bannerbannerbanner
Вечер у Сухомяткина

Максим Горький
Вечер у Сухомяткина

Полная версия

– Же при… прие…[3] – глухо бормочет Лохов, задыхаясь. – Это я просил…

– Это они приказали, – говорит кучер неожиданно тонким голоском. – А я – крест ищу… Лохов, вытянув руки, как слепой, идет к полку, а кум его катается по полу и визжит:

– Уй-юй-юй… Задохнешься, Матвей!

– Р-рьен![4] Панфил, – поддай квасом!

– Да погоди, дай придышаться.

– Рьен! – орет с полка председатель биржевого комитета и барабанит кулаками по липовым доскам.

Зверовидный Панфил плеснул на каменку ковш квасу, – из черного зева вырвалась палящая струя, белое облако пара окутало потолок, баня наполнилась спиртным запахом горячего хлеба.

– Изверг! – визжит Сухомяткин, растягиваясь на полу.

Кучер, присев на корточки, ухает, точно филин, а с полка раздается сладостный возглас:

– Ж'адор![5]

Но тотчас же Лохов громко зашипел и скатился на пол, широко открыв рот, испуганно вытаращив глаза.

– Что – задохся? – кричит его кум и колотит кулаками по спине Лохова.

– Мы – отроки в пещи огненной, – радостно сообщает он мне.

Лохов смотрит на него безумным взглядом, бормочет:

– Снегу… скорее!..

Кучер исчезает в предбаннике, потом является с большим тазом снега, – Лохов хватает горстями снег и яростно трет свою лысоватую голову, мускулистую грудь.

Он точно пьяный. Сухомяткин тоже ослабел, размяк и тает, поглаживая коротенькими ручками свое багровое мясо, исписанное на груди тонкими черточками волос, покрытое жемчужинами пота.

– Сердце я себе ожег, – говорит Лохов, постепенно приходя в себя.

Панфил сбивает в шайках душистое мыло, я влезаю на полок, а купцы, растянувшись на лавках, начинают философский разговор.

– Чего я не понимаю – так это стыда! Например: при одной женщине можно ходить голым, а отчего же при трех – стыдно?

Кучер фыркает в шайку, разбрызгивая мыльную пену, а Лохов солидно замечает:

– Татары да турки, наверное, и при трех не стесняются…

И приятным баском напевает:

 
Сюр вотр жюп бланш
Брилье ля ганш…[6]
 

Они оба «придышались» и чувствуют себя так, словно рождены в этой адовой жаре. Сухомяткин, весь в мыльной пене, похож на цыпленка. Лохов неутомимо двигает пальцами, отжимая свою бородку. Пар разошелся, в бане светлее, потолок густо украшен опаловыми каплями влаги. Мигают заплаканные фонари, потрескивает булыжник в каменке.

– Жизнь, как бабу, обмануть надо, надобно уметь зубы заговорить ей, – поучает хозяин кучера. – Ты сколько девиц обманул?

– Х-хы, – хрипит Панфил, растирая ему мягкую грудь.

А Лохов ведет умную беседу со мной.

– Неправильность, какую я вижу в газете вашей, та, что вы делаете из нее окружной суд, – внушает он мне. – Вы всё – судите, а это – лишнее! Как церква должна поучать нас, так газета обязана рассказывать нам обо всем, что и где случилось. А судить – не дело попов, того меньше – газетчиков.

– Верно, – скрепил Сухомяткин речь кума.

Тот продолжает, но уже не внушительно, а – с обидой:

– Газета для удовольствия жителей, а не для скандала. Утром сядешь чай пить, лежит она тут же, на столе, а ты не решаешься в руки взять ее, – в ней, может быть, такое про тебя сказано, что она тебе весь день испортит. А деловой человек нуждается в душевном спокойствии.

Я молчу. Этот человек имеет основания жаловаться: о нем пишут часто, но хорошо – никогда!

Стекла окна дымятся белым дымом. Липовая баня – точно восковая, тает.

– Я готов! – возглашает Сухомяткин. – Теперь – париться!

Он весь в мыле, как в страусовых перьях, лезет на полок, кучер снова поддает в каменку квасом, Сухомяткин визжит, а Лохов мрачно поощряет кучера:

– Жарь его! Пеки! Дьябль ан порт а люн…[7]

– Не ломайся в бане! – строго кричит ему кум. – Чертей в бане не поминают!

3Я прошу… просил… (франц.)
4Ничего! (франи.)
5Обожаю! (франи.)
6На вашей белой юбкеСверкает бедро…(искаж. франц.)
7К чёрту на рога… (искаж. франц.)
Рейтинг@Mail.ru