что было обычной практикой в то время, – формальное подтверждение союза и общих интересов.
И всё же, вопреки всем надеждам и ожиданиям, этот брак стал для Цецилии не спасением, а скорее бременем, которое она несла молча и безропотно.Она была терпелива, как земля, принимающая любой дождь, и покорна, позволяя судьбе вести себя по намеченному пути. Каждое утро она вставала, зная, что её ждёт лишь одно: повторение вчерашнего дня, наполненного молчанием, тяжёлой работой и страхом. Казалось, судьба давно все решила за неё, и Цецилия лишь смиренно принимала каждый удар, не надеясь на перемены. Она была словно старая икона, потемневшая от времени и горя, но всё ещё хранила в глубине души слабый проблеск веры в лучшее.
Женщина прожила тяжёлую жизнь. По слухам, она подвергалась насилию со стороны отца, а позже и со стороны мужа Андреаса. Подтвердить эти слухи сейчас, конечно, невозможно, но жизнь крестьянки в те времена редко была лёгкой и безоблачной. Женщины работали наравне с мужчинами, терпели лишения и нередко становились жертвами домашнего насилия.
Тем не менее, было бы ошибкой считать Цецилию мягкотелой и безвольной жертвой. Те, кто жил в деревне, подтверждали, что у неё был сильный характер и твёрдая воля. Она умела постоять за себя и за свою семью, хотя, возможно, не всегда могла открыто противостоять тирании мужа. Цецилия была сложной и противоречивой личностью, сформировавшейся под влиянием тяжёлых жизненных обстоятельств.
Виктория Грубер:
Холодным февральским утром 1887 года, когда завывающий ветер трепал голые ветви деревьев вокруг Хинтеркайфека, Цецилия родила девочку. Запись в церковной книге гласила: Виктория Грубер, 6 февраля 1887 года.
Роды были тяжёлыми, изнурительными. Когда повитуха бережно положила новорожденную на руки Цецилии, та обессиленно прикрыла глаза.
Виктория родилась молчаливой. Ни крика, ни писка – лишь тихое кряхтение, заставившее повитуху насторожиться. Андреас, обычно сдержанный в проявлении чувств, стоял в стороне, наблюдая за происходящим с непроницаемым лицом. Его взгляд, скользнувший по бледной коже девочки, задержался на её больших широко распахнутых глазах, словно он пытался разглядеть в них что-то, скрытое от других.
Прошли годы, но этот взгляд, полный невысказанного, так и остался загадкой. Виктория, выросшая на ферме Хинтеркайфек, была словно сотканной из противоречий.Высокая, почти угловатая фигура, казалось, несла на себе груз, непосильный для её юного возраста. Её движения, обычно плавные и грациозные, иногда становились резкими, нервными, выдавая скрытое напряжение. Лицо, обрамленное тёмными густыми волосами, казалось бледным, почти неживым, словно её кровь текла медленнее, чем у других. Большие серые глаза, которые могли бы пленить своей красотой, теперь смотрели на мир настороженно, словно выискивая признаки опасности. Взгляд её был проницательным, острым, способным заметить мельчайшие детали, которые оставались незамеченными другими.
Она была молчаливой и сдержанной, предпочитая наблюдать, а не участвовать. Её голос звучал тихо, почти шёпотом, словно она боялась нарушить тишину, привлечь к себе лишнее внимание. В ней чувствовалась какая-то внутренняя замкнутость, словно она ограждала себя от внешнего мира невидимым щитом. Она редко улыбалась, а когда улыбалась, казалось, что улыбка не трогает её глаз, что это лишь маска, скрывающая истинные чувства.
Её руки, обычно занятые тяжёлой работой по дому, отличались какой-то странной грацией. Пальцы были длинными, тонкими, словно созданными не для грубого труда, а для чего-то более изящного. Она любила проводить время в одиночестве, бродить по окрестным лесам, собирать травы и цветы. Говорили, что она знает язык растений, понимает их тайные послания.
В ней было что-то неземное, что-то потустороннее, что одновременно притягивало и отталкивало. Она казалась загадкой, которую невозможно разгадать, тайной, которую лучше не трогать. Она была словно предупреждение, словно знак, указывающий на то, что в этом мире есть вещи, о которых лучше не знать.
София Грубер:
Два года спустя, в 1889 году, в доме снова раздался крик новорождённой – Цецилия родила вторую дочь, Софию. В первые дни дом был полон радости, но вместе с ней в воздухе словно витало смутное беспокойство, неясное предчувствие беды. София казалась слишком хрупкой, слишком беззащитной перед мрачными силами, которые, казалось, окружали Хинтеркайфек.
Ей не суждено было прожить долго. София ушла из этого мира в возрасте двух лет, словно злой дух похитил её душу, оставив лишь бездыханное тело. Болезнь, окутанная тайной, словно спустилась из окрестных лесов, скрутила её хрупкое тельце, лишила дыхания.
Детская смертность в те времена, словно ненасытный жнец, хозяйничала на баварских землях, и ни один дом не мог чувствовать себя в безопасности. Каждый рождавшийся ребёнок появлялся на свет с клеймом уязвимости, словно тонкий росток, которому предстояло пробиться сквозь каменистую почву. И мало кому это удавалось. Сыпной тиф, дифтерия, корь, сКлаусатина – названия этих болезней звучали как зловещие заклинания, обрекающие младенцев и детей на мучительную смерть. Не было прививок, не было эффективных лекарств, только молитвы и отвары трав, которые чаще приносили утешение, чем исцеление. Плохая гигиена была повсюду: грязная вода из колодцев, скученность в тесных избах, где зимой собирались и люди, и скот, отсутствие элементарных знаний о микробах и инфекциях. Болезни распространялись как лесной пожар, охватывая целые деревни. Матери с ужасом наблюдали, как их дети угасают на глазах, как их тела покрываются сыпью, как их душит кашель. Они вытирали им пот со лба, шептали молитвы, надеялись на чудо, но чудеса случались редко. Даже если ребёнок выживал после тяжёлой болезни, он оставался слабым и беззащитным перед другими опасностями: голодом, нехваткой тёплой одежды, тяжёлым трудом, который начинался с пяти-шести лет. Многие дети просто не доживали до совершеннолетия, унося с собой нереализованные мечты и несбывшиеся надежды. На кладбищах за околицей деревень детские могилы занимали целые ряды – безликие холмики, покрытые травой и полевыми цветами, печальное напоминание о том, как хрупка и коротка была жизнь в те времена.
Смерть ребёнка стала ещё одним ударом для Цецилии, хотя внешне она перенесла это молча и без слёз. Потеря, безусловно, оставила свой след, но вряд ли кто-то заметил это за её привычной покорностью и смирением. В суровых реалиях жизни на ферме, где каждый день был борьбой за выживание, для долгой скорби просто не было места. Нужно было работать, чтобы выжить, и Цецилия продолжала выполнять свои обязанности, как будто ничего не случилось. Но что творилось в её душе, оставалось тайной.
Глава 6
Земля и кровь
1910-1914 годы
Земля в те времена была не просто капиталом, она была краеугольным камнем жизни, источником средств к существованию и социального статуса. Вокруг владения землёй всегда плелись интриги, возникали конфликты, решались судьбы. Ферма Хинтеркайфек не была исключением.
В 1885 году, когда решался вопрос о правопреемстве на ферму, документы были оформлены на Цецилию Старшую. Это соответствовало давней традиции, распространённой в баварских крестьянских семьях: земля, как правило, передавалась по наследству по женской линии. Такое правило существовало не из-за феминистских убеждений, а из прагматичных соображений. Считалось, что женщины более привязаны к земле, к домашнему очагу и, следовательно, лучше смогут сохранить целостность хозяйства, не разделяя его между многочисленными наследниками мужского пола.
Однако после замужества Цецилии Старшей в 1886 году её муж Андреас Грубер закономерно стал совладельцем фермы. Это было вполне обычным делом. Муж, вступая в брак, брал на себя обязательства по ведению хозяйства, помощи жене в управлении землёй, а также обеспечению семьи. Взамен он получал право на часть прибыли, право голоса при принятии важных решений, касающихся фермы, и, что немаловажно, определённый социальный статус.
Андреас Грубер был совладельцем фермы Хинтеркайфек на протяжении почти тридцати лет, вплоть до 1914 года. За это время он, несомненно, сыграл значительную роль в развитии хозяйства, принимая решения, участвуя в полевых работах и взаимодействуя с местными жителями.
Впрочем, работа на ферме никогда не была лёгкой, и порой даже крепкой крестьянской семье требовалась помощь со стороны. Особенно это касалось периодов посевных работ и сбора урожая. В такие моменты без наёмных работников было практически не обойтись.
В те времена многие искали заработка, но далеко не каждый был готов мириться со скверным характером Андреаса Грубера. Ферма Хинтеркайфек пользовалась дурной славой, и поэтому наёмные работники здесь долго не задерживались. Они появлялись лишь на сезон, чтобы выполнить самую тяжёлую работу, а затем спешили покинуть это неспокойное место.
В холодное время года, когда основные полевые работы заканчивались, необходимость в сезонных рабочих отпадала. Члены семьи справлялись с текущими делами самостоятельно. Единственным исключением была горничная. Цецилия из-за возраста и болезней уже не могла справляться со всеми домашними обязанностями, поэтому на ферме постоянно жила женщина, которая помогала по хозяйству.
После 1914 года единоличное владение перешло к их дочери Виктории. К тому времени Виктории было уже 35 лет. Хозяйкой официально считалась Виктория Грубер, судьбу которой уже тогда можно было назвать непростой.
Виктория, девушка, как её описывали, скромная и миловидная, была вынуждена нести бремя дурной репутации своего отца Андреаса. Жители окрестностей воспринимали её в первую очередь как владелицу земли, «богатую наследницу». К сожалению, это часто привлекало к ней не самых честных людей.
В апреле 1914 года Виктория Грубер, дочь владельцев фермы Хинтеркайфек Андреаса и Цецилии, вышла замуж за крестьянина Клауса Бриэля.
И хотя на первый взгляд это казалось обычным союзом, многие в деревне шептались, что Клаус руководствовался скорее корыстными мотивами. Возможно, он надеялся поправить своё шаткое финансовое положение, женившись на дочери зажиточных фермеров. К сожалению, такие браки по расчёту были не редкостью в те времена, особенно в сельской местности, где земля и богатство имели огромное значение.
За месяц до венчания, словно предчувствуя неладное, родители Виктории приняли важное решение. Они переписали на дочь право владения большей частью своего имущества. Возможно, этот шаг был продиктован заботой о будущем Виктории, желанием обеспечить ей хоть какую-то защиту в случае непредвиденных обстоятельств. Так, после заключения брака три четверти Хинтеркайфека официально перешли во владение Виктории, а оставшаяся четверть отошла Клаусу, её мужу.
Клаус, движимый, вероятно, искренним желанием создать крепкую семью и внести свой вклад в общее дело, воспринял новый статус с энтузиазмом. Он переехал в дом жены, на ферму Хинтеркайфек, и, засучив рукава, принялся работать на благо хутора. Он усердно трудился в поле, помогал по хозяйству, стараясь доказать свою состоятельность и полезность. Вероятно, ему хотелось заслужить уважение Виктории и её родителей, стать полноправным членом семьи Груберов. Он наивно полагал, что трудолюбие и преданность помогут ему завоевать их сердца и создать прочный фундамент для будущего брака. Он ещё не знал, что истинная причина проблем крылась не в его недостатке трудолюбия, а в тёмных тайнах, скрытых в стенах фермы Хинтеркайфек.
В деревне о браке Виктории и Клауса говорили немного, да и то шёпотом, словно боялись спугнуть и без того хрупкое подобие семейного счастья.
«Виктория, конечно, женщина видная, но Клаусу, мне кажется, нужна была хозяйка в дом, а не жена по любви», – судачила старая фрау Шмидт, сидя на завалинке и лузгая семечки. Другие, более наблюдательные, замечали: «Видела я их как-то на ярмарке. Шли рядом, как чужие. Ни словом не перемолвятся, ни взглядом не обменяются». Шептались и о том, что Клаус долго не соглашался на этот брак. «Бедная Виктория! Думала, хоть в Клаусе опору найдёт, а он только землю её и любит», – сочувствовала ей сердобольная Гретхен.
Все эти перешёптывания и пересуды складывались в гнетущую картину, словно колючая проволока, опутывающая дом Груберов. Никто не говорил об этом открыто, но каждый чувствовал: между Викторией и Клаусом зияет пропасть. «Клаусу нужна была ферма, а не жена», – бросали украдкой. Сочувствие к Виктории смешивалось с брезгливостью по отношению к Клаусу, а общая атмосфера напоминала скорее предгрозовую тишину, чем семейный очаг. И даже самые пессимистично настроенные жители Хинтеркайфека понимали, что такой брак добром не кончится.
Всего через несколько томительных недель после свадьбы Клаус Бриэль, словно почувствовав себя пленником в золотой клетке, к удивлению и пересудам всего Хинтеркайфека, внезапно покинул ферму и вернулся к своим родителям в скромный посёлок Лак в районе Нойбург-Шробенхаузен. Официально причина его отъезда так и не была озвучена, окутанная туманными намёками и недомолвками. Однако за завесой молчания кипели страсти и множились версии.
Одни шептались, что причиной послужила невыносимая атмосфера в доме Груберов, где суровый и властный Андреас, отец Виктории, держал всех домочадцев в ежовых рукавицах, а Клаус, привыкший к большей свободе, чувствовал себя подавленным и униженным. Другие утверждали, что причиной стал банальный конфликт с Викторией, чьи взгляды на жизнь и ведение хозяйства оказались совершенно несовместимы с его собственными.
Говорили, что их брак дал трещину практически сразу, как лёд под весенним солнцем. Ссоры между Викторией и Клаусом сотрясали тишину Хинтеркайфека, иные слышали крики даже за околицей. «Виктория голосила, как по покойнику», – шептала старая вдова Зайлер, живущая по соседству, – «а Клаус рычал, как зверь в клетке».
Немногочисленные свидетели этих ссор замечали в глазах Виктории не только слёзы обиды и разочарования, но и какой-то затаённый страх, словно она боялась не только мужа, но и чего-то большего. А в глазах Клауса плескалось не просто раздражение, а откровенное отвращение, словно Виктория была для него не женой, а обузой. «Видно, он женился на ней не по любви, – качала головой фрау Миллер, – а только из-за земли. А теперь вот вымещает злобу».
Другие добавляли, что видели, как Клаус после ссор уходил в лес и долго бродил там, словно искал утешения в одиночестве. Но что он искал на самом деле, оставалось только гадать.
Была и третья версия, самая грязная и непристойная, о которой говорили вполголоса, за плотно закрытыми ставнями. Она касалась Андреаса и его отношений с дочерью Викторией. Шептались, что между отцом и дочерью существовала связь, от которой стыла кровь в жилах, выходящая далеко за рамки обычных родственных чувств. «Уж больно он к ней ластится, старый кобель, – говорила одна сердобольная соседка, плюя через плечо. – Смотрит ей в глаза, как на молодую девку».
Ходили слухи, что Клаус, почувствовав себя лишним и ненужным в этом извращённом треугольнике, предпочёл сбежать, лишь бы не быть свидетелем нездоровой привязанности. Говорили, что он часто пропадал из дома якобы на заработках, а на самом деле просто не мог выносить атмосферу, царившую на ферме.
Но многие не верили в версию о бегстве Клауса. Он слишком подозрительно исчез, оставив Викторию с престарелыми родителям и хозяйством. Ходили слухи, что Андреас сам избавился от неугодного зятя, чтобы никто не мешал его грязным делишкам.
Лишь спустя десятилетия, в 1952 году, всплыла новая деталь запутанной истории Клауса Бриэля, рассказанная Якобом Кнехтом, одним из наёмных рабочих, трудившихся на ферме Груберов. Хубер утверждал, что, по его мнению, Клаус так и не смог смириться с нездоровой близостью между Викторией и её отцом Андреасом. «Он был не из тех, кто может такое вынести», – якобы говорил Хубер, намекая на невыносимую обстановку в доме. Осталось неизвестным, планировал ли Клаус развод с Викторией, стремясь разорвать этот порочный круг, или же он просто сбежал, не имея сил противостоять семейным демонам Груберов.
Так или иначе, решение Клауса покинуть Хинтеркайфек сразу после свадьбы бросило тень на всю семью Груберов и стало предвестником грядущих несчастий. Это было похоже на трещину в фундаменте дома, предвещающую скорое обрушение. Отъезд Клауса в Лак породил множество вопросов, на которые так и не было дано внятных ответов, лишь породив новые слухи и домыслы, которые, словно ядовитые корни, прорастали в сердцах жителей Хинтеркайфека.
Однако факт оставался фактом: всего через четыре месяца после бегства в Лак, 14 августа 1914 года, Клаус Габриэль был зачислен добровольцем в военную книгу. В графе «Причина вступления» корявым почерком было выведено: «Патриотический долг».
Но кто знает, какой долг на самом деле гнал его в пекло Первой мировой войны? Может, долг перед страной, а может, долг перед самим собой, чтобы доказать, что он не трус, не беглец, а настоящий мужчина.
Примечательно, что, заполняя документы, он указал в качестве домашнего адреса адрес в Лаке, окончательно вычеркнув Хинтеркайфек из своей жизни, словно эта ферма была проклятым местом, запятнанным кровью и ложью, откуда нужно бежать без оглядки. И он бежал. Бежал навстречу войне, навстречу газовым атакам, окопам, грязи и смерти. Он бежал туда, где человеческая жизнь ничего не стоила, где вчерашние крестьяне и ремесленники превращались в пушечное мясо, где целые поколения гибли ради амбиций королей и генералов. Он бежал в ад, надеясь, возможно, найти там избавление от того ада, который преследовал его на земле.
