Максим Горький
Ванька Мазин
– Будет! – радостно пообещал дедушка Осип. Пообедав и выпив по стаканчику, артель стала ожидать распоряжений подрядчика относительно лесов.
– Чай, сойдёт скоро, – поглядывая в потолок, хмуро сказал Лаптев.
– Сойдёт, известно… ругаться будет, скажет, что – псы, убили было меня! – заявил молодой парень Афоня и покорно засмеялся.
– А как? – спросил дедушка Осип. – И надо ему ругаться, потому есть в этом деле наша вина. Хоть лес был и трёпаный, однако у нас есть и глаза и руки… Вот у него и причина к ругани…
Поспорили с дедом и согласились, что хотя на леса шёл материал старый, стойки были составные, гвоздей не хватало, однако и с их стороны был недосмотр, а коли так, – значит, Колобов вправе ругаться.
– Совсем пустой разговор это, – скептически заметил Лаптев. – Нужна ему причина! Да он и без причины довольно даже ловко лается…
На этом порешили. И ошиблись.
Захар Иванович явился к артели солидный и важный, и, ещё когда он переступал через порог, плотники увидали, что ругаться он не хочет.
– Где Иван? – спросил он.
Иванов в артели было трое; двое из них поднялись со скамьи, на которой сидели, и вопросительно взглянули на подрядчика.
– Тот где? – нахмурился Колобов.
– Вятской? Он на нарах… дремаит немного. Иван, а Иван!.. Ну-ка, хозяин зовёт…
Мазин замычал, зевнул, слез с нар и пошёл к подрядчику. Колобов вобрал в себя так много воздуха, что у него всколыхнулся живот и надулись щёки.
– Ну, Иван, – неторопливо начал он, – буду я к тебе речь держать… Как оказался ты из всех этих идолов самым сметливым парнем… и что я без тебя погиб бы, может, – потому что ведь это кто? Что за люди? Дерево… обломы, без соображения… Ну, и выходит, что я тебе – обязан и что ты мне спас жизнь… Понял? Ну вот… и хочу я тебя поблагодарить от всей души… Так-то…
Колобов обвёл артель укоризненным взором и увидал на лицах плотников общее всем им выражение любопытства и ожидания…
– Что, черти, выпучили зенки-то? Думаете, ежели я дам Ивану награду, пропить её с ним? Ну-ка, напейся который, – целковый штрафу! Поняли? А ты, Иван, им не давай ничего…
Они соображают уж… ишь, оскалились все на твои-то деньги! Эх, вы… видите – не умён человек, и опиваете его? Ты, Иван, пошли деньги на подать или что, а им – шиш!
– Какие деньги? – спросил Иван.
– А вот сейчас… На вот… спасибо тебе!
Захар Иванович сунул в руку Мазина трёшницу и смотрел на него с видом великодушия и ожидания. А Мазин пристально смотрел на бумажку в своей руке.
– Это, стало быть, мне? – спросил он, задумчиво растягивая слоги.
– Чудак! Конечно…
– Мм… стало быть, за то, что я лазил с верёвкой… и вообще…
– За это самое, тугой человек! – усмехнулся Колобов. Его забавляла апатия и глупость Мазина.
– Да разве я это за трёшницу? – спросил Иван Мазин. Он стоял, понуро опустив голову на грудь, всё ещё рассматривая бумажку и не поднимая глаз на подрядчика.
– Что же – мало, что ли? – сухо усмехнулся Колобов и сунул руку в карман брюк. Иван исподлобья взглянул на него и потом, медленно подняв голову, вздохнул. Лицо у него подёрнулось, и он сделал ту же гримасу, которую делал в тех случаях, когда мясо во щах было чрезвычайно тухло или капуста слишком уж сильно пахла гнилью.
– Так ты думаешь – я за трёшницу? Возьми-ко её… на! Глупый ты человек, Захар Иванов… Ишь ты, ведь трёшницу дал! Неужто ты не понимаешь, что я из жалости к душе твоей полез за тобой, а не за трёшницей? Я старался, чтобы ты без покаяния жизнь твою не кончил, а ты – на-ко! Ка-ак дам я тебе в ухо за эту твою награду! Ступай от греха… ступай!
Противен ты мне…
Говорил он сначала, как всегда, – медленно и задумчиво, а в конце речи повысил тон и как-то зарычал. Ошеломлённые плотники во все глаза смотрели на него, дедушка Осип улыбался чему-то, а Колобов даже побледнел от неожиданности.
– Что-о? Ты! Мне в ухо? Гонишь меня? Ты? – заговорил он, задыхаясь от изумления. – А ты, ты, старый чёрт! Смеёшься?
– Уйди, мол, Захар Иванов! Смотряй – не шути! – рыкнул Мазин. – Иди… давай мне расчёт!
– Так! – громко сказал дедушка Осип.
Колобов снова растерялся. Вся артель смотрела на него – смотрела уже холодно и враждебно, и он чувствовал, что его обаяние, как хозяина, вдруг исчезло куда-то. Но уйти он не решался, – что-то не пускало его. И, стоя пред своими работниками, он криво усмехался, повторяя:
– Та-ак! Ловко! А ну-ка, ещё! Ну? Скажи слово!
