Максим Горький
Рождение человека
– Ты бы, мать, легла…
– Не-е, – сказала она, покачивая головою на развинченной шее, – мне прибираться надобно да идти в энти самые…
– В Очемчиры?
– Во-от! Наши-те, поди, сколько верст ушагали…
– Да разве ты можешь идти?
– А богородица-то? Пособит…
Ну, уж если она вместе с богородицей, – надо молчать!
Она смотрит под куст на маленькое, недовольно надутое лицо, изливая из глаз теплые лучи ласкового света, облизывает губы и медленным движением руки поглаживает грудь.
Я развожу костер, прилаживаю камни, чтобы поставить чайник.
– Сейчас я тебя, мать, чаем угощу…
– О? Напои-ка… ссохлось всё в грудях-то у меня…
– Что ж это земляки бросили тебя?
– Они не бросили – зачем! Я сама отстала, а они – выпимши, ну… и хорошо, а то как бы я распросталась при них-то…
Взглянув на меня, она закрыла лицо локтем, потом, сплюнув кровью, стыдливо усмехнулась.
– Первый у тебя?
– Первенькой… А ты – кто?
– Вроде как бы человек…
– Конешно, человек! Женатый?
– Не удостоился…
– Врешь?
– Зачем?
Она опустила глаза, подумала:
– А как же ты бабьи дела знаешь?
Теперь – совру. И я сказал:
– Учился этому. Студент – слыхала?
– А как же! У нас у попа сын старшой студент тоже, на попа учится…
– Вот и я из эдаких. Ну, пойду за водой…
Женщина наклонила голову к сыну, прислушалась – дышит ли? – потом поглядела в сторону моря.
– Помыться бы мне, а вода – незнакомая… Что это за вода? И солена и горька…
– Вот ты ею и помойся – здоровая вода!
– Ой?
– Верно. И теплей, чем в ручье, а ручьи здесь – как лед…
– Тебе – знать…
Дремля, свесив голову на грудь, шагом проехал абхазец; маленькая лошадка, вся из сухожилий, прядая ушами, покосилась на нас круглым черным глазом – фыркнула, всадник сторожко взметнул башкой, в мохнатой меховой шапке, тоже взглянул в нашу сторону и снова опустил голову.
– Эки люди здесь несуразные да страховидные, – тихо сказала орловка.
Я ушел. По камням прыгает, поет струя светлой и живой, как ртуть, воды, в ней весело кувыркаются осенние листья – чудесно! Вымыл руки, лицо, набрал воды полный чайник, иду и вижу сквозь кусты – женщина, беспокойно оглядываясь, ползает на коленях по земле, по камням.
– Чего тебе?
Испугалась, посерела и прячет что-то под себя, я – догадался.
– Дай мне, я зарою…
– Ой, родимый! Как же? В предбаннике надо бы, под полом…
– Скоро ли здесь баню выстроят, подумай!
– Шутишь ты, а я – боюсь! Вдруг зверь съест… а ведь место надобно земле отдать…
Отвернулась в сторону и, подавая мне сырой, тяжелый узелок, тихо, стыдливо попросила:
– Уж ты – получше как, поглубже, Христа ради… жалеючи сыночка мово, уж сделай поверней…
…Когда я воротился, то увидал, что она идет, шатаясь и вытянув вперед руку, от моря, юбка ее по пояс мокра, а лицо зарумянилось немножко и точно светится изнутри. Помог ей дойти до костра, удивленно думая:
«Эка силища звериная!»
Потом пили чай с медом, и она тихонько спрашивала меня:
– Бросил ученье-то?
– Бросил.
– Пропился, что ли?
– Окончательно пропился, мать!
– Экой ты какой! А ведь я те помню, в Сухуме приметила, когда ты с начальником из-за харчей ругался; так тогда и подумалося мне – видно, мол, пропойца, бесстрашный такой…
