Максим Горький
Ледоход
– Скольки разов я его, чудашку, портил, прямо – счету нет!.. Вывихнут он у меня, неправильно действовал… Теперь – схороню…
Тщательно завернул обрубок в стружку, положил в карман и тогда уже перевязал пораненную руку.
За ним выкупался Боев – казалось, он сам нырнул под лед и тотчас закричал неистово:
– А, б-батюшки, тону, смертынька, братцыньки, дайте помощь…
Он так бился в судорогах страха, что вытащили его с трудом и в хлопотах около него едва не погиб мордвин, окунувшись с головою в воду.
– Вот попал бы к чертям ко всенощной, – выбравшись на лед и сконфуженно усмехаясь, сказал он, теперь еще более тонкий и угловатый.
Через минуту снова провалился и завизжал Боев.
– Не ори, Яшка, козлиная душа! – кричал Осип, грозя ему ватерпасом. – Нашто пугаешь людей? Я те задам! Распояшься, ребята, карманы вывороти, ловчей будет…
На каждом десятке шагов открывались, хрустя и брызгая мутной слюною, зубастые челюсти, синие острые зубы хватали ноги: казалось, река хочет всосать в себя людей, как змея всасывает лягушат. Намокшая обувь и одежда, мешая прыгать, тянули книзу; все стали скользкими, точно облизанные, неуклюжими и немыми, двигались тяжко, медленно и покорно.
Но Осип словно заранее сосчитал трещины во льду и такой же мокрый, как все, скакал зайцем со льдины на льдину; перескочит, остановится на секунду и, осматриваясь, звонко кричит:
– Гляди, как надо, эй!
Он играл с рекою: она его ловила, а он, маленький, увертывался, умея легко обмануть ее движения, обойти неожиданные западни Казалось даже, что это он управляет ходом льда, подгоняя под ноги нам большие, прочные льдины.
– Не падай духом, божьи детки, э-эй!
– Ай да дядя Осип! – тихо восторгался мордвин. – Ну – человек!.. Это действительно – человек…
Чем ближе к берегу, тем более измельчен, истерт лед и всё чаще проваливались люди. Город уже почти проплыл мимо, скоро нас вынесет на Волгу, а там лед еще не тронулся и нас подтянет под него.
– Пожалуй – потонем, – тихонько сказал мордвин, поглядывая налево в синюю муть вечера.
Но вдруг – точно пожалев нас – огромная чка уперлась концом в берег, полезла на него, ломаясь, хрустя, и встала.
– Беги-и! – яростно закричал Осип. – Валяй во всю мочь!..
Прыгнул на чку, поскользнулся, упал и, сидя на краю льдины, заплескиваемый водою, пропустил всех мимо себя – пятеро убежали на берег, толкаясь, обгоняя друг друга. Мордвин и я остановились, желая помочь Осипу.
– Бегите, щенки свинячьи, ну!..
Лицо у него было синее и дрожало, глаза погасли, рот странно открылся.
– Вставай, дядя…
Он опустил голову.
– Ногу я сломил будто… не встать…
Мы подняли его, понесли, а он, закинув руки на шеи нам, ворчал, щелкая зубами:
– Утопнете, лешманы… ну, слава те богу, не попустил, батюшко… Глядите – троих не сдержит, шагай осторожно! Выбирай, где лед снегом не покрыт, там он тверже… бросить бы вам меня!..
Заглянул прищуренным глазом в лицо мне и спросил:
– А книжка-то грехов наших, поди, вовсе размокла у тебя, пропала, а?
Когда мы сошли с куска льдины, навалившегося на берег, раздавив в щепы какую-то барку, вся часть льда, лежавшая в воде, хрустнула и, покачиваясь, захлебываясь, поплыла.
– Ишь ты, – одобрительно сказал мордвин, – поняла дело!
Мокрые, иззябшие и веселые, мы на берегу, в толпе слободских мещан; Боев и солдат уже ругаются с ними, мы кладем Осипа на какие-то бревна, он весело кричит:
– Ребя, а книжка-то решилась, размокла ведь…
Эта книжка – точно кирпич за пазухой у меня; незаметно вынув, я швыряю ее далеко в реку, и она шлепается о темную воду, как лягушка.
Дятловы помчались в гору – в кабак за водкой, бегут, колотят друг друга кулаками и орут:
– Р-ря!
– Их ты-и!..
Высокий старик с бородою апостола и глазами вора убежденно говорит над моим ухом:
– А за то, что вы взбулгачили народ мирный, надо бы вас, анафемов, по мордам…
Боев, переобуваясь, кричит:
– Чем мы вас потревожили?
– Христиане тонут, – ворчит солдат, еще более охрипший, – а вы что делали?
– А что нам делать?
Осип лежит на земле, вытянув ногу, и, щупая полушубок дрожащими руками, жалуется тихонько:
– Ах, мать честная, как измочился… Спорчена одежа на нет… а – года не носил!..
Стал он маленький, сморщился и словно тает, лежа на земле, становясь всё меньше.
Вдруг, приподнявшись, он сел, охнул и злым, высоким голосом заговорил:
– Понесли вас беси, дураков, – в баню, в церковь, вишь ты! Чертогоны!.. Туда же… Не проживет бог без вас свой праздник… На смерть наткнулись было… одежу всю спортили, чтоб вас ро́зорвало…
Все переобувались, отжимали одежу, устало сопя, охая, переругиваясь с мещанами, а он кричал всё горячее:
– На-ко, что удумали, окаянные! Баня им надобна… вот, – полицию бы, она бы вам показала баню…
Кто-то из мещан услужливо сказал:
– За полицией послано…
– Ты – что? – закричал Боев Осипу. – Ты зачем притворяешься?
– Я?
– Ты!
– Стой! Это как же?
– Кто подбил народ, чтоб идти, а?
– Кто?
– Ты!
– Я?
Осип задергался, точно в судороге, и сорвавшимся голосом повторил:
– Я-а?
– Это совсем верно, – спокойно и внятно сказал Будырин.
Мордвин тоже подтвердил, тихонько, печально:
– Ей-богу, ты, дядя Осип!.. Ты забыл…
– Конешно, ты заводчик делу, – угрюмо и веско крикнул солдат.
– За-абыл он! – яростно кричал Боев. – Как же, забыл! Нет, это он пробует, нельзя ли свою вину на чужую шею хомутом одеть, знаем мы!
Осип замолчал и, прищурив глаза, оглядел мокрых, полуодетых людей…
Потом, странно всхлипнув – смеясь или плача – дергая плечами и разводя руки, стал бормотать:
– А ведь – верно… и впрямь – моя затея-то… скажи на милость!
– То-то! – победоносно крикнул солдат.
Глядя на реку, кипевшую, как просяная каша, Осип, сморщив лицо и виновато спрятав глаза, продолжал:
– Прямо – затмение… ах ты, батюшки! И как не утонули? Даже понять нельзя… Фу ты, господи!.. Ребята… вы – того… не сердитесь, праздника ради… простите уж!.. Помутилось в уме у меня, что ли-то… Верно: я подбил… экой старый дурак…
– Ага? – сказал Боев. – А как бы я – утоп, чего бы ты говорил?
Мне казалось, что Осип искренно поражен ненужностью и безумием сделанного им, – скользкий, точно облизанный, напоминая новорожденного теленка, он сидел на земле, покачивая головою, шаря руками по песку вокруг себя, и не своим голосом всё бормотал покаянные слова, ни на кого не глядя.
Я смотрел на него, думая – где же тот воевода-человек, который, идя впереди людей, заботливо, умно и властно вел их за собою?
В душу наливалась неприятная пустота, я подсел к Осипу и, желая что-то сохранить, тихо сказал ему:
– Будет тебе…
Он искоса взглянул на меня и, распутывая бороду пальцами, так же тихо молвил:
– Видал? То-то вот…
И снова заворчал громко, для всех:
– Какая штука – а?
…На вершине горы, на фоне уже потемневшего неба, стоит черная щетина деревьев, гора прилегла к берегу, точно большой зверь. Появились синие тени вечера, они выглядывали из-за крыш домов, прижавшихся к темной коже горы, точно болячки, смотрели из рыжей, влажной пасти глинистого оврага, широко разинутой на реку, – чудилось, будто она тянется к воде, чтобы выпить ее.
