Гектор Мало
Без семьи
ГЛАВА VII. Я УЧУСЬ ЧИТАТЬ
Хотя артисты труппы синьора Виталиса были очень талантливы, но репертуар их был весьма однообразен, и после трех-четырех представлений приходилось повторять все снова Поэтому мы были вынуждены постоянно переходить с места на место.
Пробыв в Юсселе три дня, мы снова отправились в путь.
– Куда мы пойдем? – Я уже настолько освоился с Виталисом, что мог задать ему подобный вопрос.
– Ты разве знаешь страну? – спросил он. – Нет.
– Тогда почему же ты меня спрашиваешь – куда?
– Ну, а вы? Вы знаете эти края?
– Я тоже никогда здесь не был.
– Однако вы знаете, куда мы идем. Виталис внимательно посмотрел на меня:
– Ты, по-видимому, не умеешь читать?
– Не умею.
– А ты знаешь, что такое книга?
– Да.
– В книге, которую я тебе покажу, когда мы сядем отдыхать, есть названия и описания тех мест и стран, где мы будем проходить. Люди, побывавшие или жившие в этих местах, написали в книге то, что они видели и знали о них. Поэтому мне стоит только открыть книгу и прочесть ее, чтобы все узнать. Я могу представить себе эти места так же хорошо, как если бы видел их собственными глазами.
Я рос дикарем, и слова Виталиса были для меня настоящим откровением. Хотя я и посещал школу, но мое ученье продолжалось всего один месяц. За этот месяц я ни разу не держал в руках книги, меня ничему не учили: ни читать, ни писать.
То, что я говорю, может показаться невероятным. Однако в то время, о котором я рассказываю, во многих деревнях Франции вовсе не было школ. А там, где они имелись, нередко встречались учителя, которые по той или иной причине ничему не учили детей. Они только присматривали за ними, считая это своей главной обязанностью. Так происходило и в нашей деревенской школе. Знал ли наш учитель сам что-нибудь? Вероятно, знал, я не хочу обвинять его в невежестве. Только за время моего пребывания в школе он не дал ни мне, ни моим товарищам ни одного урока. По профессии он был сапожник. С утра до вечера он изготовлял деревянные башмаки и работал так усердно, что вокруг него грудами лежали стружки букового и орехового Дерева. Мы разговаривали только о погоде и о наших домашних делах. О чтении или арифметике не было и помину. Обучать нас этим предметам он поручил своей дочери-портнихе. Та поступала точно так же, как ее отец. В то время как тот усердно работал рубанком, она не менее усердно работала иглой.
Нас, учеников, было двенадцать человек, за каждого из нас платили по 50 сантимов, что составляло в месяц шесть франков. Прожить на эти гроши двоим было невозможно. То, чего не могла дать школа, приходилось возмещать шитьем платьев и изготовлением сабо. Неудивительно, что я ничему не научился в школе, даже не знал букв.
– А очень трудно выучиться читать? – спросил я у Виталиса после долгого размышления.
– Для того, у кого нет способностей и желания учиться, конечно, трудно. А ты понятлив?
– Не знаю, но думаю, что если вы станете меня учить, я буду учиться с охотой.
– Посмотрим! У нас много времени впереди. «Много времени»! А почему не начать сейчас же? Мне казалось, что стоит только открыть книгу – и уже можно прочесть, что в ней написано.
На следующий день, во время пути, Виталис наклонился и поднял лежавший на дороге запыленный кусок доски.
– Вот книга, по которой ты будешь учиться читать, – объявил он мне.
Эта доска – книга? Я взглянул на него, думая, что он шутит. Но Виталис, по-видимому, говорил совершенно серьезно, и я внимательно посмотрел на его находку. Это действительно была доска, обыкновенная гладкая доска из букового дерева длиной с человеческую руку, шириной в две ладони. На ней не было ничего: ни надписи, ни рисунка.
– Вы смеетесь надо мною?
– Ничуть, мой мальчик. Насмехаться над человеком, который чего-нибудь не знает, нехорошо и глупо. Подожди, пока мы не дойдем до тех деревьев. Там мы сядем отдыхать, и ты увидишь, как я буду учить тебя читать при помощи этого кусочка дерева.
Мы скоро пришли к указанному месту и, положив на землю мешки, уселись на зеленую траву, в которой там и сям уже цвели маргаритки. Душку отвязали; он проворно взобрался на одно из деревьев и принялся трясти ветки, как бы стряхивая с них орехи. Собаки спокойно улеглись рядом с нами.
Тогда Виталис достал перочинный нож и вырезал из доски небольшую тонкую пластинку. Затем, обстругав пластинку с обеих сторон, он разрезал ее на маленькие четырехугольники. Получилось двенадцать одинаковых плоских кусочков.
Я очень внимательно следил за ним, но, сознаюсь, не мог понять, как он сделает книгу из этих маленьких кусочков дерева. Несмотря на мое невежество, я все же знал, что книга состоит из какого-то количества листов бумаги, на которых напечатаны черные знаки. А где же листы? Где эти черные знаки?
– На каждой стороне этих деревянных кусочков я вырежу завтра одну из букв алфавита, – сказал Виталис. – Таким образом ты научишься различать буквы. А когда будешь безошибочно узнавать их, ты сможешь составлять слова. Научившись составлять слова, ты сумеешь читать и книги.
Мои карманы были полны теперь маленькими деревянными кусочками, и скоро я знал все буквы алфавита.
Но научиться читать было не так просто, и я не раз пожалел о том, что захотел учиться.
Прошло немало времени, прежде чем я смог читать по книге.
– Теперь ты умеешь читать, – сказал Виталис. – А хочешь научиться играть по нотам?
– Если я буду знать ноты, то смогу петь, как вы? Виталис иногда пел. Он и не предполагал, что я с огромным наслаждением слушаю его пение.
– Ты хочешь петь так, как я?
– Конечно, не так – я прекрасно знаю, что это невозможно. Но я хочу научиться петь.
– Тебе нравится мое пение?
– Очень. Соловей поет чудесно, но, по-моему, вы поете лучше. Слушая вас, я могу плакать, смеяться. А когда вы поете что-нибудь грустное или нежное, я вспоминаю свою дорогую матушку и вижу ее в нашем домике, хотя и не понимаю слов, потому что вы поете по-итальянски.
Я посмотрел на него и увидел, что глаза его полны слез. Тогда я спросил, не огорчили ли его мои слова?
– Нет, дорогой, – ответил он растроганным голосом, – ты не огорчаешь меня. Напротив, ты напоминаешь мне о моей юности, о прошедшем хорошем времени. Будь спокоен, я научу тебя петь, а так как у тебя доброе сердце, ты тоже будешь заставлять людей плакать и радоваться, вот увидишь…
Он внезапно остановился, и я понял, что он не хочет больше говорить на эту тему. Почему? На этот вопрос я не мог найти ответа. Много позднее я узнал о причинах, заставлявших его молчать.
На следующий день Виталис сделал мне ноты так же, как он сделал азбуку, то есть вырезал их на маленьких деревянных квадратиках.
Разлиновав каждый квадратик на пять параллельных линеек, он вырезал на одной стороне скрипичный ключ, а на другой басовый.
Когда все было готово, начались уроки, и я должен сознаться, что они оказались еще труднее, чем уроки грамоты. Не раз Виталис, всегда такой терпеливый с животными, приходил от меня в отчаяние.
– С животными я сдерживаюсь, потому что знаю, что это только животные, но ты способен уморить меня! – И, подняв руки к небу, он затем с силой хлопал себя по ляжкам.
Душка, любивший передразнивать все, что ему казалось забавным, перенял этот жест, а так как он почти всегда присутствовал на моих уроках, то стоило мне запнуться, как он немедленно поднимал руки к небу и хлопал себя по ляжкам, подражая Виталису.
– Даже Душка смеется над тобой! – восклицал Виталис.
Если бы я посмел, я бы возразил ему, что Душка смеется не только над учеником, но и над учителем. К счастью, какое-то смутное опасение и уважение к учителю удерживали меня от подобного замечания.
Наконец первые трудности были преодолены, и я смог пропеть сольфеджио,[6] написанное Виталисом на листке бумаги.
В этот день он не хлопал себя руками по ляжкам, но, ласково потрепав меня по щеке, объявил, что если я буду так стараться и дальше, то сделаюсь хорошим певцом.
Понятно, что наши уроки продолжались не один день. В течение многих недель и даже месяцев мои карманы были набиты маленькими деревянными квадратиками. К тому же Виталис мог заниматься со мной только в часы досуга. Много времени уходило на переходы; они были длиннее или короче в зависимости от того, как далеко отстояли друг от друга деревни. Нам нужно было давать представления там, где мы рассчитывали на хороший сбор; репетировать роли с собаками и Душкой; готовить себе еду, и только после всех этих дел можно было думать о чтении или музыке. Чаще всего наши занятия происходили во время привала, у подножия дерева или на куче камней. Обычно я раскладывал свои кусочки дерева прямо на траве или на дороге.
И все же я многому научился. Кроме того, я привык делать большие переходы, что было для меня не менее полезно, чем уроки Виталиса. Пока я жил у матушки Барберен, я был довольно слабым ребенком. Но от бродячей жизни и постоянного пребывания на воздухе мои руки и ноги окрепли, легкие развились, кожа огрубела, и я легко переносил холод и жару, солнце и дождь, лишения и усталость. Такая закалка помогла мне противостоять жестоким ударам судьбы, которые неоднократно обрушивались на меня в продолжение всей моей юности.
ГЛАВА VIII. СУД
Однажды вечером мы пришли в город, расположенный на берегу реки. Его дома, большей частью довольно некрасивые, были выстроены из красного кирпича, а улицы вымощены маленькими острыми булыжниками, мало приятными для ног усталых путешественников. Виталис сказал мне, что город этот называется Тулуза, и что проживем мы здесь долго.
Как обычно, мы прежде всего позаботились о том, чтобы найти подходящие места для наших представлений. Их оказалось достаточно, в особенности в той части города, которая находится по соседству с Ботаническим садом. Там есть красивая лужайка, окруженная большими деревьями, и на эту лужайку выходит много бульваров. На одном из таких бульваров мы и расположились. Первое же представление собрало много зрителей.
К несчастью, стоявший на посту полицейский с явным неудовольствием встретил наше появление. Оттого ли, что он не любил собак, оттого ли, что мы нарушили порядок в его участке, но он приказал нам немедленно уйти отсюда.
Было бы, конечно, гораздо благоразумнее не связываться с полицейским и уступить ему. Однако Виталис, несмотря на свое скромное положение, был очень горд. Кроме того, он считал, что в его поступках нет ничего противозаконного, и потому отказался повиноваться полицейскому.
Когда Виталис хотел сдержать свой гнев, он обращался с людьми с преувеличенной вежливостью.
– Может ли глубокоуважаемый представитель власти указать мне правило, запрещающее таким жалким комедиантам, как мы, заниматься своим ремеслом в общественном месте? – спросил Виталис, с низким поклоном снимая шляпу.
Полицейский ответил, что Виталис обязан его слушаться, а не рассуждать.
– Безусловно. И я обещаю подчиниться вашему приказанию немедленно, как только вы укажете, на основании каких постановлений вы его отдаете.
В этот день полицейский повернулся и ушел, а Виталис со шляпой в руках, смиренно согнувшись, проводил его преувеличенно почтительным взглядом.
Но на следующий день полицейский снова подошел к нам, перескочил через веревки и накинулся на нас как раз в середине представления.
– Извольте надеть намордники на собак! – грубо крикнул он Виталису.
– Надеть намордники на моих собак?
– Существует такое постановление полиции, и вы обязаны его знать.
Мы только что начали пьесу, которая называлась:
«Больной принимает слабительное». Так как мы впервые исполняли эту пьесу в Тулузе, то зрители смотрели ее с большим интересом.
Вмешательство полицейского вызвало недовольные восклицания:
– Не перебивайте! Дайте окончить представление! Виталис жестом попросил всех замолчать. Сняв свою фетровую шляпу и поклонившись так низко, что перья ее коснулись земли, он подошел к полицейскому:
– Я не ослышался? Почтеннейший представитель власти действительно приказал надеть намордники на моих артистов?
– Да, наденьте намордники на собак, и как можно скорее.
– Надеть намордники на Капи, Зербино и Дольче! – воскликнул Виталис, больше обращаясь к публике, чем к полицейскому. – Но что думает ваша милость! Как может всемирно известный врач Капи лечить больного, если на нем будет намордник? Позвольте обратить ваше внимание, синьор, что больной принимает лекарство через рот. Иного способа доктор Капи никогда не решился бы применить перед такой изысканной публикой. При этих словах раздался взрыв сильнейшего хохота. Было ясно, что зрители одобряли поведение Виталиса. Смеялись над полицейским: в особенности потешались над Душкой, который гримасничал за спиной у «представителя власти», скрестив, как тот, руки, упершись кулаком в бок и откидывая назад голову с выражением и жестами поистине уморительными.
Раздосадованный речью Виталиса и смехом зрителей, полицейский резко обернулся. Тут он увидел обезьяну, которая явно его передразнивала. Несколько секунд человек и животное смотрели в упор друг на друга, словно выжидая, кто из них первым опустит глаза. Новый взрыв смеха прекратил эту сцену.
– Если завтра ваши собаки не будут в намордниках, – закричал полицейский, угрожая нам кулаком, – я подам на вас в суд!
– До завтра, синьор! – сказал Виталис. – До завтра.
Я думал, что Виталис купит намордники для собак, но он этого не сделал и вечером ничего не говорил о своем столкновении с полицейским.
Тогда я сам решился напомнить ему об этом:
– Чтобы Капи не скинул завтра во время представления намордник, надо приучить его к нему заранее.
– Неужели ты думаешь, что я надену на Капи железный намордник?
– Но ведь полицейский не отстанет от нас.
– Не беспокойся. Я устрою так, что полицейский ничего не сможет нам сделать и в то же время мои питомцы не пострадают. К тому же пускай публика немного потешится. Благодаря полицейскому у нас будет хорошая выручка. Он, сам того не зная, тоже будет участвовать в пьесе и сыграет комическую роль, которую я для него приготовил. Это внесет некоторое разнообразие в наш репертуар. Ты отправишься завтра на площадку один и возьмешь с собой Душку. Протянешь веревки и сыграешь несколько песенок, а когда соберется достаточно народа и придет полицейский, появлюсь я с собаками. Тут-то и начнется потеха.
Я был на этот счет другого мнения. Мне совсем не хотелось идти без хозяина и одному готовиться к нашему представлению. Но, зная характер синьора Виталиса, я понимал, что возражать бесполезно. Он ни за что не откажется от своего намерения разыграть задуманную им сценку.
На следующее утро я отправился на наше обычное место один и быстро протянул веревки. Едва я сыграл несколько тактов, как со всех сторон сбежались зрители и стали плотной стеной вокруг отгороженного мною пространства.
В последнее время Виталис стал учить меня играть на арфе, и я уже недурно исполнял несколько вещиц. Одну неаполитанскую песенку я пел, аккомпанируя себе на арфе, и она всегда нравилась слушателям.
Я уже чувствовал себя настоящим артистом и нередко приписывал успех нашей труппы своему таланту. Но сегодня я прекрасно понимал, что люди собрались совсем не для того, чтобы слушать мое пение. Присутствовавшие накануне при столкновений с полицейским явились снова и привели с собой своих друзей. В Тулузе не очень-то любят полицию, и всех разбирало любопытство узнать, как старый итальянец выпутается из вчерашней истории. Хотя Виталис сказал только: «До завтра, синьор», – все отлично поняли, что предстоящее представление будет интересным зрелищем, где можно будет посмеяться над придирчивым и злым полицейским. Многие зрители, увидев меня с Душкой, были заметно разочарованы и без конца спрашивали меня; «Придет ли старый итальянец?»
– Он скоро будет, – отвечал я и продолжал петь дальше.
Но первым явился не хозяин, а полицейский. Душка тотчас же заметил его. Тогда, подражая полицейскому, он, упершись рукой в бок и откинув назад голову, стал прогуливаться взад и вперед с надменным видом и уморительной осанкой.
Зрители разразились смехом и аплодисментами. Полицейский растерялся и бросил на меня яростный взгляд. Разумеется, это удвоило восторг присутствовавших.
Я был сильно обеспокоен. Чем все это кончится? Что ответить полицейскому, если он обратится ко мне?
Полицейский, по-видимому, был страшно разозлен. Он расхаживал вдоль веревок и так свирепо поглядывал на меня, что я стал опасаться дурной развязки. Душка, не понимавший серьезности нашего положения, потешался над полицейским. Он тоже прогуливался вдоль веревок, но с внутренней стороны отгороженного пространства, и так забавно передразнивал полицейского, что смех зрителей не прекращался.
Не желая выводить полицейского из себя, я позвал Душку. Но тот не послушался и бросился от меня прочь, и когда я захотел его схватить, вырвался из моих рук.
Не знаю, как это получилось, но, очевидно, полицейский, ослепленный гневом, вообразил, что я подстрекаю обезьяну и быстро перескочил через веревку. В два прыжка он очутился возле меня и пощечиной сшиб меня с ног.
Когда я поднялся. Виталис, который вырос точно из-под земли, стоял между нами и держал полицейского за руку.
– Как вы смеете бить ребенка! – воскликнул он.
Это низость! Полицейский хотел освободиться, но Виталис крепко держал его за руку. В продолжение нескольких секунд оба в упор смотрели друг на друга. Полицейский был вне себя от бешенства. Виталис был прекрасен. Он высоко поднял свою красивую седую голову; лицо его выражало возмущение и пылало гневом.
Мне казалось, что от одного его вида полицейский должен провалиться сквозь землю, но ничего подобного не случилось; резким движением он вырвал свою руку, схватил Виталиса за шиворот и грубо толкнул его.
Возмущенный Виталис выпрямился и, желая освободиться, сильно ударил полицейского по руке.
– Чего вы хотите от нас? – спросил Виталис.
– Я должен вас арестовать. Идемте в полицию!
– Разве для этого необходимо бить ребенка? – возмущенно сказал Виталис.
– Молчать! Ступайте, за мной! Виталис вновь обрел свое хладнокровие; он ничего не возразил и, повернувшись ко мне, сказал:
– Иди в харчевню и оставайся там с собаками. Я сообщу тебе о дальнейшем.
Он не мог продолжать, так как полицейский грубо потащил его за собой.
Я вернулся на постоялый двор огорченный и сильно обеспокоенный.
Уже давно прошло то время, когда Виталис внушал мне страх. Я искренне привязался к нему, и моя привязанность возрастала с каждым днем. Мы не только с утра до вечера были вместе, но иногда не расставались и ночью, так как часто спали рядом на соломе. Родной отец не мог бы больше заботиться о своем ребенке, чем он заботился обо мне. Виталис выучил меня читать, писать, считать, петь. В холодные дни отдавал мне свои одеяла, в жару помогал нести вещи, которыми я был нагружен. За столом, или, точнее говоря, во время еды, потому что мы не часто обедали за столом, Виталис никогда не выбирал себе лучшие куски, а всегда делил поровну плохие и хорошие. Правда, иногда он драл меня за ухо или давал подзатыльник, но я на это не обижался, так как всегда помнил его заботу, добрые слова и трогательное внимание. Словом, он любил меня, а я любил его.
Разлука сильно огорчила меня. Что я буду без него делать? Как и чем жить?
Виталис обыкновенно носил деньги при себе, и при уходе у него не было времени передать их мне. У меня в кармане оставалось всего несколько мелких монет. Ясно, что на них я не могу прокормить всех: Душку, собак, себя.
Я провел два дня в ужасной тревоге, не смея никуда уйти со двора харчевни. Наконец на третий день какой-то человек принес мне письмо от Виталиса.
Он писал, что находится в тюрьме и в ближайшую субботу предстанет перед судом по обвинению в сопротивлении власти и оскорблении полицейского. «Дав волю своему гневу, я сделал большую ошибку, за которую придется, вероятно, дорого расплатиться. Приходи на суд, это послужит тебе хорошим уроком». Затем шли советы о том, как мне следует вести себя. В заключение он обнимал меня и просил приласкать за него Капи, Душку, Дольче и Зербино.
Я узнал, что судебное заседание начинается в десять часов утра. В субботу с девяти часов я уже стоял у дверей суда и первым проник в зал. Постепенно зал наполнился людьми, и я увидел нескольких человек, присутствовавших во время нашего столкновения с полицейским.
Я понятия не имел о том, что такое суд, но инстинктивно питал к нему непреодолимое отвращение. Хотя судился не я, а Виталис, мне казалось, что и мне угрожает опасность. Я спрятался за большую печку и, прижавшись к стене, съежился насколько было возможно.
Сначала судили каких-то посторонних людей: одних за кражу, других за драку, причем все они не признавали себя виновными, но все были осуждены. Наконец на скамью подсудимых между двумя жандармами сел Виталис.
Что говорилось, о чем его спрашивали и что он отвечал – не помню. Я был слишком взволнован, чтобы слушать и понимать. Впрочем, я и не думал слушать, а только смотрел. Я смотрел на хозяина, который стоял, откинув назад свои длинные седые волосы, пристыженный и удрученный. Я смотрел на судью, который его допрашивал.
– Итак, – говорил судья, – вы сознаетесь в том, что нанесли удары полицейскому, который вас задержал?
– Не удары, господин председатель, а один удар, для того только, чтобы освободиться. Подходя к месту, где должно было состояться наше представление, я увидел, как полицейский дал пощечину мальчику из моей труппы.
– Но это не ваш ребенок?
– Да, не мой, господин председатель, но я люблю его, как сына. Когда я увидел, что полицейский ударил мальчика, я был возмущен и схватил его за руку, боясь, как бы он не ударил ребенка вторично.
– Но вы сами ударили полицейского.
– Полицейский взял меня за шиворот, и я инстинктивно, желая освободиться, ударил его.
– В вашем возрасте нельзя давать волю своим чувствам.
– Верно, но, к несчастью, не всегда поступаешь так, как нужно.
– Выслушаем полицейского.
Тот рассказал о случившемся, напирая больше всего на насмешки, а не на полученный им удар.
Во время его показаний Виталис смотрел по сторонам. Я понял, что он ищет меня. Тогда я решил выбраться из своего убежища и, проскользнув среди любопытных, пробрался в первый ряд.
Он увидел меня, и его грустное лицо просветлело. Я почувствовал, что он рад видеть меня, и мои глаза невольно наполнились слезами.
– Больше ничего вы не можете сказать в свое оправдание? – обратился к нему судья.
– Нет, и для себя лично я ничего не прошу. Но ради ребенка, которого я нежно люблю и который теперь остается один, я прошу суд о снисхождении и о том, чтобы нас разлучили на возможно меньший срок.
Я был убежден, что Виталиса освободят. Но этого не случилось.
Другой судейский чиновник говорил в продолжение нескольких минут. Затем председатель строгим голосом объявил, что человек, именующий себя Виталисом, обвиняется в оскорблении полицейского словами и действием и приговаривается к двум месяцам тюрьмы и ста франкам штрафу.
Два месяца тюрьмы!
Сквозь слезы я видел, как закрылась дверь, через которую жандарм увел Виталиса.