Максим Горький
У Схимника
– Богомолец… – глухо произнес послушник, низко кланяясь в угол, и звук его голоса родил на лестнице, по которой мы спустились, сдавленное и краткое эхо.
– Оставь лампу… – прозвучал тихий и дрожащий старческий голос из угла склепа, прервался и после глубокого вздоха докончил: – И с миром иди.
– Подойдите ближе, – шёпотом сказал мне послушник, бесшумно согнулся, снова кланяясь подвижнику, и исчез, как тень.
Я оправился от смущения и освоился с воздухом, наполненным, кроме запаха сырых камней и земли, еще запахом ладана и масла, но все-таки дышать было трудно, сердце усиленно билось, и в голове раздавались глухие толчки.
Неверными шагами я пошел вперед пять шагов, опустился на колени перед гробом, стоявшим на полу, и склонил голову пред маленькой темной фигуркой, сидевшей в гробу.
– Благословение божие… с тобой, сыне мой…
Холодная костлявая и шероховатая рука дотронулась до моего лба, вызвав дрожь во всем теле, и снова склеп наполнился странным шелестом, уже замеченным мною раньше. Голос схимника дрожал и прерывался и как-то всхлипывал, произнося слова. Мне было холодно; сырость этого каменного погреба всасывалась в lem, и робость, постепенно связывая мой язык и мою волю, овладевала мной.
