Марина Линник
Вспомнить всё
Трудно описать словами, что я почувствовала, прочитав письмо матери. Это было как гром среди ясного неба. Я не могла поверить: как такое возможно? Отец? Болен? Это не могло быть правдой! Нет-нет-нет! В моей памяти papa всегда был сильным, смелым, основательным человекам, немного суровым (профессия накладывала свой отпечаток), но никак не больным. Представить его немощным, прикованным к кровати, я не могла.
– Моя дорогая, – услышала я голос одной из учительниц, – идем, тебя ждут. Надо поскорее собрать твои вещи.
– Кто? – недоуменно посмотрев на нее, спросила я. – Кто ждет меня?
– Вера Васильевна23 поручила Леопольде Карловне проводить тебя на вокзал и посадить в самый первый поезд, идущий на Москву.
– Я… я не понимаю, – потупив взор, пробормотала я.
– Милая девочка, – обнимая меня за плечи, со слезами на глазах проговорила учительница математики, – увы, нам все уже известно. Мне так жаль… Но ты должна быть мужественной! Крепись, и Господь да поможет тебе!
Прощание со Смольным, в котором я уже не могла продолжать обучение из-за финансовых проблем семьи, прошло тихо, без эмоций. Я видела сочувствующие взгляды, слышала перешёптывание девочек за моей спиной, охи и ахи учительниц, всхлипывание подруги Сонечки. Но я не нуждалась в их сострадании. Сказать по правде, мне вообще ничего не нужно было в ту минуту. Я хотела лишь одного: чтобы мой обожаемый отец поправился. Я молилась всю дорогу от Санкт-Петербурга до Москвы, трясясь в вагоне второго класса. Однако… чуда не произошло. Он скончался за час до моего приезда. Мне так и не удалось ни поговорить с ним, ни проститься…
После похорон начались трудные времена. Оставшихся денег хватало лишь на то, чтобы еле-еле сводить концы с концами. Жильцы съехали, и квартиры пустовали. Наши друзья помогали, чем могли. В ту пору мы стали особенно близки с семьей Сонечки Заварской. Наши родители знали друг друга долгие годы, беда же сблизила их еще теснее. Благодаря связям Сергея Константиновича я и попала на новогодний бал, где произошла та судьбоносная встреча, которая, как позже выяснилось, и положила начало концу.
Глава 6
Tout commence par un choix24.
– Кэти! Кэти! – услышала я звонкий голос подруги однажды вечером. – Посмотри, что papa достал для нас!
В комнату с шумом ворвалась моя подруга Соня, приехавшая из Санкт-Петербурга на Рождество и Новый год к родителям. На ее покрасневшем от мороза жизнерадостном лице изумрудные глаза сияли от восторга.
– Ты не представляешь, куда мы пойдем завтра! – затараторила она, бросаясь мне на шею.
Сонечка, в отличие от меня, отличалась живым задорным характером. Изящная блондиночка среднего роста с курносым носиком была полной моей противоположностью. Может быть, именно поэтому мы с детства легко находили общий язык и стали не разлей вода.
– Софи, дорогая! – вскричала я, обрадовавшись приходу подруги, которую не видела уже больше двух месяцев. – Как же я рада видеть тебя!
– Ах, если бы ты знала, сколько всего мне надо рассказать тебе! – восторженно затараторила она, присаживаясь на кровать. – Ты не представляешь… Мари Яковлева нагрубила Карловне, и ее вызывали к начальнице. Посадили даже на хлеб на неделю… А Нати сломала ногу, готовясь к балу… Но его вообще может не быть из-за войны… Елку ставить запретили, так жалко! А я так люблю искать подарки под елкой.
Я наблюдала за любимой подругой с улыбкой. Каким же она была, в сущности, еще ребенком. Из-за смерти отца, лишений и недостатка средств, вынудивших меня пойти работать в госпиталь, я быстро повзрослела. Мама была настолько больна, что нуждалась в хорошем уходе и питании. Фамильные драгоценности я берегла на самый крайний случай, который мог наступить не сегодня-завтра. Все заботы о матери, о доме, о тех немногочисленных жильцах, которые еще остались проживать у нас скорее из сострадания, легли на мои хрупкие плечи. Для шестнадцатилетней девушки ноша оказалась весьма трудной. Но я смогла выстоять тогда. Невзгоды только закалили мой и без того бескомпромиссный, твердый характер.
– Почему ты улыбаешься? – вдруг спросила меня подруга. – Я слишком много болтаю? Ох, ну прости меня, дорогая! Просто я так рада видеть тебя! Как же мне не хватало нашего общения. После твоего отъезда все стало серым, скучным, неинтересным… Ты не поверишь, но институт уже не тот без тебя… Ах, ну вот! Я все говорю да говорю, а о самом главном так и не сказала! Какая же я бестолковая!
Она вскочила с кровати и закружилась в вальсе, напевая при этом популярную в то непростое время мелодию, которую сочинил капельмейстер Джигиль25.
– Софи, – засмеялась я, глядя на детскую непосредственность подруги, – сядь уже, наконец, и расскажи обо все. Я сгораю от нетерпения!
Сделав еще несколько па, девушка плюхнулась на кровать и залилась звонким заразительным смехом.
– Прости, прости, прости! – немного отдышавшись, промолвила она. – Радость переполняет меня!.. Итак, ты ни за что не догадаешься, куда мы завтра пойдем с тобой…
– Дорогая, перестань говорить загадками, – перебила я ее. – Говори уже скорей!
– Мы приглашены на новогодний бал, – выпалила она. – На самом деле, я предполагаю, что он будет мало похож на те великосветские балы, какими славился Петербург в начале века, да и война сейчас идет, из-за этого Святейший Синод запретил рождественскую елку как вражескую затею, но тем не менее в городском собрании организуют настоящий праздник. И мы приглашены туда!
Заметив на моем уставшем лице грустную улыбку, она замолчала и вопросительно посмотрела на меня.
– Ты разве не рада? – удивилась она. – Странно, но мне казалось, что ты будешь счастлива, узнав о новости… я сказала что-то не то?
– Нет-нет, дорогая, – поспешила заверить я подругу, – однако…
– Что «однако»? – не понимая причины моего странного поведения, переспросила Соня.
– Понимаешь… я… – По правде говоря, мне было очень горько от того, о чем я собиралась поведать подруге. – Боюсь, тебе придется пойти без меня, Софи… Только не обижайся, дорогая. Я очень ценю твою заботу и доброе расположение вашей семьи. Тем не менее…
– Я не понимаю тебя! – Соня надула губки. – Papa с таким трудом достал билеты… мы так давно не виделись и не танцевали. Нет, в моей голове это не укладывается.
– Хорошо, – спустя какое-то время продолжила я. – И хотя говорить об этом мне очень больно, но постараюсь объяснить тебе. Я отказываюсь пойти по одной простой причине: мне просто не в чем пойти на бал. Мы едва сводим концы с концами. Посмотри на мои руки! Они похожи на руки той Катрин, которую ты знала в институте? Нет?.. Я работаю в госпитале, чтобы иметь возможность ухаживать за матерью и обеспечивать ей нормальную жизнь, к которой она привыкла: я веду ведомости, готовлю еду, убираю комнаты. Бесспорно, нам помогают друзья, в частности, твои родители. Но лечение мамы, врачи, лекарства и многое другое стоит больших денег… Не сердись, Софи. Поверь, я не хотела тебя огорчить.
– Ох, я уже думала, что случилось что-то серьезное, – беспечно заявила подруга, в силу возраста и отсутствия денежных проблем так и не сумевшая вникнуть до конца в смысл моих слов.
Ее семья никогда не бедствовала, поэтому Соня не знала лишений (даже в Смольный постоянно приезжал слуга Тимофей и привозил из дома разные сладости, фрукты и пряности), а ее руки не знали тяжелой работы.
– Не стоит волноваться, душечка! – защебетала она. – Я уже обо всем позаботилась. В гостиной ты найдешь все, что понадобится для бала…
– О, только не сердись! – увидев, как мои брови сомкнулись на переносице от гнева, она умоляюще сложила руки.
Я никогда ни у кого ничего не просила, так как мне претила роль «бедной родственницы», поэтому слова Сони я восприняла враждебно.
– Душечка, это все papa. Это он сделал подарок. Также в гостиной есть сюрприз и для твоей maman. Пойдем, – вскочив с кровати, быстро заговорила подруга и, схватив меня за руку, потянула к двери.
В ярко освещенной гостиной, посреди которой стоял стол, уставленный коробками, уже находились моя мама и нянька Прасковья. Они рассматривали привезенные Соней подарки, то и дело ахая от восхищения.
– Regarde ma chérie! – вытаскивая из коробки бальное платье, проговорила мама. – C'est très beau, n'est-ce pas26?
– Да, матушка, – отозвалась я безжизненным голосом.
– Тебе не нравится? – спросила она, удивленная моей реакцией.
– Нет, ну что вы, – натянуто улыбнулась я. – Оно великолепно.
– Ах, я всегда говорила, что у Надежды Кирилловны отличный вкус… Милочка, – обратилась она к Сонечке, – поблагодари от меня и моей дочери свою maman et papa. Мы будем молиться за них!
– Непременно, Наталья Николаевна, – сделав книксен, отозвалась подруга.
Затем Соня обернулась ко мне и сказала:
– Прости, душечка, но мне уже необходимо бежать. Родители заждались. Я ведь с поезда прямо к тебе поехала…
Мы обнялись и распрощались, договорившись, что завтра она заедет за мной перед началом бала. Я скрепя сердце согласилась. С одной стороны, мне страстно хотелось развлечься и окунуться хотя бы на несколько часов в беззаботную атмосферу, но с другой стороны, гордость не позволяла мне принимать милости от подруги и ее семьи. Но юношеская потребность в празднике пересилила, и я все же отправилась на бал.
Несмотря на то что шла война и Россия остро нуждалась в деньгах, бал, устроенный в канун Нового года, был великолепен. Устроители не пожалели ни сил, ни денег. Несомненно, он отличался от знаменитых балов, которые устраивались в Зимнем и Николаевском дворцах. Не было такой роскоши, да и столы не ломились от изысканных яств, шампанское не лилось рекой. Тем не менее дамы, одетые по последней парижской моде, блистали драгоценностями в свете искусственных огней, а благородные кавалеры в строгих смокингах и вестонах были галантны и учтивы. Звучала музыка, повсюду слышались смех и веселый гомон. Пары не только кружились в вальсе, но и танцевали венгерку, краковяк, падепатинер, падекатр. Царила сказочная непринужденная обстановка. Ничто не напоминало об ужасах войны. Но, несмотря на видимое спокойствие и безмятежность, легкость общения, все же чувствовалась напряженность, которую присутствующие старались не демонстрировать.
– Душечка, не правда ли, тут великолепно? – с восторгом во взоре спрашивала меня подруга. – Ах, как здорово! Сколько людей!.. Какие все красивые, нарядные! А какие мужчины… ты не находишь?.. Ах, как жаль, что твоя maman не смогла пойти с нами.
– Да, в самом деле жаль, – согласилась я с ней. – Праздник пошел бы ей на пользу. Но она очень упряма. Не хотела быть обузой для нас.
– Что за глупость! – передернула плечами Сонечка. – Мы все любим ее… Твоя maman такая чудесная!.. Ой, смотри, papa зовет нас. Побежали?.. Ах, нет. Барышням не следует вести себя как глупеньким девочкам.
С этими словами подруга быстро, но грациозно прошла вдоль ряда сидевших пожилых женщин, склоняясь в изящном поклоне перед ними. Я уже хотела последовать ее примеру, но тут мною овладело такое чувство безысходности, навалилась такая тоска, что стало не по себе. Неожиданно я почувствовала, что присутствую на бале в последний раз. В голове стучало: «В последний раз… в последний раз… больше никогда не повторится! Я никогда больше этого не увижу».
– Вам плохо, сударыня? – услышала я за спиной мужской голос.
– Что, простите? – я резко обернулась и увидела возле себя молодого человека, одетого в черный смокинг фрачного покроя с белым пикейным жилетом.
– Прошу извинить меня, если напугал вас, но вы покачнулись, и мне показалось, что вы внезапно почувствовали себя дурно. Рад буду услышать, что я ошибаюсь.
– В-все в порядке… Слегка закружилась голова… душно, очень много народа, видимо, поэтому… Простите, мне надобно идти!
Сделав реверанс, я отошла от него, сгорая от стыда из-за того, что не смогла сдержать чувств при посторонних.
– Душечка, ну где ты? – возмущенно произнесла подруга. – Papa хочет нас познакомить кое с кем… Пойдем! Нас уже ждут.
Мы прошли в соседнюю гостиную, и увидели родителей Сони, рядом с которыми стоял весьма импозантный мужчина лет тридцати пяти, крепкого телосложения и с уверенным взглядом.
– Александр Федорович, разрешите представить вам мою дочь, Софию, и ее подругу Екатерину Сергееву.
– Весьма рад знакомству, – несколько наигранным тоном проговорил мужчина, галантно склоняясь перед нами. – Очарован!
– Александр Федорович Керенский, блестящий адвокат, самый известный оратор Думы, генеральный секретарь Верховного совета «Великого востока народов России», – представил его нам отец Сони. – Попомните мои слова, дорогие, – этот человек станет гордостью России, великим человеком, который будет воплощать в себе милосердие, гуманизм, свободу и демократию. Уверен, что за ним пойдут сотни, тысячи, миллионы людей. Вы даже представить себе не можете, что произошло на собрании в Госдуме. О! Это было незабываемо! Александр Федорович! Какое выступление! Признаться, я был сражен наповал. Более смелой, я бы даже сказал, более радикальной речи, обличающей бездействие правительства, в нашем болоте не звучало никогда. Да, настало время проснуться нашей многострадальной родине… Между прочим, императрица была в ярости. Она даже посоветовала нашему Императору повесить вас.
– Сергей Константинович, – усмехнулся Александр Федорович, – позвольте заметить, что мы не в собрании, а на балу, поэтому неуместно вести подобные беседы, особенно в присутствии столь очаровательных прелестниц… Кстати, хочу представить вам кое-кого… Николай, подойдите сюда. Вот, знакомьтесь, – Николай Николаевич Аничков. Мой друг и помощник. Рекомендую.
Я подняла глаза и остолбенела: предо мной, улыбаясь, стоял тот самый молодой человек, с которым я разговаривала всего несколько минут назад. Густо покраснев, я опустила глаза.
– Как вы себя чувствуете? – поинтересовался он, целуя мне руку.
– Вы уже знакомы? – удивленно уставившись на нас, поинтересовалась Софи. – Вот так тихоня!
– Нет, дорогая, – смеясь, заметила я, – мы не знакомы. Случайно столкнулись в зале некоторое время назад.
– Так как вы себя чувствуете? Хотите что-нибудь выпить? Или немного потанцуем?
– Я думаю, что лучше мы потанцуем, – смущенно ответила я. – Простите, мне так неловко.
– Ну что вы, – благодушно улыбнулся он. – Я всегда к вашим услугам.
Я не буду писать о том, как прошел тот незабываемый вечер и все последующие дни. Меня захлестнула всепоглощающая волна влюбленности. Да-да, любовь с первого взгляда, о которой я не раз читала в романах, часто подсовываемых мне Сонечкой. Но наши чувства расцвели наяву, а не на книжных страницах. Матушка благосклонно отнеслась к моему избраннику. Николай понравился ей сразу. Да разве мог кому-то не понравиться воспитанный, внимательный, мужественный человек, обладающий только положительными качествами. Кто-то может заметить, что таких людей не бывает на свете, а влюбленные барышни просто парят в мечтах, пребывают в мире грез, а потому их избранники – небожители. Да, для меня Николя был именно таким. Мы часто виделись, гуляли, посещали театр, катались на коньках, обменивались письмами и признаниями в вечной любви. Видя, как тяжело мне приходится, он взял часть забот на себя, в том числе и оплату счетов за лечение мамы… Ах, как давно это было! Было…
Но вот наступил февраль 1917 года, положивший конец беспечным дням, беззаботной суете. Старый режим, а с ним и старая жизнь, унеслись в небытие. Пришло новое суровое настоящее, которое полностью изменило не только ход истории России, но и самих людей…
Глава 7
Александр Федорович, как и предсказывал отец Сонечки, в дни Февральской революции стал одной из центральных фигур политического процесса в стране. Этому способствовала не только популярность Керенского в обществе, но и неутомимая энергия и смелость будущего главнокомандующего. Именно он на заседании Совета, которое проходило в конце февраля 1917 года, призвал парламентариев не подчиняться указам императора Николая II. В своей речи ярый революционер заявил о необходимости роспуска Думы и передачи всей полноты власти Исполнительному комитету Государственной думы. В те роковые для России дни именно Государственная Дума стала центром революционного восстания в Петрограде. Именно с ее трибун звучали призывы, обращенные к солдатам и простым гражданам, идти к Таврическому дворцу.
Весть о восстании в Петербурге облетела Москву вечером двадцать седьмого февраля. Город замер в ожидании чего-то страшного. На пустынных улочках купеческой столицы не было никого, кроме изредка проходившего патруля. Вместе с тем никто не спал. Да и как можно было спать в ту ночь, когда решалась судьба государства, судьба каждого жителя огромной страны. Из-за того, что связь со столицей прервалась, по Москве поползли пугающие слухи. Страх поселился в душах людей. Все ждали рассвета…
Николя вот уже больше недели находился в Санкт-Петербурге. Боже! Как я волновалась в ту ночь, не зная, что с ним, где он. Мой избранник был очень близок к Керенскому, поэтому я догадывалась, что он находится в самой гуще событий. А они развивались так стремительно, что порой мне хотелось спросить себя: «А со мной ли это все происходит? Не приснилось ли? Не были ли те дни лишь страшным сном?»
Утром пришла телеграмма из Санкт-Петербурга, точнее, Петрограда, как стали именовать город на русский манер с августа 1914 года, с подтверждением того, что над нашей несчастной Родиной поднялась заря новой жизни. Тогда еще никто не знал, чем Февральская революция обернется для России. Люди, руководившие в те дни страной, хотели для нее лучшего будущего. В мечтах первые революционеры видели Россию богатой, свободной и демократической державой. Однако, наделав много ошибок, они потеряли власть, отдав многострадальную родину в руки тех людей, кто впоследствии массово истреблял население ради достижения СВОИХ целей.
Я всегда была далека от политики. Впрочем, как и многие другие мирные обыватели. Мне хотелось только одного: мира и стабильности. Поэтому я старалась не вникать в то, что происходило в те дни на улицах города, и не участвовать в митингах и собраниях. Да и когда мне было этим заниматься? С приходом новой власти жизнь в городе полностью изменилась: никто не работал, предприятия закрывались одно за другим. Последние жильцы съехали, оставив меня и маму ни с чем. Денег почти не было, впрочем, как и еды, так как вслед за заводами начали закрываться и магазины. Дошло до того, что стали выдавать карточки на хлеб и сахар.
Прошло две недели, а о Николя так и не было никаких известий, кроме той короткой телеграммы, которую я получила через несколько дней после начала революции. Я не находила себе места от тревоги и страха за жизнь человека, в которого была безумно влюблена. Меня снедали разные мысли: а вдруг с ним что-то случилось, а вдруг его за что-то арестовали? Вдруг убили, сослали? Но иногда мне приходило на ум и другое: а если он разлюбил меня? Если бросил? Господи! О чем только я не передумала в те страшные для всех дни.
Но однажды вечером в нашу дверь постучались.
– Прасковья, – поднимая голову от шитья, приказала maman, – пойди, открой дверь.
– Сейчас, матушка, – засуетилась старая нянька, ставя на стол самовар. – Иду уже, иду!..
– Батюшки! – услышали мы из передней испуганный голос Прасковьи. – Неужто вы!
Я вскочила со стула ни жива ни мертва. От волнения я не могла произнести ни слова. Неожиданно в дверях показалась мужская фигура.
– Николя! – бросилась я на шею вошедшему. – Наконец-то! Боже мой! Я не верю своим глазам! Мой Николя!
– Да, милая, это я. Похудевший, уставший, но я, – засмеялся Николай, крепко меня обнимая. – Как же я скучал по тебе! Не проходило и дня, чтобы я не думал о том, как живет дорогой мне человек, что происходит с ним. Если бы ты знала, скольких трудов мне стоило уговорить Керенского Александра Федоровича… ты же помнишь его?.. отправить меня в Москву. Сколько доводов я приводил ему, говоря о необходимости моего присутствия здесь в столь неспокойное время.
– Значит, – немного отстранившись от него, спросила я, – ты теперь будешь работать в Москве?
– Да, милая, с завтрашнего дня я возглавлю комиссию, которая будет устранять недоразумения, возникшие между солдатами, населением и рабочими. Так что если найдется для меня комната, то я с удовольствием поселюсь поближе к тебе. Квартплату обязуюсь вносить вовремя.
– Николушка, – вмешалась в разговор мама, – мы всегда рады видеть вас. Выбирайте любую комнату. Они все в вашем распоряжении… Прасковья, накрой на стол. Новый постоялец проголодался с дороги!
– Эх, матушка, боюсь, что окромя картошки и есть-то нечего, – сокрушенно покачав головой, проговорила нянька.
– Так ты поищи, – сурово уставилась на нее мать, недовольная тем, что старая женщина стала перечить ей.
– Прасковья, там, в прихожей, чемодан стоит… перевязанный веревкой. Так ты возьми его да отнеси на кухню. Уверен, что в нем ты найдешь что-нибудь съестное.
С этого вечера Николя стал нашим постояльцем и моей опорой. Он помогал деньгами, часто приносил то сахарную голову, то муку, то молоко, то масло. Я была настолько счастлива, что не замечала ничего: ни развала страны, ни настроений, царящих в обществе. Не задумывалась и над тем, что моя счастливая жизнь приближается к полному краху с неимоверной быстротой. Тогда мне казалось, что все трудности, невзгоды, лишения – это временно. Впереди нас ждет свободная от царского режима жизнь в демократическом государстве. Об этом говорилось на каждом митинге, на каждом собрании. Они проходили везде: то на заводах, то на фабриках, то в Московской думе, то в театрах. Но постепенно эйфория, охватившая широкие слои общества в первые месяцы после свержения монархии, сошла на нет, и наступило осознание того, что разрушить все до основания намного проще, чем построить: все-таки пообещать и сдержать данное слово не одно и то же. Да, свобода слова, свобода печати появилась, но ею сыт и обут не будешь, ею не накормишь маленького ребенка и не вылечишь больного. В обществе начинало назревать недовольство. Временное правительство всеми силами пыталось угодить и левым, и правым. Впрочем, это лавирование вылилось в еще больший негатив и недоверие к новой власти. Положение осложнила и внутриполитическая борьба между эсерами, меньшевиками, кадетами, октябристами, трудовиками, а впоследствии между двумя ключевыми фигурами Корниловым и Керенским. Россию лихорадило. Вихрь кровавой революции постепенно начал затягивать в безумный водоворот все больше людей. И вырваться из него удалось далеко не всем…
Наступил июнь, а вместе с ним и вынужденное принудительное выселение из нашего дома и переезд в полуподвальное помещение. Даже вмешательство Николя не привело ни к чему.
– «Московский совет рабочих депутатов постановил безотлагательно реквизировать для своих нужд ряд помещений», – прочитала я вслух бумагу, которую передал мне свирепый на вид мужчина под два метра ростом. – Что это значит?
– Это значит, дамочка, что собирайте пожитки и выметайтесь, – грубо ответил мне стоявший рядом с ним тщедушный парень, нагло рассматривавший меня.
– А вы в курсе, что мой муж, – решила я немного приукрасить, – работает в Исполнительном комитете общественных организаций? Не думаю, что он обрадуется, прочитав эту бумажку.
Впрочем, я соврала не так уж и сильно: во-первых, Николя действительно перешел работать в комитет месяц назад, после того как по приказу Керенского расформировали судебную комиссию, а во-вторых, мы уже были помолвлены и готовились к свадьбе.
– Дамочка, не серчайте, – уже более дружелюбным тоном пробасил великан. – С муженьком-то вечерком, думаю, порешите обо всем. Авось и обойдется. Мы только приказ исполняем… куды пошлют, туды и идем. А покудова дозвольте откланяться.
– Мама! Мама! – закрыв за ними дверь, позвала я. – Посмотрите на это безобразие! И что нам теперь делать? Неужели мы оставим наш дом на разграбление варварам?
Я вбежала в гостиную и увидела сидящую в полном оцепенении мать.
– Что случилось? Вам плохо? Позвать доктора? Прошу вас, только не молчите!.. Мама, вы пугаете меня! – бросившись перед ней на колени, вскричала я.
– Господи! – еле слышно произнесла она, наконец. – Это что же происходит? Когда же закончатся наши беды?
– О чем вы говорите, мама?
– Я слышала, доченька, ваш разговор… Господи! Чем провинились мы пред тобой, что ты посылаешь нам столько испытаний?.. Кати, дорогая, поговори с Николушкой. Я не могу уехать из дома, где мы так счастливо жили все эти годы, и где выросла ты, где скончался твой отец… Умоляю тебя!
– Конечно-конечно, я обязательно переговорю с ним, как только он вернется домой. Я все сделаю, только вы не расстраивайтесь. Все образуется, – пообещала я матери, не особо уверенная в том, что разговор сможет повлиять на нашу дальнейшую судьбу.
Постановления различных комитетов, комиссий, судов нередко противоречили друг другу. Николя часто рассказывал о недопонимании и неразберихе в комиссариатах, управах, да и не только там. Всем хотелось руководить, часто не имея при этом ни образования, ни понимания того, каким образом это делается.
– Любимая, – прочитав постановление, сокрушенно покачал головой мой жених, – мне безумно жаль огорчать тебя и твою матушку, но, к сожалению, я не могу отменить постановление. Прости, милая, это не в моих силах. Без сомнения, я завтра пойду и переговорю с их председателем, но, боюсь, надежды на то, что они изменят решение, очень мало. Единственно, что я могу с уверенность утверждать, так только то, что смогу подыскать вам приличное жилье. Задача, безусловно, не из легких, но к завтрашнему вечеру, уверяю тебя, я решу проблему. Подготовь маму к переезду.
Он оказался прав: свободных помещений в Москве практически не было. Из оставленных польских городов было переведено множество учреждений, а также фабрик и заводов с их рабочими и служащими. К тому же после Февральской революции появилось немало новых организаций, которые должны были где-то размещаться.
Как он и предполагал, найти понимания у Федора Семеновича, возглавлявшего в ту пору Совет рабочих депутатов, ему не удалось, поэтому ближе к вечеру я и няня принялись собирать вещи. Горько было осознавать, что я никогда больше не увижу ни свою спальню, в которой жила почти с рождения, ни уютную гостиную, где мы так приятно проводили вечера, пока отец был жив.
– Le temps perdu ne se rattrape jamais… Le temps perdu ne se rattrape jamais27, – то и дело всхлипывая, приговаривала матушка.
Она бесцельно ходила по квартире, погруженная в свои мысли. Мне было жалко на нее смотреть. Буквально за ночь мама превратилась в сгорбленную сморщенную старушку. Мое сердце сжималось, а слезы наворачивались на глаза от мысли, что я могу потерять ее. Если бы я только могла изменить нашу жизнь! Но, увы. Мне кажется, что именно в то время ко мне впервые пришло осмысление ужасающей реальности, проявившейся так зримо и так ощутимо. Многие наши знакомые спешно покидали Москву. Кто-то перебирался в Петроград, кто-то уезжал в далекие губернии, где жизнь текла более размеренно, а кто-то и вовсе уезжал заграницу. Однажды я попыталась заговорить с мамой и Николя об отъезде в Париж, к дальней родственнице отца, но матушка только отрицательно покачала головой, а жених ответил, что не может предать революцию как раз в ту минуту, когда большевики начали раздувать кострище.
Семья Сонечки также пришла к заключению, что лучше остаться в Москве. Они поселились неподалеку от нас, так что мы могли видеться довольно-таки часто. Наши встречи стали для меня некой отдушиной. Мы редко говорили о настоящем, все чаще предаваясь воспоминаниям о прежних счастливых днях.
Мамы не стало в начале августа, неделю спустя после нашей с Николя свадьбы. Накануне maman попросила меня позвать к ней Николушку (так ласково она называла моего мужа).
– Подойди ко мне, мой мальчик, – попросила его мама. – Мне надо кое о чем поговорить с тобой.
– Матушка, конечно, – приветливо улыбнувшись, откликнулся Николай, взял стул и сел поближе к кровати, на которой лежала мама. – Я слушаю вас.
– Николушка, мое время подошло к концу, – начала Наталья Николаевна бесцветным голосом. – Не перебивай меня… я знаю… я чувствую. Ты знаешь, что у Кати никого нет, кроме меня и тебя. Та дальняя родственница мужа, которую я видела всего один раз в жизни, не в счет. Дай мне слово, что будешь защищать мою девочку до конца своих дней. Она сильная, но в то же время такая хрупкая. Ей нужна помощь и поддержка.
– Я обещаю, что сделаю все, что будет в моих силах, – взяв тещу за руку и слегка сжав ее, ответил Николай. – Вместе с тем мне кажется, что вы преждевременного говорите о кончине. А кто же будет нянчить внуков? Вы же обещали, неужто не припомните?
– Увы, Николушка, – печально вздохнув, отозвалась женщина, – силы покинули меня. Я очень люблю тебя и Кати. И я так рада, что успела увидеть вас счастливыми.
– Так будет всегда, даю слово.
– И еще… – немного помолчав, вновь заговорила Наталья Николаевна. – Я знаю, что ты не веришь в сны, но все равно выслушай меня. Несколько дней назад мне приснился очень странный сон. Ты и Кати стоите на какой-то платформе. Уже холодно, идет дождь со снегом… Рядом с вами какие-то люди с оружием в руках. Они кричат, ругаются… У тебя по щеке течет кровь и капает на белый снег… Вслед за этим налетает какой-то вихрь и уносит мою дочь. Она тянет к тебе руки, а ты только глядишь на нее и молчишь…
– Вам просто приснился дурной сон, – прервал ее рассказ Николай, не поверив ни единому слову пожилой женщины.
Он знал о пристрастии моей мамы к спиритическим сеансам, поэтому не доверял словам тещи.
– Все будет хорошо, матушка, не переживайте. Никто не посмеет обидеть ни меня, ни уж тем более вашу дочь… Вам нужно отдохнуть… Спокойной ночи, матушка.
– Спасибо, – спокойным голосом проговорила матушка и закрыла глаза.
Ближе к ночи ее не стало…
Следующие два месяца прошли словно в тумане. Смерть мамы сильно подкосила меня. Боль была такая, что мне казалось, будто из груди вырвали сердце. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, комок подступает к горлу, а глаза наполняются слезами. В то время я была готова отдать жизнь за час, за минуту, за секунду общения с ней.
Все те дни Николя был рядом со мной. Из-за своих переживаний я не замечала, как меняется настроение мужа: а оно с каждым днем становилось все мрачнее и мрачнее.
Неумелые действия Временного правительства, совершавшего одну ошибку за другой, привели к тому, что поднялась волна недовольства и началось окончательное разложение всякой социальной жизни. В бесконечных очередях за хлебом, за молоком, за калошами всегда находились люди, недовольные революцией, войной, правительством, не сумевшим облегчить тягости жизни и окружившим себя «жидами-спекулянтами».
