Марина Бердс
Что сказал Фараон?
Глава 3.
Сегодня я, как только появилась на работе, сразу же с нетерпением полезла в электронную почту. Маринка прислала мне копию трудовой книжки Моисея Израэлевича, где написано, что он оформлен «ж-пником при агронимических работах», и его «исследовательскую» статью, которую так и не взяла ни одна редакция (под ней он подписался не иначе, как «Головисенко Моисей ИВАНОВИЧ»). Вот она .
«Уважаемая редакция и лично товарищ главный редактор Г. Э. Эдельвейский!
Пишет Вам ветеран-инвалид Великой Отечественной войны, полковник в отставке, кавалер Ордена Победы и Красного Знамени 1 степени Головисенко Моисей Иванович. И пишет по такому делу, что надо бы его, то бишь мои, научные собрания, приведенные здесь, срочно опубликовать, чтобы все обманутые люди знали, что самая древняя народность – это не арийцы и тем более не евреи, а хохлы. И Моисей, чье имя мне досталось случайно, тоже был хохлом, как и Илья Муромец, даже одна фамилия коего говорит о том, что он – уроженец Восточной Украины, которых издавна так и называют хохлами. И пущай называют!!! Это совсем не унизительно, а, напротив, говорит, шо у нас, хохлов, не лысая башка! И шо гарну хлопцу такое прозвище – да тьфу на усих. Так вот, не отрываясь от темы, я должен сообщить вам ниже изложенные фактические обстоятельства.
Моисей, которого считают люди верующие и неверующие Святым и Пророком, был фараоном Египта и звали его Хазарсиф (по нашему будет Хомою). А что его евреи к фараонам подкинули – брэшут, поскольку никак не могет такого быть. … ((идут своеобразные доказательства с непристойными выражениями»)) … Вот это мое убеждение может быть единственно достоверным, потому как иначе и быть невозможно. А «Иегова» его – ни что иное, как единобожие природного значения и переводится оно так: «ие» – это, стало быть, от слова «иединое», а «гова» – от глагола «говорить», или «гутарить». Я сам в атеистах ходил, и знаю: это он так саму природу, матерь вашу, называл. А говорил он (в моем опять-таке переводе) так: «Коли ты научишься башкой думать, сердцем чуять и носом нюхать – значит, придешь к пониманию единого бога и будешь ловить его правду, а значит, будешь счастливым во веки веков». И десять скрижалей нацарапал, как оно надо. А гляди-т-ко, шо поганцы из евойной этой правды-то сдилалы! Гей, как оно звучало-то, а? А нынче-то в иеговы все не те хлопцы идут, как и в коммунисты тожа. И скрыжалы неправильно понимают. Один я остався, хто знает, как там все и почем. А все от того, что к нашим не прислушивались. А то что Хома евреев в пустыню завел и из их числа армию красную сделать хотел, шоб еще тогда Советскую Власть установить – да то ж ошибка была историческая: надо було подымать донских казаков, тогда бы они ентим фараонам показали кузькину мать. А шо вон огниву з-под каменюк загапывал – да то ж нам прохвесионалным ж-пникам доподлына извистна: сам виды видывал и слыхы слыхывал, а шо не гож за раз – да то ж тильки забутый хвокус, шо вспомынать надо.
С низким поклоном – Ваш Моисей Иванович (можно просто Новый Моисей)»
– Ну как, Ольга Николаевна? – позвонила мне после обеда Марина Бердс. – Не захотела еще с дедушкой Мойшей поближе познакомиться?
– Да нет. Не захотела, а то боюсь, что, наконец, выйду замуж.
– Да ты не бойся: дедушка Мойша тебя и сам не возьмет. Он, как жена умерла, ни на ком жениться не собирается.
– Что, такой однолюб?
– О то ж! Он тут мне про свои похождения рассказывал – будь здоров! И даже в коридоре к Александре Гавриловне приставал. Я думала, что он с ней поцапается, она же Миксербрекер, ан нет: первое, что он спросил, не еврейка ли она. Узнал, что так оно и есть, вздохнул и говорит: «А какая мне разница? То ж для идейности – а то ж для ладных соглашений. Еврейки-то – бабенки страстные». А потом – сразу к делу: «Сегодня я не могу, у меня моча не держится, а вот у Марины-то полечусь, поправлюсь – и где-то через недельку мы с тобой побалуемся. У меня-то есть еще порох в пороховницах и дом – полная чаша. Но замуж я тебя не возьму – отравишь еще, а богатство себе заберешь. Нэт! Я уж лучше со своим нажитым сам в могилу ляжу, чем его хоть родному сыну подпишу!»
– А Миксербрекер что, согласилась?
– Не-а. Она тоже частично по отцу хохлушкой оказалась и отшила: «Геть, – говорит, – до витру, злыдень писюкатый!» Дед Моисей от неожиданности в четвертый раз проглотил один и тот же зубной протез, поэтому сразу замолчал до конца моего сеанса. А когда вылечился, потратил оставшиеся миллионы на тридцать два натуральных имплантанта стоматологического материала, а жилплощадь поменял на место в доме престарелых в широтах с добрым климатом – чтобы потомки не зарились на его наследство.
– М.Г.! А ведь, насколько мне известно, ты сама не лишена хохляцких кровей, за что ж ты так бедного дедушку Нового Моисея поливаешь?
– Глупая ты, Олька, и сколько раз я тебе уже об этом говорила. Да как же я могу его поливать, если у меня самой такая же «упэртость», без которой я бы ни на шаг в науке не продвинулась. Не знаю я, как там насчет евреев и арийцев, но хохлы – и самая древняя, и самая стойкая нация, потому что мне так подсказывает моя трансцендентная интуиция. Сколько во мне кровей не намешано, а все равно упрямства не перешибешь и сало больше всего на свете обожаю. После Котика, конечно.
Глава 4.
Странно, почему для людей так важно, к какой национальности кого отнести? И кто такие русские в самом деле? Я так и не могу понять, кого можно причислить к русскому человеку. Марина Бердс – гремучая смесь, даже говорить страшно, ее Котик – типичный татарин, я – у меня одна бабушка полька, другая из Западной Украины, третья… Да, о чем это я… Так кто же русский? Потомок араба Петра Великого Пушкин? Какая разница, в конце-то концов, кого любить?! Я бы вышла замуж хоть за хохла, хоть за еврея, хоть за чукчу, хоть за египтянина, в конце концов – лишь бы человек хороший был. Даже не в этом дело! Пусть он будет даже совсем плохим человеком – ЛИШЬ БЫ Я ЕГО ЛЮБИЛА! И даже необязательно, чтобы он меня любил, моей любви хватило бы на двоих. Ведь даже Марина Бердс, это ледышка, эта железка, деревяшка, не человек, а памятник – она же не живет, а только работает, даже, когда ест, но она ЛЮБИТ! И, мне кажется, только поэтому она способна познать то, что скрыто от всех других. Какому же богу молиться, какие заклинания читать, чтобы проснуться от этой глухой спячки никому не нужной женщины, которая одинока потому, что ей некому отдать свою любовь?!
– Да Купидону, конечно, – встряло мое Воображение голосом М.Г. – Чего расселась, поганое настроение культивировать? А ну-ка, собирайся! Сама не можешь себя организовать, кроме как на какую-нибудь бесцельную глупость в роде всяких сомнительных сект культуризма – так послушай умного создания, то есть меня.
– Да уж, я как-то тебя послушала и сходила в дурдом на день открытых дверей. До сих пор во сне снится их психологические «марафоны».
– Ну и что из этого вышло плохого? А повеселились-то как! Собирайся, я тебе говорю, собирайся! Иди к Маринке – чую, там что-то интересненькое назревает. Смотайся с ней на халявку до послезавтра в Новый Афон, пусть она там тебе попоет – а потом видно будет. В любом случае, развеешься, а то гляди, кого и приманишь.
– Фу, какие пошлости ты говоришь!
– Это не пошлости, это жизнь. Давай-давай, в Черном море задарма покупаешься, чего тебе в эти выходные делать еще? А за Валентина не беспокойся: чтоб дорога безопасна была, Маринка позаботится.
А что, может, и правда? Но как-то несерьезно вроде получается, без сборов, раз – и поехали…
– Алло, Марин, это я, Оля. Ну, вы еще не уехали? А не раздумали? Меня ждете? Ну, вы даете. Откуда такая уверенность, что я поеду с вами?
– А куда ты, милка моя, денешься, если мы с Валентином тебе вчера весь вечер установки делали? В общем, так: Зинка не едет, и это хорошо – в машине дышать легче будет. Едем втроем. Нам уже дорога хорошо знакома, так что не робей. Через два часа мы за тобой забегаем. Возьми купальник и чуть-чуть покушать. Я уже пару сумок собрала, но этого, конечно, недостаточно.
Воображение прилипло к окну – не отскоблить. Как я давно никуда не ездила, кроме как в Москву к своим коллегам-психологам.
– Сектантам, – подсказал мой вечный спутник. – А чего это ты меня так называешь и таким недовольным тоном? А то я тебя брошу. Скажи спасибо, что я у тебя есть. Я тебе вместо мужа. Да такое еще поискать надо: куда ты – туда и я, не разлей вода. Разве что сплю частенько. Но ведь все равно у тебя за пазухой, можешь достать в любой момент. Ценить надо!
– Эй, Ольга, ты с кем разговариваешь, с ума сходить начинаешь или стихи учишь?
– Нет, деревья считаю.
– А, это хорошее занятие, я вот тоже все время собиралась. Но капитан заставляет не на деревья, а на дорожные знаки смотреть. А то будет, как в прошлый раз.
– А что было в прошлый раз, оштрафовали?
– Оштрафовали – это не самое страшное. Штрафуют всех, кто даже деревья не считает. Нет, мы просто прозевали поворот и уехали совсем в другое место. Но сегодня мы будем внимательны и обязательно поедем туда, куда намечаем.
– Кончайте болтать! – взвился «капитан». – А то еще в аварию попадем!
Маринка быстро послушалась. А я снова предалась диалогу, только более внутреннему и поосторожнее, чтобы не мешали и не подслушивали.
– Раз-два! Раз-два!
– Ты что, и вправду деревья считать начало? – с удивлением спросила я свое Воображение.
– Да нет, смотри: впереди едет фура, а у нее прицеп из стороны в сторону :«Раз-два! Раз-два!»
Не успела я открыть рот, чтобы предупредить Валентина, грузовик развернуло вправо, наклонило под откос, и на землю попадали спелые красные помидоры. Все замелькало, «Матвей Валентинович» дважды подпрыгнул и остановился под скрип собственных тормозов и тормозов еще нескольких автомобилей, ехавших за нами.
Водитель фуры задумчиво теребил небритую щетину и в уме подсчитывал убыток. Валентин оттирал «Матвею» колеса.
– И на какой гадости твои помидоры росли? Теперь мой из-за тебя машину, да еще гаишников жди, да еще пришьют, что это из-за меня.
– Да ну, браток, – вздыхал водитель помидоров, – тебе-то ничего не будет. Всем ясно, что сам виноват.
– Да ладно, это я так. Тебе, парень, вообще-то крупно повезло: так размахнуться – и всего лишь полтонны помидоров выбросить! Машину-то сейчас вытолкнешь, и она дальше поедет. Я б тебе помог, да моя твою не возьмет, она, конечно, вещь хорошая и мощная, но – обос-…-тся. Ну, да сейчас после гаишников оклемаешься, тебя какой-нибудь из таких же, как ты, и вытащит. Ну, не всегда бывает все гладко, зато сам цел и фургончик тоже, так, малость покривился, да кувалдочкой постучишь – и все выровняешь.
Послышалась милицейская сирена, и рядом с нами остановилось сразу две оборудованные «пятерки».
– Ба! Валентин! Ты как сюда попал? Что, помидоры рассыпал? – показалось загорелое лицо в фуражке и кинулось обниматься. Я с ужасом посмотрела на огромное волосатое пузо (форменная одежда не сходилась посередине и под натиском дружеских объятий трещала по швам) и опознало в гаишнике следователя Мартышкина, который в прошлой жизни был худеньким мальчиком и занимался нетрадиционными случаями загадочных смертей.
– Я-то понятно, как сюда попал – отдыхать еду, а вот ты чего здесь делаешь? Ты же вроде как карьеру в другом месте делал?
– Делать-то я делал, но судьба меня заставила переквалифицироваться на более романтическую службу. Понимаешь, Валька, с детства мне очень дороги дороги. А ведь еще и семью кормить надо. А какая разница – все равно шухером был, шухером и остался. А вы, как я погляжу, не на отдых совсем едете, в таком-то составе, а? Колитесь, куда ваша научная группировка нацелилась?
– А нацелились мы в Новоафонские пещеры, – кротко сказала М.Г. и, как это обычно у нее бывает с Мартышкиным, принялась его сверлить «магическим» взглядом. – У Вас давно не было никаких происшествий? Никто там, случайно, на Египетские мумии не насмотрелся, что потом внутренности повыкидывал?
– Э-э, Маринк, да ты чо, да не смотри ты так! – отряхнулся от ее чар бывший сыскной агент. – Откуда ты все знаешь?
– Так я же телепат, мысли читаю. А что ты имел в виду, когда сказал, откуда я знаю?
– Ах, ты! Так ты меня на понтах развела, а я, простофиля, поддался! Ну, уж нет! Сначала ты колись, а потом уж я колоться буду.
Мы сидели вчетвером за симпатичным столиком в уютном летнем кафе, а мимо пролетали автомобили. Наш «Матвей» стоял тут же, забрызганный снизу помидорами.
– Вот скажи мне, Паша, – говорил Валентин Мартышкину, – вот куда можно везти в мае помидоры в южном направлении? И чем мне их теперь отмывать?
– Э-э, Валек, эти помидоры – дело дрянь, на каких удобрениях их только не выращивают, а мы все едим! А выращивают их под Питером, в подвалах, аэропоникой. Ну, без почвы. Они там в воздухе висят, а каждые полчаса на их корешки из компрессоров всякую … дуют. Ты их не пробовал? Ну, на, я у этого подобрал в пакетик. Есть их, конечно, невозможно, а зачем подобрал – да по привычке и чтоб хозяина не обидеть. Ну как?
– Тьфу, гадость какая! И что ж, эту … на Юге покупают? У них что, свои еще хуже что ль?
– Да нет, конечно, свои не хуже, куда уж хуже быть! А покупают не для себя, а для курортников. Оптом, а потом развозят в нужные места. Наколют их растворами с сахаром и с духами, чтобы южными ароматами пропитались, и продают. А отмыться от них лучше всего под химическим дождем. Вот года два назад, помнишь, под Анапой море пленкой зеленой покрывалось? Вот, правильно, это химические выбросы были, еще по телеку показывали. Вот под такой дождь у меня деверь попал – все смыло, даже смолу, что по дороге забрызгался.
– Нет уж, спасибо! Лучше уж я как-нибудь своим средством попробую! А вы можете пока сидеть и про всякую мертвечину друг другу рассказывать! – Валентин обиженно надул губки и пошел оттирать «Матвея Валентиновича».
– Слышь, Пашок! – зазмеилась ехидно Маринкина рожа лица. – Я-то тебе расскажу все, как на духу, а ты не захочешь потом в нашей экспедиции поучаствовать?
– Захотеть-то я, может, и захочу, да кто же меня с поста в такое трудное время отпустит? Не зима ведь! Ну, разве что только заочно. Или где-нибудь в морг сходить путевку выпишу.
– Морг у нас намечается, а путевку для него мы будем выписывать в турагенстве. Но к твоим предложениям я прислушаюсь, надеюсь, что сможем тебя задействовать хотя бы на консультативном уровне. Ну, слушай, что я собираюсь предпринять в качестве научно-исследовательской деятельности на этот раз. Правда, я еще никому об этом в сущности не рассказывала, потому что сама все это мало представляю. Так что будет экспромт. Может быть, пока с тобой делюсь, суть вещей и высветится.
Задумали мы с Ольгой … (от такой наглости я чуть не подавилась сосиской)… ехать в Египет, чтобы прочитать эмоции погребенного некогда фараона Рамсеса 2. Уж брать – так самого главного, что размениваться по мелочам! А этот как раз таким и был. Хотим узнать, какие тайны он мог бы поведать миру. А для этого я беру с собою Ольку. Он, фараон – посланец жреца, значит, чтобы прочитать это послание мне как жрецу нашего времени я тоже должна иметь посредника, который бы был моим приёмником. Ну, все будет так: жрец – фараон (передатчик) – Олька (приёмник) – я . То есть, она будет нашим медиумом.
Я просто офонарела. У меня не то что не находилось слов, мне показалось, что я разучилась говорить абсолютно. А Эта продолжала подливать масло в огонь:
– Вот смотри, Паша, какой у нее потрясающий транс! Ну, чем не мраморное изваяние? Если я бы даже смогла у себя такого добиться, то уж точно ни на какие общения с иссохшими мертвыми телами годна бы не была: в таком состоянии без посторонней помощи ты сам как мумия, да еще и есть риск без помощи гипнолога из него не выйти. А где мне еще, кроме меня самой, найти такого специалиста? Что я, барон Мюнхаузен, саму себя за волосы из болота тащить? Или старый милицейский «Козел», крючьями за деревья цепляться? Сейчас гипнология не в моде, а те, кто называют себя гипнотизерами, работают в цирке или грабят наивных людей. Я слишком ценный продукт человеческой цивилизации, и мною просто так рисковать нельзя. А Ольга никак не может себя найти в жизни. Сил много, башка может варить, воображение через край, а – фить! И ничего! А все почему? Да потому что не с ее потенциями вести такой безобразный образ жизни. У нее, Пашок, горе от ума. Была бы она или чуть более приспособленная или чуть менее капризная, тогда бы еще что-нибудь для самоутилизации бы придумала. Но у нее не хватает, поэтому я как личный психиатр должна придти к ней на помощь. И я ее снаряжаю в путь настоящей магии, которая предусматривает обязательный подвиг, чтобы для себя определить: «Я смог сделать то, что не могли другие, поэтому у меня есть магический потенциал!» И этим подвигом будет как раз ее торжественная участь медиума в переговорах с вымершей великой цивилизацией. Слушай, Паша, а давай, пока Валентин занят, за это потихонечку выпьем, а то получился магический тост. А раз он получился – значит, мы обязаны последовать надлежащим магическим ритуалам.
После бутылки пива мне стало легче, но говорить я еще не могла.
– Слушай, Марина, – глотая истерический ком, всхлипнул Мартышкин, – а если она погибнет?
– Да не погибнет, не! Ну, а если погибнет, значит во имя великого дела, и посмертно ей будут благодарны потомки, потому что будут знать, как не надо делать. Ну, а теперь рассказывай, что это у тебя за интересные штучки про внутренние органы.
Мартышкин сглотнул, выпил водки и закусил помидором из пакетика.
– Ф-фу, ну, слушайте, – интригующе начал он. – Я почему ушел из своей организации, впрочем, в такую же ж.., но это неважно, а важно следующее, что я сейчас расскажу.
Не могу сказать, чтобы я был уж слишком брезглив, но впечатлительностью всегда отличался. Как и твоя Ольга, впрочем, она же не противилась работать операционной медицинской сестрой, но когда происходить начинают не относящиеся к делу щекотливые события… В общем, вызывают меня как-то ночью в отдел. Сидит там молодая размалеванная телка и голосит. В ее квартиру влезли, даже дверь не взломали и ничего не взяли, зато вещь одну оставили.
– О, у меня тоже такое было! – встряла Маринка. – Мы когда пошли на свадьбу к Любашке, дверь запереть забыли, а когда вернулись – на столе записка и готовое изделие: моя клиентка мне связала кофточку. И тоже ничего не украла!
– Да ты слушай, а то рассказывать не буду! Так вот. Ей на стол не изделие положили, а горшок глиняный с какими-то иероглифами. А она в горшок – нырь, а там – человеческие внутренности. Причем, не одного человека, а нескольких. И, в основном, уши.
– Э-э, Павел Анатольевич! Уши только к Вашим Внутренним Органам относятся, а не к человеческим! Уши – это наружный слуховой аппарат. Может, это ей намек, чтобы подслушивала поменьше?
– Да нет же, за ушами, когда там Никонорыч поковырялся, оказались еще два сердца и легкие.
– Ого, вот это горшок был! А больше ничего не нашлось? А то у нас на первых курсах в анатомичке навалом всякой всячины было – полки ломились, не то
что сейчас пластмассовые косточки, как будто трупов бесхозных меньше на свете стало. Да и студенты не те пошли, никакой творческой мысли. А вот мы на всякие штучки – всегда готовы были. Это в нас пионерские основы еще в школе закладывали, тимуровские. Так вот, кто какую-нибудь почку себе возьмет, кто – кусочек мозга отрежет, а уж до того, что половыми отличиями является – так там в очередь становились. И странное дело – препараты не убывали, а пополнялись, как неразменный рубль. А как интересно было своим немедицинским друзьям в сумки подкладывать! А в кафе «Мороженое», бывало, зайдешь, покушаешь и на тарелочку чего-нибудь этакое выложишь, а потом: «Официант, а как называется это ваше вкусное блюдо?» А у той твоей девочки друзей-медиков из нашего поколения случайно не имеется? А то они – народ с особым юмором. Как у меня.
– Да замолчи ты, туды-т твою в качель! Имеется – не имеется, уши-то свежие были! И никаких дел по отрезанным ушам и прочему у нас не значилось. Наверное, от бомжей, но какая разница, если преступление налицо, и не одно. В общем, ничего мы так и не нашли. Потом еще несколько человек приходило с такими же проблемами. Мы головы поломали, никакой связи, никаких мотивов.
– Ну и что, гражданин начальник? У тебя никогда раньше не было висяков?
– Были. Оно и этот не сказать, что как-то сильно задел мою профессиональную гордость. Любопытство раздирало: ни с чем подобным никогда ни я, ни мои сослуживцы не встречались. Я и не собирался уходить, но… Возвращаюсь домой (мои все на даче), включаю на кухне свет, а на столе…
– Глиняный горшок с отрезанными частями тела.
– Надо же, а как ты догадалась?
– Эх, Мартышкин, ты же распутывал всегда такие сложные дела, а на такой ерунде тупишь! А то бы кто-то не догадался!
– А может, у тебя есть какие-нибудь догадки еще?
– Так ты же ушел, зачем же к «щекотливой теме» возвращаться? Лови себе за превышение скорости – и не надо голову ломать.
– Мариночка!!! Да если бы я только смог зацепиться хоть за что-нибудь и раскрутить этот клубок, разве ушел бы! Я же ни есть, ни спать, ни вон чего не мог – одна и та же мысль в голову как втемяшилась, я думал, что в психушку попаду или в кардиологию с инфарктом. Поэтому и ушел. Иначе бы умер от любопытства. Ну, родненькая, ну скажи: есть ли что у тебя по этому поводу?
– Да что я тебе, следователь? У меня к твоему делу призванья нет, я даже никогда не догадывалась, кто у нас в группе кошельки ворует, а оказалось, что староста. Вот тебе и на. А насчет этих горшков, я думаю, надо искать не сектантов и не бомжей, а поискал бы ты лучше среди работников своих моргов. Сдается мне, что кто-то, зная тебя, такую же шутку с тобой вытворил, как у нас в анатомичке. Да только шутка явно не совсем невинная. Кому-то надо было твое место освободить. Начни-ка с той первичной девочки и узнай, кем она приходится тому, кто теперь сидит в твоем кресле.
– Еле оттер! – Валентин пришел повеселевший. – Ну что, наговорились? Ехать надо, а то скоро стемнеет. Только смотрите, чтобы никаких помидоров близко с нами больше не было.
Рядом остановился наш новый знакомый фурорист и сделал нам ручкой. Его фура откашлялась и поехала дальше налегке.
Когда совсем стало темно, мы прибились к одному небольшому отелю. Я и Маринка пошли спать в номер, а Валентин заночевал в салоне «Матвея Валентиновича».
– Марин, – спросила я, когда мы остались одни, – ты серьезно говорила Мартышкину, что меня хочешь использовать в качестве медиума?
– А ты как хочешь?
– Вообще-то мне страшно.
– Мне тоже, ну и что?
–Мне бы не хотелось ехать с вами в Египет.
–Ну и не надо. Я и сама во всем разберусь.
Но сонное Воображение внесло свои коррективы: «Вот и попробуй тут откажись, а потом будет за тобой гоняться неудовлетворенное любопытство, как за Мартышкиным, и куда ты сможешь от него уйти?»
………..
– А вот эта пещера у нас особая. Вот видите, здесь есть площадочка, на которую может стать несколько человек. Здесь нам просто повезло. Эта пещера имеет необыкновенную акустику, как специально, чтобы кто-то мог здесь спеть и даже сыграть на музыкальных инструментах. Недавно на одном из праздников здесь выступал детский хор, и мы заслушивались необыкновенными голосами, которые не нуждались в микрофонах – здесь они свои, естественного происхождения. И у нас есть традиция – мы всегда обращаемся к группам туристов, которых проводим по этим замечательным местам: пожалуйста, если кто-то из вас хочет попробовать, как будет слышаться его пение – милости просим, заходите за помост, – экскурсоводша выдержала дежурную паузу с явной надеждой на то, что никто, как обычно, не согласится, и уже хотела сопровождать экскурсантов дальше. Да не тут-то было.
– Разрешите мне! – выскочила с вытянутой вверх, как у школьницы, рукой Маринка и, не дожидаясь возражений, перелезла через ограждения.
– Так зачем же… – экскурсоводша, наверное, хотела сказать, что есть другой путь на сцену, но выступающая уже никого не слышала и была в центре площадочки и в центре всеобщего внимания.
– Я спою свою песню, которую я назвала «Гимн человеку», – объявила она сама себя и на мгновение застыла. Застыли все. Наступила тишина, только тяжелые капли падали с осклизлых стен, гулко отдаваясь эхом по пещерным залам. Маринка отвела взгляд в сторону, приставила зачем-то к ушам руки, словно включая свой граммофон, и начала.
Я много раз была на уроках вокала моей М.Г.. Помню, как она начинала, какой у нее был сначала юный неопытный голос, который потом сменился оперным сопрано, потом меццо-сопрано. Потом от оперы он отошел куда-то к камерному, стал похож на смесь Шаляпина и Эдит Пиаф. И окончательно нашел себя в достаточно приятном самобытном варианте, в котором находился лет восемь. Казалось, он обрел свой окончательный статус. Но нет! Совершенно неожиданно для меня (и для всех тоже) он зазвучал совершенно не так, как было раньше, и вообще не так, как могут звучать человеческие голоса. Да, он действительно напоминал звуки, исходящие от игры на пиле, только эта «пила» произносила еще и слова, от которых становилось холодно и жутко всем, включая нашу проводницу. Голос потек свободной струею совершенно без напряжения, как будто не от нее, как будто Маринка баловалась, не пела, а открывала рот под какую-то странную фонограмму. Сначала звук был относительно негромок. Но его сила нарастала, как бегущая к берегу волна-цунами, набирая скорость, готовясь выплеснуться на сушу и крушить все на своем пути. Голос извивался, звенел, отлетал и возвращался, принося откуда-то поблизости черты неестественного. ОН НЕ ИСЧЕЗАЛ! Его с каждым звуком становилось все больше, он накапливался, его вес давил на барабанные перепонки, и мостики, по которым мы проходили, начали мелко-мелко дрожать. Потом появился слабый гул («Такое, говорят, бывает перед землетрясением», – подковырнуло Воображение). Гул становился громче и начинал делиться на многоголосье, которое подхватили освещенные и остававшиеся во мраке сталактиты. Появлялась музыка. Пещеры играли!!! Они сопровождали неожиданную певицу своим неживым аккомпанементом!!! И вот они достигли полного согласия. Тишина усилилась. Да-да, я не оговорилась: НА ФОНЕ СОЛЬНОГО КОНЦЕРТА МАРИНЫ БЕРДС УСИЛИЛАСЬ МЕРТВАЯ ТИШИНА.
"Ящерица отбрасывает хвост – вместо него отрастает другой.
Птица летит над Землей, без транспорта двигаясь на Юг.
А я – ЧЕЛОВЕК! Я – природы живой венец!
Я – вершина вершин, я – творец
Ноосферы, что готовит миру конец.
Я – фаталист, на любые вопросы ответ.
Я порожден разорвать на куски белый свет.
Я – на верху эволюции новый тупик,
Господа Бога новомодный оглушительный писк,
Экзистенции быстрый прогресс,
Эманации плавный процесс.
Я – ЧЕЛОВЕК, но себя я не знаю сам,
А у меня столько много всего,
И я умею дышать под водой,
И жабры мне совсем не нужны -
Наши легкие так созданы,
Чтобы нам дышать под водой.
Я МОГУ даже вырастить собственный хвост
Вместо двух отрезанных ног,
После ампутации рук
Могу вырастить два крыла.
Только крыльев не надо мне,
Я МОГУ И БЕЗ КРЫЛЬЕВ ЛЕТАТЬ!
Наши органы так созданы,
Что вступают в свободный полет.
И Я МОГУ ГОВОРИТЬ С ТОБОЙ
На другой половине Земли -
И не нужен мне телефон, и не нужен мне интернет -
Лишь бы ты не сказал, что меня просто нет.
Слепая вера – это паранойя. Нормальный человек не может верить во что-то без аргументов, а игра в такую веру ведет в западню».
Последние две строчки были исполнены речитативом, который становился тише, тише, тише. И замолчал. А музыка внутри горы продолжалась. И мы не поняли, когда она исчезла, и исчезла ли она или слышалась, пока мы не вышли на свежий воздух. А может, мы вышли, а она осталась там жить.
