Максим Горький
С Всероссийской выставки
Гремит и сладострастно поёт музыка – то взрывы страсти, то муки неги, то тоску пресыщения поют струны скрипок. Вакханалия всё разгорается, и публика становится всё менее похожа на людей.
Душно, шумно, странный аромат носится в зале. А со сцены одна за другой речитативом несутся бойкие реплики полуодетых женщин.
Он был слишком толст,
А она тонка…
– распевает с гадкими ужимками «известная русская шансонетная певица, всюду пользующаяся громадным успехом».
Публика в восторге от её рассказа, обильно сдобренного разными пикантными подробностями и передаваемого «по-русски», без французских двусмысленностей, а просто, ясно… Атмосфера всё более сгущается, всё более полна ароматами духов и женского тела. Крики «браво! бис!» оглушают вас…
– Восторг ты мой! – ревёт, как медведь, миллионер-золотопромышленник.
Антракт. Публика, толкая друг друга, бежит в уборные артисток. Туда же мчатся лакеи с крюшонами, с фруктами, винами на подносах. Студент-горняк, прижавшись к стене, дрожащей рукой отирает потный лоб, и глаза его блуждают так странно, что он кажется человеком, которого в этот момент можно нанять за сто рублей для совершения убийства. По зале всюду ходят певички, вызывающе улыбаясь публике. Кругом всё так роскошно, – культура домов терпимости из года в год повышается, это факт.
Кое-где за столики садятся женщины, к ним подлетают эти кабацкие люди, и через пять минут на столе является вино, раздаются циничные речи, задорный, дразнящий смех…
Однако надо уйти…
Два мальчика сидят перед костром, на берегу Оки, – один из них весь беленький, точно седой, с ясными, голубыми глазами, другой – с острым, худым лицом и с бойкими, плутоватыми глазами. Вокруг них – тьма, и тени вокруг костра дрожат, как будто бы танцуют безмолвный танец теней. Повсюду, на тёмном бархате реки, громадные суда подняли кверху мачты с фонарями, над ними небо в серых облаках, вдали недвижной глыбой виден горный берег, и всюду – по реке, по берегу – сверкают огоньки судов и лодок. Ночь так темна, сыра, грозит дождём…
– Рыбачите? – спрашиваю я ребятишек.
– Рыбачим, да не ловится… Ершей вон наловили штук десяток, – говорит мне худой мальчик, кашляет и кутается в рваное пальтишко.
– Чай, скучно вам ловить-то?
– Не, ничего, – кивает головой мальчонка.
– Мы любим, – говорит его седой товарищ, улыбаясь мне своими голубыми глазами.
Я закуриваю папироску от огня их костра и оглядываюсь. Вдали, сзади нас, на хмуром небе ночи сияет зарево опалового цвета, оно такое холодное, мёртвое. Там – выставка, это её электрические огни и огни гостиниц отражены серыми облаками.
– Мы тут такую штуку придумали, – заливаясь смехом, говорит мне мальчик с острым лицом. – Возьмём ерша, приткнём его удочкой на палку и в огонь палку-то! Уж он, ёрш, так-то ли учнёт хвостом вилять! Смехота глядеть! Жарко ему – живой ведь он, а огонь-то жжётся тоже!
Оба они весело смеются, глядя друг на друга.
«Тоже развлечение», – с болью глядя на них, думаю я.
И спрашиваю:
– Чай, ему больно? Как вы думаете?
– Ведь он, ёрш-то, – рыба! – уверенно говорит седой мальчик.
– В ём крови нету, – поясняет его товарищ.
– Ежели бы это крыса была, тогда бы ей было больно! – доказывает мне седой.
– А вы пробовали жечь крыс?
– Колько разов уж!
– Аж надоело нам…
– Однова даже котёнка… – И они вперебой весело смеются.
«Развлечение!» – думаю я и ухожу вдоль по берегу реки. Все жаждут развлечений…
Светает уже. С реки, откуда-то издалека, несётся унылая, стонущая, рыдающая хоровая песня:
Ка-ачай, наши, качай,
Знай, по-окачивай, качай!..
Это выкачивают нефть из баржи в береговой кессон…
Ва-аляй, наши, валяй,
Знай, по-оваливай, валяй!
В этой песне, как вы видите, почти нет слов, но если бы вы слышали её унылую, за душу хватающую, монотонную, больную и тоскливо рыдающую мелодию! Ночь так грустна, и эта песня, гармонируя с ней, отдаётся в сердце странно щемящим его эхом.
Её поют здесь всегда, когда качают нефть.
