Максим Сонин
Обитель
Пролог
Высокопреосвященнейший владыка, митрополит Петрозаводский и Карельский, глава Карельской митрополии Иосиф опустил на стол тяжелую книгу, открыл на длинной алой закладке. Провел пальцем по ровным красивым строчкам, нашел нужную, пробормотал под нос: Хэ-Вэ-Девять-Девять-А-Эс-Четыре-Два-Восемь-Бэ-Пять-Три-Гэ-А-маленькая-Вэ-маленькая-Один.
Левую руку, тучную, вздутую, переложил к клавиатуре настольного компьютера, снова пробормотал пароль, стал набирать указательным пальцем. Клик-клик-клик. Экран компьютера высветил окошко беседы с братом. Там было пусто – брат не писал уже третий день.
Митрополит тяжело вздохнул, сдвинул руку с клавиатуры, потом медленно, правой рукой упираясь в стол, поднялся. Снова опустил взгляд на раскрытую книгу, нашел строчку из одних цифр: Два-Два-Два-Ноль-Три-Два-Ноль-Семь-Три-Пять-Три-Один.
Книгу до сейфа донести было нельзя, поэтому закрыл глаза, пошевелил губами, повторяя цифры. Обошел, опираясь, стол, покрутил ручку сейфа. Сейф со щелчком открылся, и митрополит сунул туда руку, пошарил по стопкам запечатанных бумажных прямоугольников, нашел открытый, вытащил на свет. В прямоугольнике были оранжевые пятитысячные купюры – митрополит достал две, свернул, бросил прямоугольник обратно, дверцу сейфа закрыл, провернул ручку.
Вернулся к столу, купюры положил на книгу, сам сел к компьютеру. Правой рукой открыл книгу, потом подтащил к краю стола телефон, включил экран. Набрал код: Два-Два-Пять-Три. Открыл контакты, нашел полицейское управление, нажал звонок и сразу громкую связь.
– Владыка Иосиф? – спросил с того конца бархатный голос. Даниил Андреевич, заместитель министра внутренних дел и начальник полиции МВД по Республике Карелия, всегда обращался к митрополиту так.
– Пришли ко мне Казаченко. – У митрополита голос был низкий, хриплый, с мокротой. – В полном обмундировании.
– Скоро будет. – Даниил Андреевич обратился к кому-то в сторону, и голос его зазвучал жестко: – Ксюш, Казаченко к митрополиту, пускай скинет все на младшего.
Митрополит сбросил звонок, выключил экран телефона. Снова посмотрел на компьютер, на чат с братом. Брат молчал. Молчал уже третий день. Митрополит взял из подставки белый бумажный квадратик, перелистнул страницы книги, скопировал в листок две строчки цифр. Потом взял еще один такой же маленький листок, написал на нем пару слов. Сложил пополам, сунул к двум оранжевым купюрам, а листок с цифрами складывать не стал, кинул к деньгам так.
Потом митрополит прикрыл глаза, толкнул левую руку в сторону, к стопке документов, ждавшей у края стола. Открыл глаза, стянул со стопки верхний лист, дал ему проскользить до клавиатуры. Позволил буквам с листа отложиться в памяти: «…решение о государственной регистрации некоммерческой…» – толкнул его дальше, перехватил правой рукой, в которую уже взял красный карандаш. Обвел на листе название фонда, регистрационный номер, переложил лист на закрытую книгу. Стянул левой рукой еще один лист, снова толкнул к клавиатуре. Здесь читал чуть дольше, но ничего подчеркивать не стал, смял, кинул в урну под столом. Потянулся за следующим.
Когда в дверь кабинета наконец постучались, слева от компьютера было пусто. Все листы из увесистой стопки перекочевали через клавиатуру к книге и урне. Митрополит повернул к двери лицо.
– Войди, – сказал он.
Дверь открылась, и на пороге возник молодой мужчина со скучным лицом. На нем была обыкновенная полицейская форма без опознавательных знаков.
– Владыка. – Мужчина качнул головой, прикрыл за собой дверь.
– Бери. – Митрополит указал на купюры, на листки, сложенный и обычный. – Езжай по адресу, найди там хозяина. Если спросят, скажешь, что от владыки Иосифа. Записку отдай.
Сложенный пополам листок полицейский сразу спрятал в карман, на листок с цифрами посмотрел, удивленно приподнял брови, но ничего не сказал. Попятился, вышел из кабинета.
На улице Казаченко снова посмотрел на бумажку с адресом и тут уже позволил себе присвистнуть. На бумажке не было ни улицы, ни дома. Вместо этого там значились два ряда цифр: координаты. Казаченко достал телефон, набрал цифры в картах. Карты показали, что нужно будет ехать из города не меньше часа. Казаченко вздохнул, убрал бумажку в карман, пошел к машине.
По дороге сначала слушал радио, но вскоре антенна перестала ловить, переключился на диск. Специально для вот таких дальних поездок у Казаченко была коллекция Билли Джоэла. Мимо проносился бесконечный лес, белый после выходных. Еще в субботу вдруг пошел снег, и осень – как всегда, неожиданно – закончилась.
Под колесами сначала был асфальт, потом мерзлая земля. Казаченко поглядывал в карту в телефоне, подпевал музыке. По делам владыки он ездил часто, но обычно это были короткие поездки по городу – и иногда в область, в Кондопогу, в Пряжу. Пару раз, на поезде, посылали в Костомукшу. Владыка обычно давал с собой конверт или картонную коробку и всегда накидывал сверху пару оранжевых купюр. Деньги эти Казаченко были не особенно нужны – он и в управлении зарабатывал неплохо, – но он знал, что в подарках владыки важна не сумма, а доверие. Когда митрополит звонил Даниилу Андреевичу, всегда просил прислать Казаченко.
Наконец дорога кончилась, а до нужных координат оставался еще добрый километр. Казаченко пригляделся – здесь была какая-то тропа, но ее всю замело снегом и рисковать машиной не хотелось. Вылез, достал из багажника теплую куртку, перчатки. Поправил пистолет в кобуре, пошел через снег.
Дома впереди возникли неожиданно. Вроде только что вокруг был сплошной лес, и вот оказалось, что Казаченко стоит на краю небольшой деревни. Тут все тоже было занесено снегом, только посередине домов, вокруг колодца, земля была вытоптана, и в грязи были видны бурые пятна, будто бы ржавчины.
– Есть тут кто? – позвал Казаченко. Дома молчали. Он вышел на середину, у колодца постучал носком ботинка по сброшенной деревянной крышке, стряхнул снег. Заглянул в колодец и замер. Колодец почти весь был засыпан снегом, но у самого каменного края из-под белого покрывала торчала окровавленная рука, изогнутая, ледяная на вид. Казаченко потянулся, ткнул рукой снег, стер – и увидел мертвое лицо с остекленевшими широко открытыми глазами. И сразу за ним было еще одно, такое же, только женское. Казаченко принялся откидывать снег в стороны, обнажая трупы.
У него за спиной беззвучно открылась дверь дома, и оттуда вышел высокий бородатый мужчина в белой рубашке. Мужчина сильно хромал – его левая нога была перевязана и закреплена на деревяшке. Для опоры мужчина использовал потертое ружье с расколотым дулом.
Казаченко пробовал вытащить один из трупов из колодца, когда мужчина наконец добрался до него, оперся о здоровую ногу, поднял ружье, размахнулся и ударил полицейского по затылку. Тот упал, ударился лбом об камни колодца. Мужчина ударил его еще раз, потом обернулся к дому.
– Мелкая, дуй сюда! – крикнул он. С простреленной ногой нагибаться ему было трудно. Из дома появилась маленькая девочка в такой же белой рубашке. Она быстро пробежала по снегу, послушно встала рядом.
– Переверни, обыщи, – сказал мужчина. – И давай в дом, а то замерзнешь.
Девочка попробовала приподнять труп, но сил ей не хватило. Тогда мужчина отодвинул ее дулом ружья, оперся о ее плечо, ружьем же толкнул тело полицейского. Тот сполз на землю.
– Давай быстро. – Мужчина хлопнул девочку по плечу так, что та чуть не покатилась по земле. Быстро опустилась на четвереньки, стала шарить по карманам полицейского. Отдала мужчине пистолет, потом кошелек, два набора ключей, сложенную пополам бумажку.
Бумажку мужчина сразу развернул. Там была всего одна строчка:
«Что с доставкой? Иосиф».
Плюнул, скомкал, кинул в колодец к трупам.
Часть первая
Глава первая
На вокзале было пустынно. Элеонора постояла у закрытого киоска, почитала объявления, потом прошлась до конца платформы, покурила. Часы под вокзальной башенкой показывали без пяти – питерский поезд опаздывал.
На платформе появился одинокий полицейский, и Элеонора сразу нахмурилась, отвернулась. Пробежалась взглядом по красной крыше здания с кассами, посмотрела на другую сторону железнодорожных путей – там раскинулся белый после вчерашнего снегопада пустырь.
Снег шел и сейчас – редкий, медленный. Полицейский пересек платформу, прошел мимо Элеоноры. Он был хмурый и какой-то обиженный – Элеонора случайно встретилась с ним взглядом и вздрогнула. Полицейский не обратил на это внимания – он посмотрел сквозь Элеонору, пошел дальше.
Элеонора достала телефон, потыкала в разбитый экран. Можно было, конечно, позвонить детективке, но, во-первых, что та могла сделать с поездом, а во-вторых, Элеонора и так переживала, что детективка себя не бережет: поезд наверняка был первым местом за последнюю неделю, где девочка могла нормально поспать.
Девочка не спала. Она быстро печатала в ноутбуке, иногда поглядывая то на экран лежащего рядом телефона, то на крестик у себя на запястье. Если слова в ноутбуке выходили плохо, а плохо они выходили часто, девочка замирала, бормотала молитву:
Господи, дай мне связную речь, пожалуйста.
Телефон завибрировал сообщением: «Мишка, ты как, доехала?»
Мишка – а девочку звали именно так – разблокировала телефон, одним пальцем выбила ответ: «Нет. Задержка в Свири. Будем минут через пятнадцать».
Элеонора снова остановилась у закрытого киоска, снова закурила. Полицейский исчез, но на платформу стали выползать бабушки с коробками и авоськами. Элеонора поразилась тому, как точно им удалось рассчитать время прибытия поезда. Он появился на горизонте как раз, когда первая бабушка открыла свою коробку и стала вынимать из нее пакеты с вяленой рыбой.
Элеонора достала телефон, посмотрела на часы, затушила сигарету и бросила ее в сторону помятой урны. Окурок ударился о железную крышку, поскакал по асфальту. Элеонора вздохнула и направилась к торговкам, которые наверняка точно знали, где именно остановится локомотив.
Мишка сошла по высокой вагонной лесенке с трудом. Элю она заметила еще из вагона – угрюмая женщина с въедливым, пристальным взглядом заметно выделялась на фоне старушек с лотками и пары встречающих с цветами.
Мишка махнула ей рукой, и Эля кивнула, но не сдвинулась с места. Видимо, не хотела толкаться с пассажирами и торговками. Мишка сошла на платформу и на несколько секунд потеряла журналистку из виду.
Детективка была невысокая и еле доставала Элеоноре до груди. Элеонора уже пожалела о том, что надела туфли, а не кеды. И вообще, разоделась, как на свадьбу, – переживала, что столичная звезда будет смотреть на провинциальную журналистку снисходительно.
Снисходительно детективка не смотрела и сама была одета невызывающе: большая красная жилетка, делавшая ее похожей на телефонную будку, белая рубашка с красной пуговицей на воротнике и синие джинсы. Пока она пробиралась через толпу, Элеонора окинула себя взглядом, расстегнула верхнюю пуговицу пиджака. Обычно по городу она ходила в футболке и джинсах, пиджак надевала только для официальных приемов или во время командировок, но сейчас она не знала, чувствовала бы она себя лучше в футболке или нет, – детективка даже издалека произвела на нее сильное впечатление.
Элеонора много слышала о Мириам Борисовне – и от переехавших в Москву коллег, с которыми когда-то вместе училась в ПетрГУ, и от знакомых галеристов в Питере, которым детективка помогла вернуть пять похищенных из коллекции картин. Маленький рост как будто делал детективку даже внушительнее – Элеонора почувствовала, как вытягивается, встает в караульную позу. Чтобы немного расслабиться, поднесла к виску руку, отдала честь спине полицейского, снова маячившей на краю платформы. Тут же снова стала искать взглядом детективку – испугалась, что та заметила этот жест.
Эля выглядела очень напряженной, и Мишка сразу заоглядывалась, нашла полицейского, быстро перевела взгляд на журналистку, ожидая, что та что-то объяснит, но Эля молчала.
– Здравствуйте, – сказала Мишка. Она не представляла, как нужно обращаться к Эле, с которой в «Лабиринте» они переписывались на «ты», но по которой в «Лабиринте» не было видно, что она женщина средних лет в профессиональном костюме. Мишка, конечно, понимала, что вряд ли журналистке столько же лет, сколько и ей, но представляла ее себе сравнительно молодой девушкой, неформальной, с пирсингом, может быть, или татуировками. Впрочем, под пиджаком и рубашкой легко могло скрываться и то и другое, поэтому Мишку просто протянула Эле левую руку. Та осторожно пожала ее собственной правой.
– Как к вам лучше обращаться? – спросила Мишка.
– Эля. – Журналистка нервно дернулась. – И на «ты», мы же с вами на «ты»?
Мишка кивнула.
– Отлично, – сказала Эля. – Пойдемте, пройдемся до воды, вы мне расскажете, что мы ищем и чем будем заниматься.
– Я тебе расскажу? – спросила Мишка, чтобы все-таки прояснить вопрос с местоимениями.
– Да, – сказала Эля. – Ты мне.
«Водой» Элеонора назвала Онежское озеро, к которому от вокзала вел проспект имени Ленина. По этому проспекту они с детективкой и пошли, иногда останавливаясь, чтобы Элеонора могла указать на то или другое здание и рассказать что-нибудь про город – про профессиональные команды по регби, про местное отделение «Единой России», про особнячок канцелярии епархиального управления, про ресторан «Кухня» и длинную скамейку, растянутую прямо перед входом в ресторан.
Детективка явно заранее изучила карту города и вопросов задавала мало, поэтому Элеонора старалась про каждое примечательное здание рассказывать что-нибудь «местное», такое, что нагуглить было бы непросто. Про то, как два полицейских по пьяни стали стрелять с колеса обозрения, про развернувшуюся недавно массовую торговлю вейпами, про закрытие краеведческого музея по причине отключения отопления. Элеонора чувствовала, что в ее пересказе город превращается в какой-то нищий притон, но ничего не могла с собой поделать – ей очень хотелось, чтобы детективка внимательно ее слушала.
Мишка рассматривала город. Желтому приятному домику, в котором располагалась епархиальная канцелярия, уделила особенно пристальное внимание. Она не думала, что Обитель как-то повязана с местной епархией, но все же и исключать такой возможности было нельзя. Все госструктуры в городе предстояло изучить в доскональности – Мишке не хотелось позвонить в полицию с информацией об Обители и вдруг обнаружить, что у них крыша покруче ее собственной, федеральной. Петрозаводск, это Мишка понимала, не Москва и не Питер. И рассказы Эли пока что подтверждали все ее предположения.
Элеонора злилась на себя за то, что не может замолчать и дать детективке рассказать все-таки о причине приезда. Снова и снова Элеонора обещала себе, что сейчас перестанет говорить, и почти сразу пускалась в следующий рассказ – дошла даже до концерта Клары Новиковой, прошедшего в городе тремя годами ранее. После этого анекдота у детективки точно должно было сложиться впечатление, что она приехала в какие-то дикие края, и Элеонора стала объяснять про границу с Финляндией, про свежую рыбу, про театр, музеи, про кальянную в «Кухне». Детективка слушала, кивала, иногда что-то вбивала в телефон. Смотрела без осуждения, с любопытством.
Наконец они дошли до набережной, и Элеонора перевела дух, давая детективке осмотреться. Далеко за зеленоватой водой тянулась полоса леса, и только справа, за островами, озеро разливалось по-настоящему. Элеонора видела его почти каждый день и все равно каждый раз не могла поверить, что вся эта вода тут, совсем рядом. Нигде больше такой воды Элеонора не видела.
Глава вторая
Когда из колодца вылез человек, Ева не испугалась. То есть, конечно, испугалась, потому что цепь, по которой человек выбрался, ободрала руку и потому что вся ночная Обитель, плачущая Злата, шипящая Баба – все это было как в страшном сне, но сам человек был приятный. Схватил Злату и Бабу, а Еве сказал в Бабиной комнате спрятаться. Там она и провела ночь.
Ева сидела и молилась, потом, когда глаза начали слипаться, села у самой Бабиной кровати, свернулась калачиком, задремала.
Человек разбудил ее под утро.
– Ну, мелкая. – Человек вошел, оперся о ружье, и стало видно, что все его голое тело измазано в крови. Черная, красная, жирная кровь стекала по его рукам, по разбитому ружью, в зазубринах которого застряли какие-то рваные лоскуты.
Ева поняла, что сейчас человек ее убьет.
– Так, – сказал человек. – Я, мелкая, твой брат Адриан, сын твоего отца, и теперь буду тебя охранять. Поняла?
Ева кивнула. Отец говорил, что однажды, когда она немного подрастет, у нее в жизни будет мужчина, который будет ее оберегать и о ней заботиться. Ей, значит, достался человек из колодца по имени Адриан. Ева поднялась, подошла, обняла Адриана. Он охнул, осторожно погладил ее по голове мокрой ладонью.
– У меня, видишь, – Адриан чуть ее отстранил, – рана.
Ева посмотрела вниз и увидела, что левая нога Адриана перемотана какой-то тряпкой, которая насквозь пропиталась красным.
– Я сейчас прилягу. – Адриан пересек комнату, опустился на Бабину кровать. – А ты разведи на кухне огонь, вскипяти воду и тащи сюда в котелке. Умеешь огонь разводить?
Ева помотала головой. Адриан вытянулся на кровати, которая была для него слишком мала, не в ту сторону, головой от подушки, свесил с кровати больную ногу, показал девочке палец одной руки, другую сжал в кулак.
– Тебе нужно спички взять, – сказал он. – И коробок. Одну спичку о коробок дернешь, она загорится, вот так. – Он щелкнул пальцем по кулаку. – Поняла?
Ева кивнула.
– Спички сама найди, – сказал Адриан. – На кухне.
Он тяжело вздохнул, закрыл глаза. Ева быстро вышла из комнаты.
Все было в Обители спокойно. Тихое утро, белое небо. Только у колодца по вытоптанному снегу тянулись красные следы. Ева быстро прошла мимо. Хотела найти отца или кого-то из старших сестер, но Адриан сказал вскипятить воду, а значит, надо было с этого начать. Еве теперь полагалось выполнять любые его указания, потому что земной муж все равно что старший брат. Как Бог на небе указывает братьям, так мужья указывают своим женам.
Ева впервые была на пустой кухне. Спички нашла сразу, два толстых коробка валялись у самых углей. Котелок сначала притащила большой, потом поняла, что с водой его не унесет, и выбрала поменьше, с ржавым дном. Набрала из бочки воды, подвесила котелок на цепь. Там же, рядом с коробками, лежала нарванная братьями береста и с ней два куска затертой газеты и какая-то бутылка, из которой сестры иногда брызгали на угли. Ева теперь была совсем взрослая, а значит, надо было во всем вести себя как сестры. Ева побрызгала из бутылки на руки – это, наверное, была святая вода, и сестры ею благословлялись. Потом еще плеснула на угли. Зажгла спичку, бросила. Угли сразу занялись, даже без газеты. Ева села на пол, стала ждать.
Вода закипала медленно, будто тужась, пытаясь надуться огнем. Ева все ждала, что на кухню придут сестры. Пора было готовить на утро. Но сестры не появлялись. Младшие не заглядывали через дверь. Обитель будто не проснулась. Ева вспомнила, как Баба рассказывала сказку про вечное утро. Сказка была странная, и раньше Ева ее совсем не понимала. А теперь почувствовала: вот оно. Утро вечное.
Жила-была девушка с петухами. Росла без отца, матери, одна в черном лесу. На краю леса была деревня, но девушка в деревню никогда не ходила, потому что там, среди людей, жил страшный черт. Могучий бородатый черт с рогом на спине. Черт по ночам приходил к девушке свататься, но девушка жила в вере и черта не боялась. Всегда крестилась на него, звала своих петухов, и те, когда наступало утро, криком черта прогоняли.
Черт задумал избавиться от петухов. Однажды девушка проснулась, видит: за окном небо уже белеет, а во дворе, у деревьев, стоит черт. Бороду расправил, ощерил злое лицо, рябое, все в рытвинах, в больших кровоточащих ранах. Девушка перекрестилась, позвала петухов. А они не летят, не кричат. Засмеялся черт.
– Вечное здесь будет утро, – сказал он. – Больше никогда петухи твои не запоют, потому что день приветствовать незачем. Не будет больше дня.
Побежала девушка к петухам. Те сидят на жерди в курятнике и молчат, топят черные глаза в утренней пустоте. Тогда девушка побежала в деревню, а там пусто. Нет людей, а все животные, коровы, петухи, козы в пустоту смотрят, словно спят. Девушка упала на колени, стала молиться. Бог ее услышал и сказал: «Ступай замуж за черта, проживи с ним триста лет, и наступит день».
Девушка стала жить с чертом, и каждый день он становился все страшнее. Лицо его перетекло, глаза вросли в шею, рот растянулся до ушей, а рог на спине все рос и рос, изогнулся внутрь, пролез через сердце, через легкие, распустился многорожьем в груди. Девушка каждый день плакала и молилась, но знала, что триста лет однажды пройдут и наступит день.
– Как же, наступит, – смеялся черт. – Когда года по дням считают. Если нет дня, так и года нет, и трехсот лет нет!
Но Бог берег девушку, и она поэтому считала дни по своим грязным числам. Потому что и без дня и ночи у девушки из себя кровь текла, черная. Прошел год, потом второй. Черт бесился, что девушка от него народить не может, а девушка в вере жила и поэтому не могла народить от черта. И вот наступил трехсотый год вечного утра, и вот он закончился. Девушка проснулась, увидела рядом черта. Тот улыбался, показывал свои длинные черные зубы, уходящие рядами до самого его горла. Там, в горле, выворачивались внутрь его глаза, так глубоко они вросли в шею. Глаза помаргивали, капали гноем.
– Ну что, позовешь своих петухов, дура? – спросил черт. – Или со мной все же лучше? Привыкла уже, небось? Зачем тебе другая жизнь?
Девушка сотворила крестное знаменье, позвала петухов. Те забились крыльями в стекло, закричали, и черт сразу сжался, многорожье его развернулось, разорвало его грудь, глаза его выдрались, растеклись по полу с зубами и рваными кусками мяса. И девушка стала дальше без черта жить. От дня к ночи и от ночи к дню. Пока ее век не закончился.
Ева моргнула и поняла, что вода уже закипает, течет по краям котелка. Надо было его снимать и нести Адриану. На столе нашла толстые варежки, надела, очень осторожно взяла котелок. Тот оказался тяжелый, жаркий. Ева вынесла его на улицу, пошла медленно, боясь расплескать. У двери Бабиной комнаты остановилась. Не знала, как открыть. Наконец развернулась, толкнула створку спиной. Из котелка на рубашку отлетела капля, и Ева чуть котелок не выронила.
– Что, малая? – Адриан на кровати заворочался, открыл красные глаза. Будто за то время, пока Ева кипятила воду, из него вся сила ушла. – Воду принесла? Хорошая. Сюда неси.
Ева устроила котелок на кровати, рядом с Адрианом, встала напротив, стала ждать указаний.
– Тряпок чистых теперь притащи. – Адриан стал подтягивать больную ногу, будто собираясь зубами на ней ткань разматывать. – В спальнях есть. Ты там по сторонам не смотри, просто свою простыню принеси, она чистая.
В доме пахло странно. У Евы сразу закружилась голова, и она оперлась о закрытую дверь спальни, стала бормотать молитву, повторяя ее знаками. Теперь, когда она была взрослая, ей, наверное, можно было и креститься, не прячась. Ева вышла на улицу, встала лицом к молельне, совершила крестное знаменье, поклонилась в пояс. Взрослой быть было приятно, и снова в дом она вошла уже без кружения в голове. Указ Адриана помнила и по сторонам не смотрела, хотя в спальне, где на кроватях должны были спать младшие, все было не как обычно. Тихо, бесшумно спали братья и сестры – ни храпа, ни скрипа, и только сладкий, странный, тяжелый запах. Ева, не поднимая головы, прошла до своей кровати. В одном только месте заметила на досках пола красный подтек, но не повернулась, потому что знала, что, если муж приказал по сторонам не смотреть, значит, нельзя. Об этом у Бабы тоже была сказка. Про блудную жену.
У одного человека была блудная жена. Каждый день ходила по деревне и блудила, а от мужа свой блуд скрывала. В один день муж узнал про блуд жены и решил ее наказать. Целую ночь молился, чтобы Бог ее покарал. Бог сказал мужу:
– Если жена оступилась, значит, муж ее за узду не держит. Возьми свою жену, ступай с ней на болото, скажи ей встать как собаке, и пускай из болота на коленях выбирается. Если послушается – будете жить счастливо. А если пойдет по болоту ногами, то не ее, а тебя покараю. Передо мной ты за жену в ответе.
Муж отвел жену на болото и сказал:
– Если ты меня любишь, то вставай на колени и ползи так до дома, как собака.
Жена на колени вставать не захотела. Тогда муж взял большой камень, замахнулся и снова сказал:
– Если ты меня любишь, то вставай на колени и ползи так до дома, как собака.
Жена и на этот раз его ослушалась. Тогда муж сломал камнем ей ноги и ушел.
К вечеру жена из болота выползла, дотащила себя до дома. Муж ждал ее на крыльце, поднял, поцеловал, отнес к печи, разложил там, стал лечить ее ноги. А жена на него затаила злобу. И ночью стала молиться, чтобы Бог мужа наказал. Бог ответил жене:
– Если бы ты послушалась мужа, ноги бы твои сейчас не болели. Молись не о наказании для него, а о прощении для себя.
Тут жена поняла свой грех и заплакала, а когда муж проснулся, стала просить у него прощения. Муж простил ее, и они стали дальше жить вместе, и жена больше не блудила.
Ева взяла с кровати простыню, свернула и быстро пошла обратно, все так же смотря только в пол. Голова снова закружилась, и она выбежала на улицу, опустилась в снег. Попробовала произнести взрослую молитву – без жестов, к молельне:
Господи, защити рабу Твою Еву, и научи ее во всем слушаться раба Твоего Адриана, и дай ей силы выполнить все его указания и во всем за ним следовать.
Сразу стало спокойнее. Ева выпрямилась, перекрестилась.
Адриан ждал ее на кровати. Он развязал ногу, и стала видна рана у самого колена. Адриан отмылся слегка – его лицо стало чистым, его ладони блестели и капали на кровать. Принесенную простыню он сразу стал рвать на длинные лоскуты. Ткань больно трещала по ушам, и Ева вся сжалась, думая о том, что так начинается ее терпеливая взрослая жизнь.
– Мелкая, – Адриан огляделся, потянул от изголовья кровати доску, – ты прости, что я тебя пока не могу отпустить гулять.
Он с хрустом оторвал доску, стал ломать.
– Просто в Обители сейчас нехорошо, – сказал он. – Нужно мне прибраться, а тебе этого видеть незачем. Я сейчас с ногой закончу, подремлю до вечера, а там пойду соберу по Обители сестер-братьев, тогда и тебе можно будет свободно гулять. Поняла?
Ева кивнула.
– Вот и хорошо. – Адриан стал прилаживать получившуюся деревяшку к ноге, обмотал ее обрывком простыни. – Ты, наверное, есть хочешь?
Ева снова кивнула.
– Ступай на кухню. – Адриан весь скривился, будто пытаясь проглотить иголку. – Там у дальней стены, в нижнем шкафу есть такая деревянная коробка. В ней бруски шоколадные. Их поешь, ну?
Ева кивнула в третий раз.
– Все. – Адриан вытянул ногу, сжал губы так, что те побелели. – Ступай. И там жди, я к тебе сам приду. В туалет, если что, там ходи, в котелок. На улицу ни ногой.
В пятый раз прошла Ева мимо колодца. На этот раз кровавого снега уже не боялась и решила подойти, заглянуть внутрь. В колодце было темно и холодно, как будто Ева в воду голову сунула. Далеко внизу лежали сплетенные тела – Ева разглядела белую вывернутую руку и темную голову, уткнувшуюся лицом в дно. Все же, значит, в колодце Адриан жил не один. Ева поскорее дошла до кухни, стала искать коробку с шоколадными брусками.
Коробка обнаружилась не там, где говорил Адриан, – она лежала в глубине одной из средних полок шкафа с запасами, и Ева еле-еле до нее дотянулась. В коробке и вправду лежали коричневые, рыхлые на вид плитки. Часть была завернута в бумагу, остальные лежали так и немного склеились.
Ева такие плитки видела раньше, но обычно младшим давали по маленькому куску – на всех хватало двух или трех плиток. Теперь же, когда она стала взрослой, ей можно было съесть целую плитку. Ева взяла один из бумажных конвертиков, села на пол возле потухших углей. Огонь надо было скоро разводить заново, на кухне было уже морозно, но сначала Еве очень хотелось есть. Она развернула плитку, осторожно откусила край, боясь, что та окажется слишком сухой. На зубах песком захрустел шоколад с привкусом железа. Ева чуть не сплюнула – неслучайно детям кусочки давали с водой.
Воды набрала из бочки, и есть сразу стало проще – за пару минут Ева расправилась с плиткой и сразу пошла за второй. Адриан не сказал, что ей можно только одну съесть. После второй плитки захотелось третью. Кухня плыла перед глазами, но Ева поднялась, дошла, покачиваясь, до шкафа, вытащила очередной конвертик из коробки, сразу, прямо сквозь бумагу, надкусила и осела на пол. Глаза вроде оставались открыты, но ничего не видели, а в ушах вдруг засвистело, как будто Ева быстро бежала по пустой дороге. Что-то давило на затылок, и кухня вокруг унеслась куда-то вверх – Ева почувствовала, что падает, падает в какой-то бесконечный, совершенно черный колодец. Воздух в ушах бился о кровеносные сосуды – казалось, что голова сейчас лопнет. Ева закричала и не услышала собственного голоса. Даже не увидела рук – только почувствовала, что падение ускоряется.
На кухню Адриан зашел уже к ночи. И вправду дремал, ждал, пока боль хоть чуть-чуть утихнет. То есть, конечно, не боль – боль ему была в радость, – а слабость, едкое болото, в которое проваливалась голова каждый раз, когда в колене выстреливала рана. Адриан ждал, следил за собой даже в полудреме, и, как только стало понятно, что голова проясняется, поднялся. Нужно было убраться в Обители. Тела стащить, скинуть в колодец, вслед за матушкой и сестрой. Дома, молельню сжечь. Не сразу – и для этого-то трупы и нужно было спрятать. Пару дней предстояло еще провести здесь, собирая по норам под молельней, по ящикам в мастерской необходимые для мирской жизни припасы. Где-то здесь должен был отец прятать деньги. Много денег, достаточно для того, чтобы жить потом в мире без забот. Отец деньги берег, лишнего никогда не тратил – должен был за годы скопить состояние.
Малую Адриан уже решил, что с собой заберет, – девочка была хорошая, добрая, к тому же сестра все-таки. Планов женитьбы не строил. Когда-то, до колодца, такая малютка бы Адриану очень приглянулась. Теперь же тело Адриана умело отзываться на мир только болью. Он не чувствовал жара и холода, возбужденья или дрожи. Только больно – не больно. Нужно было найти деньги и уехать в Петрозаводск, оттуда податься или на север, за Мурманск, или наоборот, на самый юг, к Украине. Адриан знал, какой рай ему нужен. Своя Обитель – дом, лес, поле. И море крови.
