Максим Горький
Пожары
– Был в тюрьме, у подзащитного, оказался такой милый, тихий парень, но – обвиняется в четырёх поджогах. Обвинительный акт составлен убедительно, показания свидетелей тяжёлые. А он, должно быть, запуган, очумел, молчит. Чёрт знает, как я буду защищать его…
Через некоторое время, сидя за столом и работая, патрон, взглянув в потолок, сердито повторил:
– Наверное, парень невиновен…
А. И. Ланин был опытный и счастливый защитник, он красиво и убедительно говорил на суде; раньше я не замечал, чтоб судьба подзащитного особенно волновала его.
На другой день я пошёл в суд. Дело о поджоге слушалось первым. На скамье подсудимых сидел парень лет двадцати, в тяжёлой шапке рыжеватых, кудрявых волос. Очень белое «тюремное» лицо, широко раскрытые серо-голубые глаза, золотистые, чуть намеченные усики и под ними ярко-красные губы. Серый халат обидно искажает парня, его хочется видеть в малиновой рубахе, плисовых шароварах[1] в сапогах «с набором»[2], с гармоникой или балалайкой в руках. Когда председательствующий В. В. Бер или обвинитель обращаются к подсудимому с вопросами, он быстро вскакивает и, запахивая халат, отвечает очень тихо.
– Громче, – говорят ему.
Он откашливается, но говорит всё так же тихо. Это сердит судей, сердит присяжных. В зале скучно и душно, мотылёк бьётся о стекло окна, и этот мягкий звук усиливает скуку.
– Итак, вы не сознаётесь?
Перед судьями длинный, одноглазый старик, лицо у него железное, от ушей с подбородка висят прямые седые волосы. На вопрос, чем он занимается, старик глухо, могильно отвечает:
– Христа ради живу…
Потом, склонив голову набок, он гудит:
– Шёл я из города, сильно запоздамши, солнышко давно село, и подхожу к ихой деревне, и вот светится маленько в темноте-то, да вдруг – как полыхнёт…
Обвиняемый сидит, крепко держась за край скамьи, и, приоткрыв рот, внимательно слушает. Взгляд его странен, светлые глаза сосредоточенно смотрят не в лицо свидетеля, а в пол, под ноги его.
– Я – бежать, а он – чешет…
– Кто?
– Огонь, пожар…
Обвиняемый качнулся вперёд и спросил неожиданно громко, с явным оттенком презрения, насмешки:
– Это когда же было?
– Сам знаешь когда, – ответил нищий, не взглянув на него, а парень встал, строго нахмурив брови и говоря:
– Врёт он; с дороги из города не видать того места, где загорелось…
В него вцепился обвинитель, остроносенький товарищ прокурора; взвизгивая, он стал кусать парня вопросами, но тот снова отвечал тихо, неохотно, и это ещё более восстановило суд против его. Так же неясно, нехотя обвиняемый отвечал и на вопросы защитника.
– Продолжайте, свидетель, – предложил Бер.
– Бегу, а он прыг через плетень прямо на меня.
Парень усмехнулся и что-то промычал, двигая по полу ногами в тяжёлых «котах» арестанта.
Нищего сменил толстый мужик, быстро и складно, весёлым тенорком он заговорил:
– Давно у нас догадка была на него, хоша он и тихий, и некурящий, ну, заметили мы однако: любит баловать с огнём… Еду я из ночного, облачно было, вдруг у шабра[3] на гумне ка-ак фукнет, вроде бы из трубы выкинуло…
Обвиняемый, толкнув локтем солдата тюремной команды, вскочил на ноги и отчётливо, с негодованием почти закричал:
– Да – врёшь ты! Из трубы, – эх! Что ты знаешь? Чать не сразу бывает – фукнуло, полыхнуло! Слепые. Сначала – червячки, красные червячки поползут во все стороны по соломе, а потом – взбухнут они, собьются, скатятся комьями, вот тогда уж и полыхнёт огонь. А у вас – сразу…
Лицо его покраснело, он встряхивал головою и сверкал глазами, очень возбуждённый, говоря поучительно и с большой силою. Судьи, присяжные, публика – все замерли, слушая, А. И. Ланин, привстав, обернулся к подзащитному и удивлённо смотрел на него. А он, разводя руки кругами и всё шире, всё выше поднимая руки, увлечённо рассказывал:
– Да – вот так, да – вот так и начнёт забирать, колыхается, как холст по ветру. В это время у него повадка птичья, тут уж его не схватишь, нет! А сначала – червяки ползут, от них и родится огонь, от этих красных червячков, от них – вся беда! Их и надо уследить. Вот их и надо переловить да – в колодцы. Переловить их – можно! Надо поделать сита, железные, частые, как для пшеничной муки, ситами и ловить, да – в болото, в реки, в колодцы! Вот и не будет пожаров. Сказано ведь: «Упустишь огонь – не потушишь». А – они, как слепые всё равно, врут…
Ловец огня тяжело шлёпнулся на скамью, потряс головою, приводя в порядок растрепавшиеся кудри, потом высморкался и шумно вздохнул.
Судебное следствие покатилось, как в яму. Подсудимый сознался в пяти поджогах, но озабоченно объяснил:
– Быстры они больно, червячки-то, не устережёшь их…
В. В. Бер скучно сказал обычную фразу:
– Ввиду полного сознания подсудимого…
Защитник возбудил ходатайство о психиатрической экспертизе, судьи пошептались и отказали ему. Обвинитель произнёс краткую речь, Ланин говорил много, красноречиво, присяжные ушли и через семь минут решили:
– Виновен…
Задумчиво выслушав суровый приговор, осуждённый, на предложение А. И. Ланина обжаловать решение суда, сказал равнодушно, как будто всё это не касалось его:
– Ну, что ж, пожалуйтесь, можно…
Солдат, вкладывая саблю в ножны, что-то шепнул парню, парень, резким движением запахнув халат, ответил громко:
– Я ж говорю: как слепые…
В 93 или 94 году за Волгой, против Нижнего Новгорода, горели леса, – огонь охватил сотни десятин. Горький, опаловый дым стоял над городом, в дыму висело оранжевое солнце, без лучей, жалкое, жуткое; особенно неприятно было видеть, как тусклое отражение ощипанного солнца колеблется в мутной воде Волги, как бы нехотя опускаясь на грязное дно её.
Луга за Волгой окрасились в бурый цвет, в городе тоже все краски поблекли. В дымной, чадной мгле всё звучало глуше, сады обеднели пчёлами, бабочками, и даже неукротимо бойкие воробьи стали тише чирикать, медленней летать.
Тяжело было смотреть, как за Волгой снижается обесцвеченное солнце, уходя в землю, а пышных красок вечерней зари – нет. По ночам из города видно: над чёрною стеной дальнего леса шевелит зубчатым хребтом огненный дракон, ползёт над землёй и дышит в небо чёрными облаками, напоминая Змея Горыныча древних сказок.
Дым наполнял улицы, просачивался в комнаты домов, город превратился в коптильню людей. Ругаясь, кашляя, люди по вечерам выходили на крутой берег реки, на Откос и, глядя на пожар, ели мороженое, пили лимонад, пиво, убеждая друг друга, что это мужики подожгли леса. Кто-то мрачно сказал:
– Первая репетиция пьесы «Гибель земли».
Знакомый поп, глядя в даль красными глазами пьяницы, бормотал:
– Апокалипсическая штучка… а пока выпить надо…
Шутки казались неуместными, очень раздражали, и всё, что говорилось в эти мутные, удушливые дни, как-то особенно едко обнажало нищету и скуку обыденной жизни.
Пехотный офицер, мечтатель, сочинявший «Ботанику в стихах для девиц среднего возраста», предложил мне ехать с ним на пожар, – там работала часть солдат его роты. Мы поехали душной ночью на паре обозных лошадей, паром перевёз нас в село Бор, и сытые лошади, сердито фыркая, побежали по песчаной дороге в чадную мглу. Недвижимо обняв тихие поля, она кутала дали серой кисеёй, сквозь неё медленно пробивался скучный рассвет, и чем ближе к лесам подъезжали мы, тем более голубел дым, горько царапая горло, выедая глаза.
Солдат на козлах громко чихал, а офицер, протирая пенснэ, покашливая, хвастал красотою своих стихов, отважно рифмуя гелиотроп и гроб.
Трое мужиков с лопатами и топорами уступили нам дорогу, пехотный поэт крикнул им:
– Где работает воинская часть?
– Не знаем…
Солдат, придержав лошадей, спросил:
– Где тут солдаты?
Мужик в красной рубахе указал топором влево от дороги:
– А – эвон…
Через несколько минут мы подкатились к перелеску, в густой чаще ельника и сосняка возились люди в белых рубахах, подбежал фельдфебель и, козыряя, отчеканил, что всё благополучно, только чувашин обжёгся немного. Затем он «осмелился доложить», что, по его разуму, работать здесь бесполезно:
– Место погибшее, огонь идёт верхом, полукольцом, сожжёт клинушек этот, а дальше ему есть нечего, сам погаснет…
И, указав длинной рукою вправо, предупредил:
– А там – торфяник, сухое болотце, там огонь низом ползёт сюда. Люди беспокоятся…
Офицер тоже обеспокоился, видимо, не зная, как нужно распорядиться, но тут из леса медведем выломился большой, бородатый мужик, с палкой в руке, с медной бляхой на груди, снял шапку, осеянную пеплом, и замер, глядя на офицера немым взглядом синих глаз.
– Староста?
– Так точно.
– Ну, что?
– Горит.
– Надо бороться с огнём, – посоветовал офицер. – Лес – наше богатство. Да… Лес, это, брат, не просто деревья, а – общество разумных существ, как, например, ваше село…
– У нас – деревня…
По земле, под ногами у меня, тёмной, кружевной полосою ползли муравьи, обегая навозного жука, он поспешно катил свой шарик. Я пошёл посмотреть, откуда переселяется муравейник. Странный хруст колебался вокруг, некто невидимый шёл рядом со мною, приминая траву, шелестя хвоей. И в движении ветвей было что-то неоправданное, непонятное.
Сзади меня очутился староста, жалуясь:
– Третьи сутки гуляю. Начальство будете? А-а, поглядеть желательно? Это – ничего! Идёмте, и вас на холмик провожу, недалеко тут, с него хорошо видать…
Песчаный холм осеняли десятка два мощных сосен, кроны их, точно чаши, были налиты опаловой мутью. Перед холмом, в котловине, рассеянно торчали чахлые ёлки, тонкоствольные берёзы, серебристая осина трепетала пугливо; дальше деревья соединялись всё плотнее, и между ними возвышались сосны, покрытые по бронзовым стволам зеленоватой окисью лишаёв.
У корней деревьев бегали, точно белки, взмахивая красными хвостами, весёлые огни, курился голубой дымок. Было хорошо видно, как огонь, играя, влезает по коре стволов, извивается вокруг их, прячется куда-то, а вслед за ним ползут золотые муравьи, и зеленоватые лишаи становятся серыми, потом чернеют. Вот снова откуда-то выбежал огонь, грызёт порыжевшую траву, мелкий кустарник и – прячется. И вдруг между корней кружится, суетится целая толпа красных бойких зверьков.
