Максим Горький
9-е января
– Погоди, Михаило, – как же это? – бормотал раненый. – Стрелять в народ – не разрешается!.. Не должно это быть, Михаило.
– А – было! – крикнул парень.
– И стреляли… И рубили… – уныло заметила женщина.
– Значит, приказание дано на это, Михаило…
– И было! – злобно крикнул парень. – А ты думал – с тобой разговаривать станут? Вина стакан поднесут?
– Погоди, Михаило…
Раненый остановился, опираясь спиной о стену, и закричал:
– Православные!.. За что нас убивают? По какому закону?.. По чьему приказу?
Люди шли мимо него, опуская головы.
В другом месте на углу у забора собрались несколько десятков, и в середине их чей-то быстрый, задыхающийся голос говорил тревожно и злобно:
– Гапон вчера был у министра, он знал всё, что будет, значит – он изменник нам, – он повёл нас на смерть!
– Какая ему польза?
– А я – знаю?
Всюду разгоралось волнение, перед всеми вставали вопросы ещё неясные, но уже каждый чувствовал их важность, глубину, суровое, настойчивое требование ответа. В огне волнения быстро истлевала вера в помощь извне, надежда на чудесного избавителя от нужды.
Посреди улицы шла женщина, полная, плохо одетая, с добрым лицом матери, с большими, грустными глазами. Она плакала и, поддерживая правой рукой окровавленную левую, говорила:
– Как буду работать? Чем кормить детей?.. Кому жаловаться?.. Православные, где же у народа защитники, если и царь против него?
Её вопросы, громкие и ясные, разбудили людей, всколыхнули и встревожили их. К ней быстро подходили, бежали со всех сторон и, останавливаясь, слушали её слова угрюмо и внимательно.
– Значит, народу – нет закона?
У некоторых вырывались вздохи. Другие негромко ругались.
Откуда-то пронёсся резкий, злой крик.
– Получил помощь – сыну ногу разбили…
– Петруху – насмерть!..
Криков было мною, они хлестали по ушам и, всё чаще вызывая мстительное эхо, резкие отзвуки, будили чувство озлобления, сознание необходимости защищаться от убийц. На бледных лицах выступало некое решение.
– Товарищи! Мы всё-таки идём в город… может, чего-нибудь добьёмся… Идёмте, понемногу!
– Перебьют…
– Давайте говорить солдатам, – может, они поймут, что нет закона убивать народ!
– А может, есть, – почему мы знаем?
Толпа медленно, но неуклонно изменялась, перерождаясь в народ. Молодёжь расходилась небольшими группами, все они шли в одну сторону, снова к реке. И всё несли раненых, убитых, пахло тёплой кровью, раздавались стоны, возгласы.
– Якову Зимину – прямо в лоб…
– Спасибо батюшке-царю!
– Да-а, – встретил!
Раздалось несколько крепких слов. Даже за одно из них четверть часа тому назад толпа разорвала бы в клочья.
Маленькая девочка бежала и кричала всем:
– Не видали маму?
Люди молча оглядывались на неё и уступали ей дорогу.
Потом раздался голос женщины с раздробленной рукой:
– Здесь, здесь я…
Улица пустела. Молодёжь уходила всё быстрее. Пожилые люди угрюмо, не спеша, тоже шли куда-то по двое и по трое, исподлобья глядя вслед молодым. Говорили мало… Лишь порой кто-нибудь, не сдержав горечи, восклицал негромко:
– Значит, народ отбросили теперь?..
– Убийцы проклятые!..
Сожалели об убитых людях и, догадываясь, что убит также один тяжёлый, рабский предрассудок, осторожно молчали о нём, не произнося более царапающего ухо имени его, чтобы не тревожить в сердце тоски и гнева…
А может быть, молчали о нём, боясь создать другой на место мёртвого…
…Вокруг жилища царя стояли плотной, неразрывной цепью серые солдаты, под окнами дворца на площади расположилась конница, торчали пушки, небольшие и похожие на пиявок. Запах сена, навоза, лошадиного пота окружал дворец, лязг железа, звон шпор, крики команды, топот лошадей колебался под слепыми окнами дворца.
Против солдат – тысячи безоружных, озлобленных людей топчется на морозе, над толпою – сероватый пар дыхания, точно пыль. Рота солдат опиралась одним флангом о стену здания на углу Невского проспекта, другим – о железную решётку сада, преграждая дорогу на площадь ко дворцу. Почти вплоть к солдатам штатские, разнообразно одетые люди, большинство рабочих, много женщин и подростков.
– Расходись, господа! – вполголоса говорил фельдфебель. Он ходил вдоль фронта, отодвигая людей от солдат руками и плечом, стараясь не видеть человеческих лиц.
– Почему вы не пускаете? – спрашивали его.
– Куда?
– К царю!
Фельдфебель на секунду остановился и с чувством, похожим на уныние, воскликнул:
– Да я же говорю – нет его!
– Царя нет?
– Ну да! Сказано вам нет, и – ступайте!
– Совсем нет царя? – настойчиво допрашивал иронический голос.
Фельдфебель снова остановился, поднял руку.
– За такие слова – берегись!
И другим тоном объяснил:
– В городе – нет его!
Из толпы ответили:
– Нигде нет!
– Кончился!
– Расстреляли вы его, дьяволы!
– Вы думали – народ убиваете?
– Народ – не убьешь! Его на всё хватит…
– Отойди, господа! Не разговаривай!
– Ты кто? Солдат? Что такое – солдат?
В другом месте старичок с бородкой клином воодушевлённо говорил солдатам:
– Вы – люди, мы – тоже! Сейчас вы в шинелях, завтра – в кафтанах. Работать захотите, есть понадобится. Работы нет, есть нечего. Придётся и вам, ребята, так же вот, как мы. Стрелять, значит, в вас надо будет? Убивать за то, что голодные будете, а?
Солдатам холодно. Они переминались с ноги на ногу, били подошвами о камни мостовой, тёрли уши, перебрасывая ружья из руки в руку. Слушая речи, вздыхали, двигали глазами вверх и вниз, чмокали озябшими губами, сморкались. Лица, посиневшие от холода, однообразно унылы, туповаты, солдатишки – мелкие, в рост своих винтовок с примкнутыми штыками, – одиннадцатая рота 144-го Псковского полка. Некоторые из них, прищуриваясь, как бы целились во что-то, крепко стиснув зубы, должно быть, с трудом сдерживая злобу против массы людей, ради которой приходится мёрзнуть. От их серой, скучной линии веяло усталостью, тоской.
Люди, поддаваясь толчкам сзади, порою толкали солдат.
– Тиша! – негромко откликался на толчки человечек в серой шинели. Толпа всё более горячо кричала им что-то. Солдаты слушали мигая, лица кривились неопределёнными гримасами, и нечто жалкое, робкое являлось на них.
– Не трог ружо! – крикнул один из них молодому парню в мохнатой шапке. А тот тыкал солдата пальцем в грудь и говорил:
– Ты солдат, а не палач. Тебя позвали защищать Россию от врагов, а заставляют расстреливать народ… Пойми! Народ – это и есть Россия!
– Мы – не стрелям! – ответил солдат.
– Гляди – стоит Россия, русский народ! Он желает видеть своего царя…
Кто-то перебил речь, крикнув:
– Не желает!
– Что в том худого, что народ захотел поговорить с царём о своих делах? Ну, скажи, а?
– Не знаю я! – сказал солдат, сплёвывая.
Сосед его добавил:
– Не велено нам разговаривать…
Уныло вздохнул и опустил глаза.
Один солдатик вдруг ласково спросил стоявшего перед ним:
– Земляк, – не рязанский будете?
– Псковский. А что?
– Так. Я – рязанский…
И, широко улыбнувшись, зябко передёрнул плечами.
Люди колыхались перед ровной серой стеной, бились об неё, как волны реки о камни берега. Отхлынув, снова возвращались. Едва ли многие понимали, зачем они здесь, чего хотят и ждут? Ясно сознанной цели, определённого намерения не чувствовалось. Было горькое чувство обиды, возмущения, у многих – желание мести, это всех связывало, удерживало на улице, но не на кого было излить эти чувства, некому – мстить… Солдаты не возбуждали злобы, не раздражали – они были просто тупы, несчастны, иззябли, многие не могли сдержать дрожи в теле, тряслись, стучали зубами.
– С шести часов утра стоим! – говорили они. – Просто беда!
– Ложись и – помирай…
