Макс Сысоев
Резервная копия воспоминаний
Когда погиб Дима (а произошло это в тот же день, что и смерть бабушки, только с разницей в один год), мать поняла, что её не перестали преследовать. Диму убили, чтобы дать ей понять, что ожидает её и меня, если она не прекратит заниматься политикой. Она прекратила. Но агенты ФСБ не отставали. Они продолжали писать ей угрозы в Интернете, в подъезде; они заходили в наше отсутствие в квартиру и подмешивали тяжёлые металлы в продукты в холодильнике; они установили секретное лучевое оружие во дворе, вызывая у матери головные боли. И, конечно, они следили за каждым нашим шагом, дабы найти лазейку для убийства, которое непосвящённому человеку убийством не покажется.
***
Полгода, прошедшие с момента трагической гибели Димы, я помню как одну сплошную ночь. Я просыпался в четыре дня, когда в наших широтах уже темнело, и шёл в институт. Когда я доезжал до него, на улице устанавливалась тьма. Частенько тьма заполняла и сам МИРЭА: денег на освещение не хватало, и в коридорах выключали лампы. Главный коридор института, длиною почти в километр, освещали лишь экраны сотовых телефонов, да звёзды и планеты из морозного неба за окном. А в районе 10-ти или 11-ти вечера я возвращался домой. Я специально шёл по тому маршруту, по которому ходил Дима, и держал в руках «смартфон», надеясь, что меня убьют. Однако преступник на место преступления возвращаться не спешил.
Ни с кем я в институте толком не подружился, да особенно и не стремился к этому. А к Новому году окончательно плюнул на учёбу.
Невзирая на все жизненные неурядицы, я дописал свой первый роман – «Странники» (3-я редакция, ~200 листов А4). Дерьмо получилось редкостное, и ни в одном издательстве не лишились ума настолько, чтобы это напечатать. Поэтому я опубликовал свой опус на одном известном сайте, где было зарегистрировано рекордное количество графоманов. Нетрудно догадаться, о каком Интернет-ресурсе я веду речь.
В 2006-ом году социальная сеть «Вконтакте» уже существовала, но о ней мало кто знал. Это был последний год безраздельного властвования Интернет-форумов и тематических сайтов. На графоманском ресурсе я проводил всё свободное время. Интернет-зависимость развилась молниеносно. Сначала я заходил на сайт, чтобы проверить, не написал ли кто мне отзыв, и на сколько изменилось число моих читателей. Начал просматривать страницы тех, кто мои произведения читает. Читал отзывы о них. Пробовал знакомиться с их «произведениями». Получалось далеко не всегда, но я был молод, полон сил, непонятных надежд, и часто проглатывал неудобоваримое чтиво до последнего абзаца. Прочитал я этой мути немеряно и вскоре понял, что именно являет собой графоман.
Этих графоманов было 99,9%. На оставшуюся часть проходились авторы, обладавшие талантом, но не развившие его должным образом. И лишь трёх по-настоящему талантливых и перспективных писателей нашёл я на том сайте за полгода непрерывных поисков. Их звали Зоран Питич, Патрик и Владимир Куземко. Зоран Питич и Куземко представлялись мне людьми, видавшими жизнь, уже в возрасте, обретшими мудрость и сформировавшими свой собственный подход к жизни. С Патриком всё было сложнее. Ему явственно было не намного больше лет, чем мне. Несмотря на данный факт, в нём чувствовался незаурядный талант, если не сказать больше: гениальность.
«Школа – это форменный ад, созданный Богом по заказу Министерства Образования. Десять кругов, и в какой ты попадешь, зависит исключительно от уровня твоего интеллекта. Грешники вроде Игната, обитающие в последнем круге, интеллекта не имели вовсе – его высосали черти из предыдущих кругов. Все, что оставалось от некогда способного ума, бесцельно пылилось на полках в кабинете завуча, и никакой решительно пользы не приносило».
Понятно, что пробежавшись взглядом по этому абзацу, я уже не мог не прочитать всё остальное.
Семнадцать лет это такой чудесный возраст, когда из жизни уходят последние остатки детской магии и становится можно то, что раньше категорически запрещалось. Например, делить на ноль. Или извлекать квадратный корень из отрицательного числа. Или посылать к чёрту взрослых и всё, что они тебе говорили.
Прочитав Патрика, я почувствовал, что меня обманули. Не сегодня и не вчера. Меня обманывали всю жизнь. Обманывали до такой степени, что в моей голове образовался автономный обманщик, продолжавший исторгать ложь даже тогда, когда никто вовне не продуцировал её.
Много лет спустя я участвовал в археологической экспедиции. Мы раскапывали жилище людей периода мезолита – это было 13 тысяч лет назад. Спустившись впервые в раскоп, я не увидел на его дне ничего из того, что ожидал. Ни тебе каменных топоров, ни черепов людей и животных, ни углей доисторического очага. А когда мне объяснили, что именно нам предстоит искать, я понял, что, попадись мне эти предметы, например, во время вскапывания грядок в огороде, я бы, хоть убей, не связал их с деятельностью человека. Разве вот эти плоские камешки могут быть отходами производства копий и остроконечников? Вот этот кусок мутного стекла может быть обсидиановым скребком? А вот эта рассыпающаяся от малейшего прикосновения палка – ну неужели это ребро оленя, поджаренного на костре в сто десятом веке до нашей эры?!
И как лежат и разлагаются под многометровым слоем земли артефакты древних эпох, так пропадали в моём мозгу правильные мысли. Зачатки понимания и философского обобщения. Они после школы образовывались у многих, но никто их толком не мог понять и озвучить. Эти уродливые зародыши мыслей заставляли молодых ребят пьянствовать, надевать нелепые шмотки, вливаться во всевозможные субкультуры, и иногда даже губить свою жизнь, вставая на путь медленного саморазрушения или быстрого самоубийства. Требовался археолог, и не с лопатой, а с мягкой кисточкой, который бы извлёк мысль из-под груды дерьма, со всех сторон её осмотрел, почистил, детально описал, положил в коробочку под стёклышко. Таким археологом и был Патрик. Он, правда, рассматривал нарождающиеся мысли только с одной точки зрения – но как искусно он это делал!
Он исследовал страдание. И на этом поприще он достиг совершенства. Ровно настолько, чтобы прийти к самоубийству. Меньше – это было бы не так совершенно, а больше… ну, дальше смерти ведь не шагнёшь.
В творчестве Патрика я нашёл формы, которые заполнило долгие годы копившееся во мне страдание, связанное и с потерей друга, и со смертью близких, и с ненавистью окружающих, и со взглядом на экзистенциальную бездну. Рядом с рассказами Патрика моя собственная графомания казалась каменными топорами Фир Болг в сравнении с совершенными орудиями эльфов Тоатэ де Даннан.
***
Кругом царила тьма, кромешная тьма. Но именно в те чёрные дни, наступившие после 2-ого ноября 2006-ого года, началось моё приближение к райским вратам. Если угодно, я лез к ним по веткам Анчара. Это был не тот рай, которым я называю первые годы своей жизни. Той магии, того мистического, внекатегориального мышления и мироощущения вернуть невозможно. Мой новый – и настоящий – рай находился в жестокой и злой реальности. Давно довлеет над моей жизнью закономерность: если появляется у меня что-то хорошее, обязательно появится и плохое. Был друг Дима – и были разрушавшие мою жизнь ублюдки. Появился рай – и вместе с блаженством познал я адские страдания. Это синусоида, это океан бытия, где любая волна состоит из горба и впадины: за впадиной горб, за горбом впадина. Но – обо всём по порядку.
Я пошёл на работу. В лавочку фотопечати. Находилась она в Сокольниках, и я каждый день отвозил туда из своего района плёнки, диски и карты памяти с фотографиями. Там их печатали (я участвовал в процессе), и полученный продукт можно было везти обратно. За всё про всё платили смешные деньги; я даже озвучивать эту сумму не буду, чтоб не умереть со смеху, когда начну перечитывать резервную копию воспоминаний. Прожить на них не было никакой возможности, но я, как всякий начинающий «успешный человек», чётко означил перед собою менее глобальную задачу. А именно, решил накопить денег на балалайку, кожаную куртку и жидкокристаллический монитор. Первые две вещи должны были впоследствии способствовать благоволению барышень; без плоского же монитора я не мыслил себя настоящим писателем.
Поставленных целей я достиг, Дейл Карнеги мог бы мною гордиться. Правда, куртка была из кожзаменителя, а вместо балалайки я взял гитару. Играть на ней так и не научился, благоволения барышень добиться не смог, ну а с писательством всё и так ясно. Вот такие они неверные, эти маяки океана бытия.
Чтобы заработать на всё желаемое, мне приходилось не есть. Приличный обед в то время стоил порядка двухсот рублей. Если умножить двести на количество рабочих дней, то получится сумма чуть большая, чем моя тогдашняя зарплата. С едой работа потеряла бы смысл. Тем не менее, нельзя сказать, что она отняла у меня время, ничего не дав взамен. Во-первых, я увидел много дам, как в неглиже, так и просто нагих. Они присутствовали на каждой третьей фотоплёнке, флеш-карте или компакт-диске. А во-вторых, благодаря заработанным деньгам я смог встретиться с человеком, не просто изменившим мою личность, но фактически создавшим её.
(Сам не пойму, для чего написал предыдущий абзац. Ведь этого никому не объяснишь. Что значит «создал личность»? Да и причём тут «никому не объяснишь», если даже сам я этого не пойму, когда моя личность распадётся? Всё от графомании, от скверной привычки тешить тщеславие).
Что я мог сказать об этом человеке? У него, как и у меня, были проблемы с родителями. Он, как и я, не умел находить общий язык с окружающими. В школе он прошёл через то же, что и я, и это искалечило его душу, да так, что он пытался покончить с собой. Он создал образ человека слабого и болезненного: человека, которым зло этого мира могло крутить и вертеть, как ему вздумается, и творить любое бесчинство. Я бы сказал, что мы с ним оказались очень похожими, если бы не два обстоятельства.
Дело в том, что я стал похож на этого человека отчасти только после того, как ознакомился с его философией. До того мне даже не закрадывалась в голову мысль, что родители, к примеру, могут быть не правы (если не сказать «быть идиотами»). Что школа, в которой я учился, это, вообще-то, никоим боком не образовательное учреждение, а что-то наподобие концлагеря. И что если окружающие тебя не признают, то далеко не факт, что дело в тебе. Нет, ты тоже очень виноват. Но это не мешает другим быть сволочами и подонками. Да, ты им не нравишься – это твоя вина. А они – они мечтают сжить тебя со свету, просто потому, что ты им не понравился.
Почему тогда я походил на этого человека лишь отчасти, если наше прошлое и сформированное им мировосприятие настолько совпали?
А потому, что я себя стыдился. А тот человек – он обратил все свои недостатки в художественные образы; он о них писал, да так, что находились люди, стремившиеся на его литературных героев походить. За полгода пребывания на графоманском сайте он обрёл неслыханную популярность.
Но даже пойди я по его стезе, не снискать мне такого признания, какое было у этого человека. Всё дело в таланте. Ведь Интернет уже тогда был забит депрессивными ничтожествами, неудачниками, съехавшими с катушек личностями и рисующимися «тонкими натурами». В те годы были построены целые субкультуры, вознесшие на свои знамёна «боль», «страдание», «депрессию» и прочие негативные ощущения. Прежде всего, это были «готы» и «эмо». Примешивались к ним и «панки», и «металлисты», – все, кто черпал вдохновение на тёмной стороне бытия, но толком эту сторону себе не представлял. «Этого добра в телевизоре и без тебя хватает», – сказала фрёкен Бок. А Карлсон ответил ей: «Ну так ведь я ещё и талантливый!»
Патрик (а говорю я, разумеется, о нём) был не хуже Карлсона.
***
Я опять пытаюсь объяснить то, что объяснить невозможно. Перейдём посему к делу.
Рассказы и повести Патрика прочитались быстро. Самое длинное его произведение – «9 этажей» – занимало 16 страниц – это менее 10% от объёма неуклюжих и мёртвых «Странников». Не зря говорят: «краткость – сестра таланта». После прозы прочёл я и стихи. Стихотворную речь я толком никогда не воспринимал, так что требовалось быть настоящим гуру, чтобы не вызвать во мне отторжения.
Патриком была создана индивидуальная страничка в Интернете (до середины 2000-ых годов такие странички были в моде у просвещённой публики – а позже появились социальные сети, где «рассказать о себе» мог уже любой олигофрен). На страничке Патрика я ознакомился с его рисунками и авторскими фото. Некоторые фотографии вызывали определённые вопросы, но, поскольку Патрик позиционировал своего автобиографического героя как «трансвестита», нужные ответы подыскались.
Впечатлениями требовалось с кем-то поделиться. Поскольку со мной никто не общался, я рассказывал обо всех событиях жизни только собственной матери.
Вот говорят, что в человека-де заложен первородный грех. Адам-де съел плод познания добра и зла, и все людишки с тех пор тоже с самого рождения жить не могут, пока добро и зло не познают. А ведь первородный грех не только в этом. Он вообще во всём. Взять, к примеру, наш язык. «Человек существо социальное». На языке у него сидит чёрт-дергун. Обо всём человечишке надо разболтать. Не важно, интересно ли это кому-то, слушает ли его кто-то, к каким последствиям приведёт его болтливость. Ну да про последствия нам и так рассказывают священники. Последствия всегда одни – это ад. И поскольку загробной жизни нет, ад настигает болтливого человечишку в подлунном мире.
Под «человечишкой» я перво-наперво разумею самого себя.
Познакомившись с Патриком, я, как говорилось выше, стал приближаться к вратам рая. Ад же был всегда. До рая. После рая. А благодаря моей болтливости – и во время рая.
Мать быстро распознала в Патрике агента влияния ФСБ. Она с не меньшей старательностью, чем я, изучила всё его творчество, и нашла столько угроз, сколько ни одному узнику Бухенвальда не снилось. Меня она всегда считала слабоумным. Посмотрев, с каким ужасающим простодушием восторгаюсь я Патриком, она просчитала, как именно ФСБ решила погубить нас, и стала готовиться к ответным мерам.
Я же, не особенно рассчитывая на успех, пригласил Патрика на лето в гости (сам он жил в Ростове-на-Дону, а я – в Москве). Летом всё бы выгорело. Мы бы жили на даче, никто бы о нас не знал; я обрёл бы нового друга, так на меня похожего, а он смог бы отдохнуть от опостылевших родителей и, возможно, устроился с моей помощью где-нибудь в Москве. Наверное, я казался бы ему неинтересным: он так хорошо знал жизнь, так здорово освещал её. А кто такой я? Обычное ничтожество. Ну да ничего, разберёмся. Если подружимся, Патрик меня всему научит.
Одного я не учёл.
«Меня зовут Патрик и я сумасшедший», – было написано на его странице. Я до сих пор считаю этого человека нормальнее всех на свете, да вот только сам он всегда стремился к идеалу «сумасшедшего».
Он сбежал из дома в апреле и направился в Москву.
***
Приезд Патрика в апреле немного не вписывался в мои планы на ближайшее будущее: главным пунктом в них значилось усиленное штудирование русской литературной классики с последующим поступлением в университет на филфак. Патрик сам сподвигнул меня на это: он учился на филологическом факультете Ростовского государственного университета и так красочно описывал студенческую жизнь, что и я решил стать филологом. С радиотехническим ВУЗом отношения у меня не заладились, а второе моё «начало», гуманитарно-писательское, требовало «реализации».
Выше я написал, что будущее – не освещённая солнышком дорожка в гору. И не от тебя зависит, провалиться ли тебе в горную расселину, сдохнуть ли от усталости по дороге к выбранному пьедесталу. Так и есть. Будущее знать нельзя, пусть бы и казалось оно предрешённым и очевидным.
«Приезжай», – был мой ответ. Целую неделю, до самого 23-его апреля 2007-ого года я жалел о сказанном. Я о любом своём решении жалею, однако в тот раз оно было самым правильным в моей жизни. Да, меня мучили сомнения. Вдруг Патрик – отвратительный грубый мужик? Или маньяк? Или торговец человеческими органами?
Сильнее всего волновался я 22-ого числа, ночью. Я помню эту дату, потому что тогда умер Ельцин, и народ ликовал. На следующий день, в 10 утра Патрик должен был приехать на Казанский вокзал. Мне было не до веселья. Я не мог уснуть и, пытаясь успокоиться, дёргал струны гитары, которую купил на заработанные в фотопечати деньги и на которой надеялся научиться играть. У меня получалось что-то вроде задумчиво-медленного тиканья часов, состоящего не из двух звуков «тик-так», а из трёх.
– Тик-тик, тик-так, тик-тик, тик-тук. Тик-тик, тик-так, тик-тик, тик-тук.
Я хотел, чтобы всё это оказалось глупой шуткой, и чтоб завтра на вокзале я бы тщетно проторчал два часа. Чтоб жизнь катилась по прямой траектории туда, куда я вижу.
Каким восхитительным было следующее утро! Я надел честно заработанную куртку из чёрной искусственной кожи и чёрные брюки с ботинками – «костюм гота», как называл я этот наряд, самый приличный в моём гардеробе. 2
В 8 утра ощутимо подмораживало, и я дрожал, стоя на задней площадке «икаруса» и глядя в окно на пути к ближайшей станции метрополитена. На телефон приходили сообщения от Патрика. Он рассчитывал приехать к 10-ти, но автобус, на который он сел, опередил график и прибыл на Казанский вокзал в 8. Автобус Патрику подыграл: тот всегда говорил, что лучше проторчать на месте встречи 2 часа, чем заставлять ждать встречающего хотя бы 10 минут.
Наши пути пересеклись на станции «Комсомольская» Кольцевой линии метро, в торце зала, у подножья памятника Ленину. Патрик приехал с подругой, Катей, которая быстро нас покинула, отправившись по делам. Я остался с Патриком наедине. В руках его был пакет с важными вещами и сумка.
***
Есть в квантовой механике явление, называемое «туннельный эффект». Я знаю его благодаря поверхностному знакомству с радиотехникой, а именно, с туннельными диодами. В советской «Детской энциклопедии» туннельный эффект описывается примерно так: «Представьте себе муху, бьющуюся о стекло. В макромире у неё нет никаких шансов пройти сквозь него и оказаться на другой стороне. Но если мы возьмём вместо мухи электрон, дело будет обстоять иначе. В изменчивой вселенной квантовых законов, где всем правит теория вероятности, существует отличная от нуля возможность, что частица будет существовать по ту сторону казалось бы непреодолимого барьера».
С момента встречи с Патриком я попал в рай. А если не в рай, то в какое-то очень похожее место, как Тангейзер. Я сделал то, чего не удавалось никому. Странное, совершенно невозможное стечение обстоятельств привело к моей встрече с чудом, с удивительным человеком, которого я боготворю. Какое ещё слово можно применить, помимо «рая»? «Настоящая жизнь»? Возможно. Этой «настоящей жизни» будут посвящены все остальные страницы резервной копии, сколько бы их ни было. Потому что больше мне вспоминать нечего. Что было до, что было после, – это точно не жизнь и не райское место.
Аналогия с раем мне нравится потому ещё, что тот охраняется. И страж – уж не знаю, апостол ли это Пётр или кто ещё, – быстренько распознал, что в раю мне не место. Я был в аду всю жизнь и не сделал ничего, чтобы оттуда выбраться. В рай меня забросила статистическая флуктуация, сродни тем, при помощи которых работают туннельные диоды.
В бога я не верю и в мистику тоже. Апостол Пётр не был гигантским седобородым стариком, гоняющимся за мной с метлой по виноградным кущам. Он был стечением обстоятельств, роковым стечением.
Каждый шаг, который я совершил после своего попадания в рай (и до попадания) вёл обратно во тьму, в которой мне предначертано было находиться со времён детского сада.
***
В то утро моя жизнь разделилась на две части. В первой части Патриком был древний святой, принесший в Ирландию христианство. Во второй – красивая девушка по имени Таня.
***
Домой добирались долго. Метро в моём районе до сих пор даже в планах не значится, а уж в те-то времена от ближайшей станции подземки мой дом отделяло порядка 40-ка минут езды на автобусе (без учёта дорожных заторов). За это время мы многое успели обсудить. Я предупредил Патрика, что мать преследует ФСБ, и нам следует держаться начеку. Ни в коем случае не должна была всплыть связь между настоящим Патриком и тем, что остался на графоманском сайте. Ведь Патрик на сайте уже дискредитировал себя: мать знала, что он агент. «Лучше будет, если мы скажем, что ты подруга моего покойного друга Димы, – предложил я. – Или лучше – дальняя родственница, с которой тот меня как-то познакомил. Ты убежала в Москву от тиранов-родителей».
Патрик, как и любой другой человек на его месте, должно быть, не сразу понял, что значит «преследует ФСБ», но возможность ознакомиться с проблемой детальнее ему представилась. Несмотря на неожиданное осложнение, он быстро воспринял сказанное мною, и мы решили действовать по намеченному плану.
Когда мы приехали ко мне, и чай в кружках заварился, я спросил у Патрика, кто он. Конечно, я уже читал, его рассказ «А когда надоест, возвращайся назад».
«Ну что я мог ему ответить? Сказать, что я ходячий (причём по воде) справочник самоубийцы? Студент романо-германского отделения факультета филологии и журналистики Ростовского Государственного Университета? Или просто придурок?
Недонаркоман? Спаситель?!
– Меня зовут Патрик».
А правда ли, спросил я его, что он пытался покончить с собой?
«Но, чёрт возьми, как меня это достало, – писал Патрик в рассказе «Анальгин», – постоянно всё всем подтверждать и доказывать! Пришлось закатать рукав и показать ей свою левую руку с торчащими скрепками от степлера, выцарапанными на коже словами «Мне больно», ожогами от сигарет и, самое главное, длинным уродливым шрамом, похожим на десны больного цингой. Потом ещё продемонстрировал письмо из районной прокуратуры с отказом в возбуждении уголовного дела по факту попытки суицида».
Одно дело – читать чьё-то творчество, а другое дело – общаться с автором вживую. Даже тогда я понимал, что главный герой, сколь бы автобиографичным он ни был, и автор произведения – это совсем разные люди.
Марин ответил, что он, по сути, никто. Справку из прокуратуры он мне показал, равно как и шрам от перерезанных вен на левой руке, ожоги от сигарет и серной кислоты, от скрепок степлера. Дабы предоставить хоть какую-то фактологическую информацию, он продемонстрировал содержимое своей сумки и пакета.
Там оказалась папка с рисунками, два компьютерных жёстких диска с важной информацией, школьная серебряная медаль, пузырёк с серной кислотой, ещё один пузырёк с черепом и костями на этикетке и надписью «Йад для аффтара», сотовый телефон, сторублёвая купюра, много пенталгина и какие-то мелочи. (То есть, мелочами они только для меня казались, а Патрик взял их не зря).
Содержимое мне понравилось. Хозяину таких вещей можно было доверять.
***
Надо сказать, что, несмотря на вещи, в Патрике я поначалу усомнился. Дело в том, что сразу по приезде ему требовалось встретиться с некой своей подругой, с коей он, как и со мной, познакомился через Интернет. Более-менее разобравшись в обстановке, мы отправились к ней.
Подруга Патрика жила в элитном жилом комплексе и проводила много времени с музыкантами-металлистами, даже пела в одной «готической» группе. Для пущей готичности она взяла труднопроизносимый немецкий псевдоним (не помню какой). Лет ей было 19, а её ребёнку исполнился год. Она употребляла левомицетин, чтобы иметь осиную талию, но от препарата ей становилось плохо, и на протяжении нашей двухчасовой прогулки она более десятка раз едва не падала в обморок. Насколько я понимаю, последнее обстоятельство больше всего импонировало Патрику, поскольку отлично вписывалось в его концепцию «саморазрушения». И ровно так же, как нравилось оно Патрику, отвращало оно меня. И всё остальное отвращало. Но больнее всего было чувствовать, что, когда мы приехали, Патрик сразу же взял подругу свою за руку и стал разгуливать с нею по берегам унылого пруда, а я плёлся за ними и не знал, что делать. Такое происходило в любой компании, где, помимо меня, присутствовало ещё хотя бы два человека. Этим двоим, как только они друг друга видели, становилось до лампочки моё существование, и они только друг с другом и разговаривали, лишь изредка донимая меня идиотским вопросами, вроде «чего молчишь?», «чего грустишь?». Я, разумеется, понимал, что дело во мне, а не в Патрике, но всё же обиделся на него, за то что он повёл себя так же, как остальные, и уже меньше доверял ему. Эти сомнения, как и все остальные, ещё сыграют с нами злую шутку.
А с подругой Патрик попрощался, и больше они никогда не встречались. Она хотела дать ему денег, но тот отказался. Он помнил о ста рублях у себя в сумке. Однако в школе нас учили всегда быть скромными.
***
Жалко, что Патрик не смог сказать, кто он. А с другой стороны, как он мог сказать? Ну спроси любого человека: «Кто ты?» – что он ответит? Что бы я сам ответил? Не думаю, что кто-либо способен дать более информативный и исчерпывающий комментарий.
***
В Ростове-на-Дону говорят на диалекте: там распространено диссимилятивное аканье донского типа. Представлял ли я, что герои Патрика, в том числе, и его автобиографический персонаж, – носители диссимилятивного аканья? – Нет, конечно. Поэтому, услышав донской говор, я сразу распознал перед собою настоящего, живого человека. Москва повергла Патрика в культурный шок (раньше он тут никогда не был). Меня умиляло, как он боялся эскалаторов в метро, как поражался архитектуре и длине пробок, как развевались его волосы, когда мы проникли на последний этаж одного высотного здания и смотрели на город с балкона пожарной лестницы. Новое ощущение: я, житель столицы, объясняю гостю устройство столичной жизни и всяческие достопримечательности, – это тешило моё тщеславие (как будто в факте моего рождения в Москве имелась моя заслуга).
Нравилось мне и говорить с Патриком, безотносительно к обстановке. Сложно передать эмоции, которые я испытывал во время разговоров с ним. В этих разговорах начала формироваться моя личность. Словно я оказался в детской кроватке и, имея уровень самосознания взрослого человека, начал заново постигать мир.
Я-то постигал. Но мы – мы тратили время. Первые три дня мы гуляли, пытались попасть на Красную площадь, но там провожали в последний путь Ельцина, и вход перегородили. Я хотел дать Патрику время «прийти в себя и освоиться в новой обстановке». Я забыл, что в этом городе погибла двунадесятиязыкая армия, остановившаяся передохнуть. Времени терять было нельзя.
На третий день мы планировали начать поиск работы для Патрика и даже купили газету с вакансиями. Но нашим планам не суждено было исполниться. Будущее – не прямая тропинка, освещённая солнцем, и чтобы не упасть в пропасть, недостаточно просто твёрдым шагом идти к намеченной цели. Оттого и планы строить – бессмысленно.
В игру включилась мать. Поначалу она нашей шпионской легенде поверила, но когда Патрик в первый раз остался у меня на ночь, она была озадачена и угнетена. На второй день смутное беспокойство усилилось. А на третий мы совершили последнюю ошибку – и оно обрело форму.
Возвратившись домой после похода на Красную площадь, мы забыли запереть входную дверь в квартиру.
Мы сразу же пошли на балкон, чтобы обсудить планы на завтра (а завтра предстояло трудоустройство).
Мать вошла незаметно. Она обнаружила квартиру незапертой, и это неприятно её поразило. Что, если внутри агенты ФСБ? Мать прошла в мою комнату и увидела на столе рисунки Патрика. Она долго листала папку и в каждой работе, наполненной болью и насилием, читала намёк. Это то, что ждёт её и меня. Перерезанные вены, лужи крови, петля под потолком… На одном рисунке она увидела белую кошку, истыканную ножами, спицами, иглами. Она напомнила ей нашу кошку, тоже полностью белую. ФСБ решила расправиться и с ней.
Когда мы вышли с балкона, раз сделанное предположение уже прочно укоренилось в голове матери и больше никогда её не покидало. Я не хочу вспоминать, что было потом. Это был первый раз, когда мать смогла поговорить с агентом ФСБ лично, без всех этих намёков в Интернете и на стенах подъезда. Я никогда не видел мать такой. Она напомнила мне мою кошку. С ней мы жили много лет: она была белая, пушистая, голубоглазая и невероятно добрая. И как-то раз притащил я с улицы другую кошку – просто так, из бессмысленной и иррациональной жалости. Моя кошка при виде неё ощетинилась, на её спине поднялся гребень, словно у ископаемого ящера, хвост стал раза в четыре толще, из страшной клыкастой пасти раздалось настоящее рычание, а затем противный, полный ненависти вой. Я и представить себе не мог такого.
На следующий день рано утром Патрик должен был покинуть наш дом навсегда.
***
Откуда же взялись рисунки Патрика у меня на столе? Дело в том, что накануне я взял их отсканировать, но сил не оставалось, и я должен был их спрятать (часть рисунков мать видела в Интернете). Но вместо того, чтобы затолкать их подальше, я всю ночь сидел над ними и плакал, будто кисейная барышня. А наутро я их спрятать забыл.
Я вообще много тогда плакал. В тот же день, когда Патрик передал мне папку с рисунками, я увидел у нашего порога туфельки. Пыльные, старые. Я взял одну из них и расплакался, понимая, что люблю её, эту маленькую, вконец разбитую туфельку.
Почему же я не убрал рисунки, не закрыл входную дверь, так долго тянул с трудоустройством? Это всё апостол Пётр, страж заповедных кущ. Ходил по пятам, путал карты и выгонял из рая.
***
В восемь утра за Патриком захлопнулась дверь. Что поделать? – его туфелька была бесконечно мне дорога, и я, облачившись в «костюм неудачника», отправился по её следам.
К тому времени я уволился из фотопечати, и чтобы как-то жить дальше, требовалось найти работу для Патрика. Я устроиться не мог: мать выкрала мой паспорт, и было неизвестно, смогу ли я его вернуть в ближайшие дни. У меня оставалось несколько тысяч рублей, на которые можно было продержаться какой-то срок. Я знал, что эти деньги уйдут быстро, на жильё их не хватит, и не особенно рассчитывал на финансовые сбережения.
Мы отправились в «ресторан» «Макдоналдс», располагавшийся на другом конце района. По дороге мы хорошенько промёрзли: несмотря на приближение мая, дни становились всё холоднее. В «Макдоналдсе» поутру не давали вкусных гамбургеров – только омерзительные жирные лепёшки под каким-то издевательским названием, вроде «Здоровые завтраки». Эти лепёшки нам запомнились надолго, как и сам «Макдоналдс».