Марина Цветаева
Петербургская драматургия. Ежегодник 2022
Пьесы
Юрий Ломовцев
СЫНЫ БЕССМЕРТНОГО ПОЛКА
повесть для театра в картинах, воспоминаниях, документах
Действующие лица:
АВТОР – человек в возрасте, от лица которого ведется повествование
ПЕРСОНАЖИ – те, кого нет в живых, но кто навсегда останется в памяти
Часть первая
На сцене АВТОР. На столике перед ним разложены фотографии. АВТОР берет их по одной и раскладывает на фанерном щитке, с которым собирается пойти на шествие «Бессмертного полка».
АВТОР. Вот он, мой семейный пантеон. У каждой семьи он свой. В каждой семье свои герои… Вместе они – Бессмертный полк. (Достает коробку.) В этой коробке я храню боевые награды и памятные медали моих родных. В общем зачете семьи их не так уж и много. (Перебирает медали.) У деда Миши одна медаль. Две у деда Кости. У отца – четыре: «За отвагу», «За боевые заслуги», «За оборону Ленинграда» и «За победу над Германией в Великой отечественной войне». У бабушек боевых наград нет. А памятные медали вручали всем, пережившим блокаду. Вон их сколько. Мама тоже такую медаль получила. Когда началась война, ей было 9 лет, и бабушка собиралась отправить ее к родственникам в деревню…
Возникают очертания комнаты в ленинградской квартире. Стоят приготовленные к отъезду чемоданы. Играет патефон. Томочка танцует с куклой в руках.
ТОМОЧКА (перекрикивая патефон).
Ехали медведи на велосипеде,
А за ними кот задом наперед,
А за ним комарики на воздушном шарике,
Едут и смеются, пряники жуют!
Входит Фрося, мать Томочки.
ФРОСЯ. Томочка, тише! (Выключает патефон.)
ТОМОЧКА. Мамочка, зачем ты мне мешаешь играть?!
ФРОСЯ. Томочка, война началась!
ТОМОЧКА. Война? Ну, и пусть! А у меня бал!
ФРОСЯ. Не понимаешь, что говоришь… (Включает радио.)
По радио звучит речь Молотова: «… война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы… Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим зазнавшимся врагом. В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил отечественной войной и Наполеон потерпел поражение, пришел к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны…»
ФРОСЯ (плачет). Ой, беда, беда! (Обнимает Томочку, прижимает к себе). Господи! Что же делать, Томочка? До поезда осталось четыре часа…
ТОМОЧКА. Мы едем, да? Папа отвезет нас на вокзал, и мы поедем?
ФРОСЯ. Не знаю, Томочка. Я с мыслями никак собраться не могу!…
ТОМОЧКА. Почему? Мамочка, я хочу в деревню! Там бабушка! Там козочка Белка! Там подружки! Я в речке купаться хочу!
ФРОСЯ. Какая уж теперь речка, Томочка… Война!
(Входит отец Томочки, Михаил. Фрося бросается к нему.)
Миша, что с нами будет, скажи! Мы едем? Нет?
МИХАИЛ. Не едем. Я по дороге в военкомат зашел. С завтрашнего дня объявлена мобилизация. Но чемоданы ты пока не убирай… Вас могут отправить в эвакуацию.
ФРОСЯ. О господи!
ТОМОЧКА. Папа, мы не поедем в деревню?
МИХАИЛ. Нет, Томочка. Завтра я ухожу на фронт…
Затемнение
АВТОР. В июле началась эвакуация…
Снова возникают очертания комнаты в ленинградской квартире. Фрося закрывает чемодан. Томочка стоит рядом с опущенной головой.
ФРОСЯ. Все-таки едешь… Только не в деревню – в эвакуацию.
ТОМОЧКА. Что это – эвакуация? Я боюсь, мама.
ФРОСЯ. Это ненадолго, Томочка. Почти как в пионерский лагерь съездить. Ты не расстраивайся и не плачь. Как только будет возможность, я за тобой приеду. Видишь, я даже много вещей тебе с собой не даю. Сказали зимнее пальто брать не надо. Одна мамаша стала возражать, так на нее прикрикнули. Паникершей назвали…
ТОМОЧКА. Я не хочу без тебя, мама!
ФРОСЯ. Что делать, всех отправляют, Томочка. Ты пойми, враги под боком у нас сидят, в 30 километрах от города. Ты только не бойся, врага быстро отгонят – и вы вернетесь. Только месяц надо потерпеть, самое большее два ….
ТОМОЧКА. Я не хочу без тебя, мама! Зачем ты меня отправляешь?
ФРОСЯ. Так надо, Томочка! Всех детей эвакуируют, думаешь, нас, родителей, спрашивают?
ТОМОЧКА. Я не хочу!
ФРОСЯ. Ты не одна поедешь! С тобой тетя Валя поедет и дочка ее Наташа, подружка твоя.
ТОМОЧКА. А ты?
ФРОСЯ. Меня с завода не отпустят. И хватит разговоров. Раз сказали, надо ехать – значит, надо.
ТОМОЧКА. Куда нас повезут?
ФРОСЯ. Точно не знаю. Говорят, не далеко. В Боровичи. Боровичи совсем рядом, Томочка. (Закрывает чемодан). Все собрала. Осталось только до эвакопункта довести. Ты тетю Валю слушайся. (Вдруг начинает плакать в голос, прижимает к себе дочь.) Да что же это, господи! За что нам это! (Томочка тоже плачет.) Не плачь. Слезами горю не поможешь. Все будет хорошо!
Затемнение
АВТОР. Эвакуация детей из Ленинграда началась практически сразу, как только объявили войну. Нападения ждали со стороны Финляндии, союзницы нацистской Германии. (Берет со стола книгу, открывает ее и разворачивает вклеенную в книгу карту.) На этой карте видно, откуда ожидался основной удар – с севера. А детей вывозили в южные районы Ленинградской области – Старую Руссу, Молвотицы, Боровичи и на восток – в Бокситогорский и Тихвинский районы. Никто не мог предположить, что немцы так быстро продвинутся к Ленинграду именно с этих направлений. В конце июля по городу поползли страшные слухи…
Возникают очертания ленинградской улицы, по ней торопливо идут две женщины.
1-я ЖЕНЩИНА. Ужас какой рассказывают! Целый состав с детьми разбомбили!
2-я ЖЕНЩИНА. Где, когда?!
1-я ЖЕНЩИНА. Вчера. На железнодорожной станции. Целый состав! Никто не спасся! Триста детей погибло!
2-я ЖЕНЩИНА. Не может быть!
1-я ЖЕНЩИНА. Так говорят.
2-я ЖЕНЩИНА. А где бомбили? Где? Вы не знаете?
1-я ЖЕНЩИНА. Лыково, станция называется. Или Лычково. Врать не стану.
2-я ЖЕНЩИНА. Господи, я же Нюсеньку только на прошлой неделе отправила! Что же делать теперь?
1-я ЖЕНЩИНА. Говорят, матери собрались и пошли в Горсовет. Требуют: верните наших детей! Мол, пусть лучше они с нами здесь будут! А умрем, так вместе! Хотя бы знать будем, как и где!
2-я ЖЕНЩИНА. Мне-то что делать? Нюсеньку надо спасать! В Горсовет пошли, говорите? Может и мне в Горсовет побежать?
1-я ЖЕНЩИНА. Бегите, мамаша, бегите!
Затемнение.
АВТОР. 13 июля 1941 года вражеские самолеты действительно обстреляли детский эшелон на 226-м километре Октябрьской железной дороги, вблизи станции Боровенка… Количество погибших неизвестно. Эта трагедия по каким-то причинам не попала в отчеты об эвакуации, только в недавнее время заговорили о ней. А вот на станции Лычково в 2005 году открыли мемориал погибшим детям. Через 64 года после трагедии…
Возникают очертания железнодорожной станции. Девочка и мальчик смотрят в небо.
МАЛЬЧИК. Смотри, самолет летит!
ДЕВОЧКА. Немецкий?
МАЛЬЧИК. Ты что! Немецкий наши еще сегодня утром подбили! Ура!!!
ДЕВОЧКА. Точно наш самолет?
МАЛЬЧИК. Да точно!
ДЕВОЧКА. Смотри, смотри! А что это сыплется из него?
Затемнение.
АВТОР. Сыпались бомбы… Вражеский самолет пошел по второму кругу, расстреливая из пулемета разбегающихся детей… Вот документ. (Берет со стола книгу, зачитывает.) «На станции Лычково в момент подготовки и посадки детей в эшелон был произведен внезапный налет (без объявления воздушной тревоги). Одиночный немецкий бомбардировщик сбросил до 25 бомб, в результате чего разбито 2 вагона и паровоз из детского эшелона, порвана связь, разрушены пути, убит 41 чел., в том числе 28 ленинградских детей, и ранено 29 чел., в том числе 18 детей». С военной точки зрения бомбить станцию Лычково не имело никакого смысла. Это было военное преступление фашистов в чистом виде.
Возникают очертания заводского цеха. В цехе Фрося и ее начальник.
ФРОСЯ. Я вас очень прошу, Иван Максимович! Всего на три дня! Что же мне на колени перед вами встать?
НАЧАЛЬНИК. Не могу, Фрося, как ты не понимаешь? Работать кто будет? Узнают, что я тебя отпустил, – под трибунал отдадут. Время военное.
ФРОСЯ. Ладно вам! Лиду вон отпустили… И никто вас под трибунал не отдал.
НАЧАЛЬНИК. Эх, семь бед – один ответ! Вы, мамаши, с ума посходили! Всем вдруг понадобилось детей их эвакуации забирать! Куда? Зачем? Что здесь хорошего?
ФРОСЯ. Сердце не на месте! Слухи страшнее страшного по городу ходят! Ночами не спишь, думаешь, как она там? Жива ли? (Плачет.)
НАЧАЛЬНИК. Пиши заявление!
ФРОСЯ. Ой, спасибо, Иван Максимович! Руки вам буду целовать!
НАЧАЛЬНИК. Прекрати, Фрося! Но только попробуй мне через три дня не вернуться!
ФРОСЯ. Вернусь! Вернусь! По гроб жизни благодарить вас буду!
НАЧАЛЬНИК. За что? Вы, мамаши, сами не понимаете, что делаете! Ты вот что, беги в исполком, возьми разрешение, чтобы дочку забрать. Без разрешения не отдадут, напрасно только съездишь.
Затемнение.
АВТОР. Бабушка приехала в Боровичи, куда эвакуировали мою маму, но детей там не оказалось. Когда стало ясно, что место эвакуации выбрано неправильно и скоро в Боровичах будут немцы, детей отправили дальше – в Ярославскую область. Бабушка рванула туда.
В неразберихе первого месяца войны, многие Ленинградцы вернули своих детей из эвакуации. Тогда никто не мог предположить, какая их ждет судьба…
Возникают очертания военного эшелона. У дверей вагона Фрося, Томочка и боец-охранник. Томочка сильно простужена, едва держится на ногах.
БОЕЦ. Говорю же вам, в Ленинград уже никого не пускают. Только военные эшелоны.
ФРОСЯ. Почему?
БОЕЦ. Такой приказ! В город – только военные поезда.
ФРОСЯ. Нам очень надо!
БОЕЦ. Вы что же дура, мамаша? Город окружен, а вы рветесь туда! Зачем?!
ФРОСЯ. Я на работе всего на три дня отпросилась, а уже четвертый пошел! Меня ж за это под суд!
БОЕЦ. Вряд ли… Должны понимать… Война все планы меняет…
ФРОСЯ. Миленький, помоги же ты нам!
БОЕЦ. Не могу!
ФРОСЯ. Что мне с дочкой делать? Заболела она, едва на ногах стоит! Куда мне с ней теперь? Войди в положение! Помоги до дому добраться, миленький! Окружен город, не окружен, мы уж дома разберемся!
БОЕЦ. К начальнику эшелона идите.
ФРОСЯ. Ходили! Отказал… Говорит, откуда дочь забрали, туда и возвращайтесь. А мне на следующей неделе по разнарядке на оборонные работы идти! Кто за меня пойдет? Кто будет окопы рыть? Пусти нас, Христа ради!
БОЕЦ. А мне за вас потом отвечать?
ФРОСЯ. Что ты! Мы как мышки тихо сидеть будем! Ты нас только в вагон пусти, миленький!
ТОМОЧКА. Мне плохо, мама… (Падает.)
ФРОСЯ (подхватывает дочь, с трудом берет на руки). Христа ради прошу!
БОЕЦ. Ладно, полезайте! Только я ничего не видел!..
Затемнение.
АВТОР. Лето 41 года было жарким. Ясная погода позволяла фашистам бомбить Ленинград ежедневно. Мама и бабушка вернулись в Ленинград 6 сентября. А 8 сентября кольцо блокады сомкнулась. В этот же день в результате бомбежки загорелись Бадаевские продуктовые склады. Надвигался голод. Зима началась очень рано и была аномально суровой… (Перебирает фотографии.) В 41-ом году отец закончил в школу и собирался поступать в Академию художеств. Как и его друг – Сашка.
Возникают очертания Академии художеств и сфинксов, укрытых дощатыми футлярами. Прислонившись к гранитному парапету Невы, стоят Олег и его друг Сашка. Сашка обхватил голову руками.
ОЛЕГ. Что с тобой, Сашка?
САШКА. От голода едва на ногах держусь.
ОЛЕГ. Брось! Не придумывай! Идем!
САШКА. Ты, Олег, говорил, война неделю продлится. Месяц. Ну, максимум два…
ОЛЕГ. Ну, говорил… Я вправду так думал… И многие думали. Не хотелось верить, что война надолго.
САШКА. Ты говорил, мы немцев шапками закидаем!
ОЛЕГ. Не говорил я так, не придумывай! Не мог я так говорить…
САШКА. Смысл был именно такой!
ОЛЕГ. Ну, хватит! Идешь ты со мной или нет?
САШКА. Нет!
ОЛЕГ. Почему?.. Послушай, столько лет мы приходили сюда в приготовительный класс, мечтали, что когда-нибудь поступим в Академию! Выучимся, станем знаменитыми художниками, как твой любимый Федор Васильев. Ну, или как Левитан. А я даже не задумывался, что Академии есть чердак. Такой огромный чердак! И крыша. С целое футбольное поле! На чердаке сейчас стоят бочки с водой и ящики с песком. Щипцы лежат – зажигалки тушить.
САШКА. Откуда ты знаешь?
ОЛЕГ. Я в отряд записался. Добровольный пожарный отряд. Вчера наше звено балки на чердаке Академии суперфосфатом обрабатывало.
САШКА. Суперфосфатом? Я думал это удобрение.
ОЛЕГ. Так и есть. Но не только! Оказывается, если раствором суперфосфата пропитать дерево, оно не горит.
САШКА. Бесполезно. Все бесполезно!
ОЛЕГ. Почему?
САШКА. Нас здесь замуровали. Мы все погибнем!
ОЛЕГ. Откуда в тебе это упадничество, Сашка? Нельзя быть таким пессимистом! Идем!
САШКА. Куда ты меня тащишь, Олег?
ОЛЕГ. Хочу, чтобы ты тоже в пожарный отряд записался! Будем вместе дежурить, вместе зажигалки тушить!
САШКА. Надо было вовремя из города уезжать! И ведь была такая возможность!…
ОЛЕГ. Куда?
САШКА. Куда угодно! Сдохнем мы здесь!
ОЛЕГ. Между прочим Академия продолжает работать. Никто никуда не уехал!
САШКА. Все сдохнем! Я не верю в победу!
ОЛЕГ. Замолчи! Я этого не слышал. И только попробуй еще раз так сказать! Ты же сам себя в гроб вгонишь! Своим настроением! Разве не знаешь сказку про двух лягушек, которые попали в горшок со сметаной? Одна сдалась и захлебнулась, а выжила та, что барахталась до конца! Надо барахтаться, Сашка! До конца.
САШКА. Ну, и барахтайся сам! Я человек, а не лягушка!
ОЛЕГ. Ну, и сиди здесь один! (Уходит.)
Затемнение.
АВТОР. Сашка умер от голода в конце ноября, самого голодного месяца блокады. С 1 октября нормы снизились до 400 грамм в день рабочим и 200 грамм служащим и иждивенцам. Все ждали увеличения нормы к празднику Октябрьской революции, но повышения не произошло. Многих это морально подкосило. Более того с 20 ноября норма снизилась до 250 грамм для работающих и 125 грамм для иждивенцев и продержалась так почти месяц. "Сто двадцать пять блокадных грамм с огнём и кровью пополам", – написала об этом Ольга Бергольц в своей «Ленинградской поэме». (Перебирает фотографии.) Вот фотография моей девятилетней мамы. На руках у нее годовалый двоюродный брат. Кто сфотографировал их в ту блокадную зиму? Не знаю. Теперь уже не у кого спросить…
Возникают очертания комнаты в ленинградской квартире. Окна плотно завешаны одеялами. В печке-буржуйке чуть теплится огонь. На кровати лежит Дуся, укрытая одеялами и пальто, только нос торчит. Утро. Фрося приносит тазик с водой.
ТОМОЧКА. Не буду умываться!
ФРОСЯ. Как это умываться не будешь? Почему?
ТОМОЧКА. Вода холодная. Я видела, в бидоне был лед.
ФРОСЯ. Так я воду вскипятила, кипяточку добавила.
ТОМОЧКА. Все равно холодная! Не буду!
ФРОСЯ. Так немытая и в школу пойдешь?
ТОМОЧКА. Так и пойду! Не понимаю, зачем вообще надо мыться! Вон тетя Дуся лежит и не моется!
ФРОСЯ. Тетя Дуся тебе не пример! Тетя Дуся – это наша беда. Болеет тетя Дуся…
ТОМОЧКА. Мамочка, ну сама посуди, кто увидит, мытая я, или немытая? Сидим в бомбоубежище в пальто, платками замотанные по самые уши.
ФРОСЯ (вздыхает). Ну, что я могу поделать, поступай, как знаешь. Не мойся. Значит, ты уважение к себе потеряла.
ТОМОЧКА. Почему это я потеряла уважение к себе?
ФРОСЯ. Потому. Не умываться по утрам, значит не уважать себя. А если ты себя уважать перестанешь, то и никто тебя уважать не будет… Врагам только этого и нужно! Они хотят, чтобы мы опустили руки и перестали двигаться, мыться, выходить из дому.
ТОМОЧКА. Как тетя Дуся?
ФРОСЯ (вздыхает). Как тетя Дуся… Мы не будем ее осуждать, Томочка. Но и пример. с нее брать не будем. Иначе враги возьмут нас голыми руками!
ТОМОЧКА (трогает воду в тазу). Холодная…
ФРОСЯ. А какие у вас уроки сегодня?
ТОМОЧКА. Первым уроком родная речь. Учительница сказала, будет очень важный урок. Мы будем читать Пушкина. Сказку о мертвой царевне! Только ты до войны мне ее уже читала! Помнишь? (Декламирует.) «В той норе, во тьме печальной гроб качается хрустальный!»
ФРОСЯ. Ну, одевайся, пора.
ТОМОЧКА. Погоди, мамочка… Ты полей мне из кружки. Я умоюсь.
Затемнение
АВТОР (раскладывает фотографии). Это единственная блокадная фотография, на которой запечатлен мой отец. Вот он стоит справа во втором ряду на фоне здания хлебозавода.
На Левашовский хлебозавод отец пошел работать в конце ноября. Жили он тогда с мамой на Пушкарской улице, добираться до завода было недалеко.
Возникают очертания комнаты в ленинградской квартире. Топится буржуйка. Рядом с ней лежит разломанный стул. В комнате Олег и его мать.
МАТЬ. Скажи честно, Олег, хоть что-то поесть на заводе удается?
ОЛЕГ. О чем ты, мама?! Я разве вор? Нам ничего не положено.
МАТЬ. Зачем воровать? Хлебные крошки могут упасть на пол. Разве нельзя подобрать?
ОЛЕГ. Никто и крошки хлеба не берет! Ничего пропасть не должно! Ты не понимаешь, мама, в производство все идет, даже пыль. Мешки, в которых мука была, тщательно выбиваем. Стены обметаем, на них тоже может мучная пыль осесть. На прошлой неделе полы вскрывали − там столько хлебной пыли скопилась! Все в производство пошло.
МАТЬ ОЛЕГА. Вот как… А я размечталась, что хоть тебе немного полегче будет…
ОЛЕГ. Когда работаешь, некогда о себе думать. Прошлой ночью на заводе пекарь умер. Данила Иванович. От голода умер прямо возле печи. Хлеб из печи достал – и умер. Пекарям хуже всех приходятся, они от печей не отходят даже во время бомбежки. Двоих уже осколками ранило, один погиб. Теперь вот Данила Иванович…
МАТЬ ОЛЕГА. Боже ты мой! А как же ты?
ОЛЕГ. Я у печей не стою. Я на погрузке. Мешки таскаю в цех. Нас четверо грузчиков. А вчера нас послали старые деревянные дома разбирать на дрова. Печи ведь чем-то топить надо. Все хорошо, вот только когда хлеб из печей достают, такой запах, что можно с ума сойти! Я не знал, что хлеб так волшебно пахнет! Это пытка! Сознание можно потерять! Ты не волнуйся за меня, мама! Я не сдамся, как Сашка! Я выживу. И ты выживешь. Мы с тобой выживем!
Затемнение
АВТОР. Левашовский хлебозавод, что на Барочной улице, в 90-е годы закрыли. Говорят, в его здании будет музей. А в годы войны он работал на полную мощность. Все три его производственные линии реконструировали под выпуск формового ржаного хлеба. Выпечка хлеба приравнивалось тогда к производству снарядов.
Возникают очертания комнаты в ленинградской квартире. Входит Олег. Одежда вся в снегу. Олег скидывает пальто, садится на оттоманку и пытается снять сапоги.
МАТЬ. Давай помогу. (Помогает Олегу снять сапоги, ставит их у печки.) Сапоги обледенели все. И пальто… Ты что же, в воду провалился?
ОЛЕГ. Я укроюсь… (Укрывается одеялами, дрожит.) Мама, сделай мне кипяточку. Согреться надо…
МАТЬ. Что случилось, Олежка? Ты где так промок?
ОЛЕГ. Понимаешь, сегодня на хлебозавод привезли муку.
МАТЬ (хлопочет у буржуйки). И что же?
ОЛЕГ. Как что? Это целое событие! Мешки трехпудовые и все покрыты слоем льда. Мы вчетвером волокли их по полу. На складе женщины рассекали мешки топорами. Под ледяной коркой − сухая мука. Они совками бросали ее на сита. Ты представляешь, после просева чего только не осталось на решетках! Пули, осколки снарядов и даже куски шинельного сукна. Запекшаяся кровь на них.
МАТЬ. Значит, люди за эту муку не щадили жизни.
ОЛЕГ. Ясное дело. Мука − это хлеб, а хлеб − это наша победа. Но чтобы выпечь хлеб, его сначала надо замесить. Нужна вода. И тут оказалось, что резиновый рукав, по которому гнали воду из Невы, промерз насквозь и ломается, как стеклянный. Ведь сегодня мороз минус тридцать!
МАТЬ. И где же вы взяли воду?
ОЛЕГ. Мы придумали! Решили встать живой цепью и передавать ведра с водой от проруби в Неве. Представляешь, воды требовалось около тысячи ведер! Я ближе к Неве стоял в цепи. Как ни старайся, вода все равно расплескивается. У нас обледенели все. Но больше всех Лида, наш комсорг! (Смеется.)
МАТЬ. Чему ты смеешься?
ОЛЕГ. Она маленькая, мне по грудь, а встала на самый ответственный участок: последней принимала ведро и сливала воду в лоток. Ведро высоко приходилось поднимать, на уровень груди, вот и промокла насквозь. Когда мы пришли в цех, Лида стоит и плачет, с места двинуться не может. Оказалось, валенки ее вмерзли в лед. Пришлось топорами рубить лед! (Смеется.) Потом мы на руках отнесли Лиду в цех…
МАТЬ (подает кружку с кипятком). Возьми, выпей. Поможет согреться.
ОЛЕГ. Спасибо мама…
Затемнение.
Комната в другой ленинградской квартире. На кровати лежит Дуся, укрытая одеялами, всхлипывает. Томочка возле буржуйки держит годовалого Юрочку на руках. Младенец еле слышно плачет.
ТОМОЧКА (баюкает). А-а, а-а… Поспи, Юрочка! Что же ты не спишь? Хочешь я тебе потешные стишки почитаю? Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом наперед, а за ним комарики на воздушном шарике, едут и смеются… Про пряники нельзя! От этого есть еще больше хочется… (Женщине, лежащей на кровати.) Он плачет, тетя Дуся, что делать? (Ответа нет, слышно только невнятное бормотание.)
Входит Фрося. Ставит на пол ведро с водой. Развязывает платок.
ФРОСЯ. Едва дошли. Вместе с Катей из пятого номера за водой ходили. У нее отец вчера умер. Решили не хоронить. В морг отнесли, что в соседнем дворе. А там уже трупов выше человеческого роста. Когда увезут?..
ТОМОЧКА. Завтра я за водой пойду, мама.
ФРОСЯ. Слышишь, Дуся? Томочка собралась за водой идти! А что же ты? (В ответ невнятное бормотание.) Нельзя так распускать себя, Дуся! Нельзя целыми днями лежать и плакать! Вставай! Ты бы хоть Юрочку своего понянчила, а то он все время у Томочки на руках! (Ответа нет.) Эх, Дуся!.. Работать надо тебе идти! На карточку бы вдвое больше хлеба получала!
ТОМОЧКА. Юрочка уснул, мама.
ФРОСЯ. Дай, уложу его. (Мать забирает у Томочки младенца и укладывает его на соседней кровати, укрывает одеялами.) Чем будем Юрочку кормить? Запас крупы, что мы с тобой в деревню взять собирались, закончился. Не экономно крупу тратили. Ничего не осталось… Кто же знал, что норму по карточкам снизят? Я банку с клеем нашла, слышишь? В банке столярный клей засох, которым папа в прошлом году стул подклеивал. Надо будет суп из него сварить.
ТОМОЧКА. Как же мы будем клей есть?
ФРОСЯ. Как все, так и мы… Катя меня научила, как надо сделать… Присолим немножко. Соль у нас еще есть. Вот только не знаю, можно ли будет дать Юрочке. Не навредит ему? (Подходит к кровати, поправляет одеяло, которым укрыт младенец. Шепчет.) Остыл…
ТОМОЧКА. Как это остыл?
ФРОСЯ (берет младенца на руки). Умер… Слышишь, Дуся? Юрочка умер… (Раздаются всхлипывания Дуси.) Не поднимешься даже теперь?..
ТОМОЧКА (всхлипывает). Что мы теперь будем делать?
ФРОСЯ. Похороним.
ТОМОЧКА. В морг отнесем на улицу Чайковского?
ФРОСЯ. На Богословском похороним, как дедушку. Завтра пойдем хоронить.
ТОМОЧКА. Далеко туда… Мороз, мама… Ветер…
ФРОСЯ. Довезем. Уж как-нибудь вдвоем на саночках довезем. Дедушку ведь как-то довезли. Нельзя иначе, не по-людски. А Юрочка и не весит ничего…
Затемнение.
АВТОР. В комнате на Съезженской, где жила семья отца, была печь. Топить ее было не чем. Чтобы растопить печь, нужно много дров. Бубушка раздобыла буржуйку. Буржуйка не требовала столько дров, но и тепла от нее было мало: руки погреть да воду вскипятить…
«Мы книг в блокаду все-таки не жгли.
Рука не поднималась. Не могли», – написал после войны поэт Илья Фоняко. Его стихотворение мне велели выучить в школе. Услышав эти строки, бабушка вздохнула: «Значит, где-то они дрова доставали. Мы–то почти все сожги…» Первыми пошли в расход запасы газет, затем школьные учебники отца, которых накопилось немало…
Возникают очертания комнаты в ленинградской квартире. Олег рассматривает корешки на книжной полке. Слышно, как где-то не переставая воет собака. Входит мать Олега.
МАТЬ. Олег, даже не думай! Эфрона и Брокгауза мы не сожжем! Что можно было сжечь из книг, мы уже сожгли. Только Эфрон и остался…
ОЛЕГ. Я и не думал жечь. Я думаю, его можно продать. Написать объявление?
МАТЬ. Много ли выручишь? Если только обменять. Сколько за Эфрона хлеба дадут? Буханку?
ОЛЕГ. Не знаю. Вряд ли…
МАТЬ. Тогда пусть стоит. (Открывает ключом ящик комода, достает из него сверток, разворачивает.) Вот. Кольцо с аметистом. Попробуй на хлеб обменять.
ОЛЕГ(заглядывает в ящик). А это что? Что за папка?
МАТЬ. Архив. Справки, письма. Это мы тоже не можем сжечь. (Закрывает ящик.)
ОЛЕГ. Чего же так воет собака? С самого утра! Я думал, в городе вообще не осталось собак…
МАТЬ. Это Дэйзи, английский сеттер. Собака Евгения Абрамовича из соседнего подъезда. Удивительные люди. Они с Ольгой Моисеевной половину хлебной пайки ему отдают.Их сын в финскую кампанию погиб, это его собака была.
ОЛЕГ. Невероятно! Они собаку хлебом кормят?
МАТЬ. Кормили. Я вчера возле булочной Евгения Абрамовича встретила. Ольга Моисеевна умерла. Дэйзи воспитанный был, никогда ничего со стола не брал, а тут хлеб стащил. Они целый день ничего не ели. Ольга Моисеевна уже давно из дому не выходила, а он-то работать продолжал. У него и рабочая карточка была. Видно, Евгений Абрамович тоже умер, раз Дэйзи воет. Один в запертой квартире остался.
ОЛЕГ. Что теперь делать?
МАТЬ. Ничего не сделаешь. Дверь в квартиру вскрывать надо. Завтра в жилконторе скажу…
(Собачий вой стихает.)
ОЛЕГ. Перестал выть.
МАТЬ. Значит, умер…
Затемнение.
АВТОР (перекладывает фотографии). На этой фотографии Юрочка на руках у тети Дуси. Это снято перед самой войной. Юрочка похоронен на Богословском кладбище. Мама и бабушка отвезли его туда на саночках. От Манежного переулка, где они жили в блокаду, до кладбища семь километров. По Литейному через мост, по улице Комсомола, Арсенальной и дальше по Кондратьевскому до упора. Летом я прошел этот путь за час сорок. Они шли зимой по не расчищенным улицам четыре часа. И столько же обратно.
Возникают очертания Литейного проспекта в Ленинграде. Томочка и Фрося идут по проспекту, везут пустые саночки. Из громкоговорителя доносится мерный звук метронома.
ТОМОЧКА. Постоим, мама. Ноги замерзли, не идут.
ФРОСЯ. Лучше идти, Томочка. Постоим – совсем идти не сможем.
ТОМОЧКА. Мы немножко.
ФРОСЯ. Хорошо. Только совсем немножко. (Смотрит в небо.) Небо какое звездное. Значит, не спадет мороз. Вот беда!
ТОМОЧКА. Мама, я тоже умру?
ФРОСЯ. Что ты такое говоришь! Нет, конечно! Осталось чуть-чуть потерпеть. Я слышала, скоро откроют зимнюю дорогу по ладожскому льду, будут хлеб нам возить.
ТОМОЧКА. Точно откроют?
ФРОСЯ. Откроют… Нам бы только до весны дотянуть. Это совсем недолго. Весной норму хлеба увеличат, капусту посадим в скверике у церкви, будем капустные щи варить. Сытые будем…
ТОМОЧКА. Правда, мама?
ФРОСЯ. Зачем же мне тебя обманывать, Томочка?.. Все так и будет.
ТОМОЧКА. А летом в деревню поедем?
МАТЬ. Этого я тебе обещать не могу… Передохнула? Тогда пошли…
Звук метронома учащается.
ТОМОЧКА. Ну вот, началось!
Голос диктора объявляет: «Говорит штаб местной противовоздушной обороны. Воздушная тревога. Воздушная тревога».
ТОМОЧКА. Бежим?
ФРОСЯ. Нормальным шагом пойдем. Нас каждый день бомбят, и что же мы будем всякий раз дрожать от страха?! Не дождутся, гады! (Грозит кулаком в небо.)
ТОМОЧКА (смотрит в небо). Зажигалки посыпались…
Свистят «зажигалки». Томочка и мать медленно идут по проспекту.
Затемнение.
АВТОР. В блокадной кинохронике часто можно увидеть, как люди идут по улицам, а на земле лежат трупы. К смерти привыкли, к ней равнодушны. Вот на санях повезли запеленатый труп. Словно древнеегипетскую мумию. Изумляют лица людей. Как описать эти лица? Равнодушные? Скорбные? Бесстрастные? Нет! Ни то, ни другое, ни третье. Чтобы выжить, необходимо мобилизовать все ресурсы. Эти лица – самоуглубленные и сосредоточенные. Так сосредоточен был Христос, поднимавшийся на Голгофу.
Однажды мне приснился сон. Я видел блокадный город. Я побывал в нем. Я видел людей с бидонами и ведерками, черпающих воду из проруби в Неве. Видел процессию запеленатых тел. Я смотрел на них из будущего. Люди были немы. Сквозь запотевшее стекло времени я видел их глаза. Бездонные глаза. И вдруг я понял, что это вовсе не стекло, а мутный невский лед, сквозь толщу которого я вижу погребенные в нем навеки их лица. Прекрасные лица!
Звучит скорбная музыка. Возникают очертания блокадного Ленинграда. Вереницей проходят люди осажденного города. Их цепочка кажется бесконечной. Среди этих людей Томочка и Фрося.
ТОМОЧКА. Я знаю, мама, как выглядит смерть. А ты? Вчера на улице видела старика, а у него лицо жуткое, синее…
ФРОСЯ. Это и называют печатью смерти на лице…
ТОМОЧКА. Я отвернулась. Мимо прошла. Потом все-таки оглянулась. Старик на тумбу сел. Глаза закатились. И он медленно съехал на землю. Он умер у меня на глазах…
ФРОСЯ. Ты испугалась?
ТОМОЧКА. Нет, мамочка, не испугалась. Я не боюсь смерти …
Томочка и Фрося сливаются с толпой ленинградцев.
Затемнение.
АВТОР. Немногочисленны их воспоминания. Упущено время – и некого спросить, как удалось им пережить самую тяжелую блокадную зиму? Возможно, они бы и не сумели ответить на этот вопрос. Да и не любили они об этом вспоминать. Но пережили. Пережили!
И вот уже весна. Апрель. Весна – как новая жизнь. Закончилась самая тяжелая блокадная зима. Даже тетя Дуся стала изредка вставать. Однажды даже вышла на улицу. После школьных занятий мама не торопилась домой, она садилась возле дома прямо на булыжной мостовой и тихо играла сама с собой. Если начинался артобстрел, она не двигалась с места, словно не слышала воя вражеских самолетов и сигналов воздушной тревоги. Во что она играла? Я спрашивал, но она не могла вспомнить. Бабушка, вернувшись с работы, часто заставала ее сидящей на мостовой возле дома. Но однажды, вернувшись, не нашла ее.
Возникают очертания ленинградской улицы с булыжной мостовой.
ФРОСЯ (идет по улице, зовет). Томочка! Вы не видели Томочку?
СОСЕДКА. Может, домой пошла?
ФРОСЯ. Дома была. Нет ее дома! В школу сбегать? Уж не случилось ли чего?
СОСЕДКА. Я после школы ее видела. Сидела, как обычно, фантики бумажные на камнях раскладывала.
ФРОСЯ. Так где же она? Куда подевалась?
СОСЕДКА. Может, в церковь зашла?
ФРОСЯ. В церковь? Мы в церковь с ней никогда не ходили…
Затемнение
АВТОР. Спасо-Переображенский собор был рядом с домом. Этот единственный в городе храм, который ни на день не закрывался в советское время. Всю блокаду в нем тоже шли службы. А в подвале собора располагалось бомбоубежище.
Возникают очертания иконостаса. Томочка стоит у иконы Божьей Матери и внимательно вглядывается в нее. К ней подходит мать.
ФРОСЯ. Вот ты где! А я тебя обыскалась! Нельзя, так поступать, Томочка!
