Марина Серова
По секрету всему свету
Пролог
Москва, ноябрь 1920 года
Вдоль Пречистенки косым штрихом летели хлопья мокрого снега. Они ложились драным марлевым покрывалом на мостовую, тут же мешаясь с осенней грязью, путались в гривах извозчичьих лошадей, залепляли лица прохожих. Батюшки, ну и погодка!
Склонив голову в суконной беретке, навстречу ветру быстро шагала молодая женщина, одетая скромно, но не бедно. Она шла почти тем же самым маршрутом, по которому спустя несколько лет плелся за своим благодетелем бездомный пес Шарик, увековеченный Булгаковым. Однако многих вывесок из тех, по которым будущий Полиграф Полиграфович учился читать, еще не было: разгульный ветерок нэпа еще не наполнил наши паруса, унося прочь от мрачного острова под названием «военный коммунизм»…
Не доходя Обухова переулка, дама в беретке свернула в переулочек с оптимистическим названием Мертвый. Здесь ветер дул потише, а строй снежинок ломался, превращаясь в хаотичное броуновское движение. Но наша прохожая, едва оказавшись в Мертвом, почему-то замешкалась. Она нервно огляделась по сторонам и, не заметив ничего подозрительного, нырнула в подъезд обшарпанного дома. Через минуту из этого подъезда вышла баба, до самых глаз закутанная в платок, и застучала каблучками дальше по переулку. И только по стуку этих каблучков да еще по подолу шерстяной юбки, на который не хватило огромного «маскировочного» платка, можно было признать в этой чухонке недавнюю дамочку.
Шагов через сто, снова осмотревшись, она свернула в подворотню с прибитым над нею большим жестяным номером дома. Налево… Направо… Опять налево и – вниз по стертым ступенькам. Скрип двери… Толчею снежинок в порывах ветра сменил мрак зловонного коридора, холодного и сырого. Где-то в отдалении гремели кастрюли и переругивались два голоса, женский и мужской. Стараясь не стучать каблуками по дощатому полу, на цыпочках она прошла по коридору, толкнула дверь в самом конце – и только тут перевела дух.
– Мама?..
Никто ей не ответил. В крошечной комнатушке с низким потолком было почти совсем темно. Единственный источник света – печка-буржуйка – озарял неверными бликами железную кровать в углу, какой-то хлам… Потянув ноздрями воздух, женщина поморщилась: ничуть не свежее, чем в коридоре. Только, пожалуй, еще холоднее. С тревожно бьющимся сердцем она пробралась к кровати и опустилась на колени перед лежащей на ней старухой. Та была укрыта тряпьем до самого подбородка, обтянутого словно серым пергаментом.
– Мама, вы спите?.. О господи, вам совсем плохо!
Старуха пошевелилась и застонала. В щелочках ее глаз зажглись крохотные отсветы слабого пламени печи.
– Кто здесь?..
– Мамочка, это я, Мария! Простите ради бога, вчера никак не могла вырваться. Но вы лежите… Что, стало хуже? Господи, как же у вас холодно…
– Мари, доченька! – Старуха сделала попытку высвободить руку из-под своих покровов, но это ей удалось только с помощью дочери. – Ничего, ничего. Это я так… Просто… устала. Я очень рада тебя видеть, ma chere… милая Мари. Но тебе не надо приходить сюда так часто. Я беспокоюсь за тебя…
Рука с синеватыми прозрачными пальцами приподнялась, пытаясь дотянуться до щеки Марии. Дочь схватила ее обеими руками и, припав к ней губами, бережно опустила на кровать.
– Не говорите так, мама. Если бы вы знали, что я чувствую… из-за того, что не могу быть с вами! Особенно сейчас… Но так будет не всегда. Вы поправитесь, и мы что-нибудь придумаем, чтобы видеться чаще. Вы обязательно поправитесь, слышите, мамочка?! Я тут вам принесла хорошее лекарство, муж достал. Барсучий жир: говорят, помогает. И из продуктов кое-что…
Она рванулась было к саквояжу, который оставила у входа, но мать удержала ее:
– Спасибо тебе, дорогая. И мужу твоему передай мою благодарность. Слава богу, он порядочный человек, даром что из комиссаров…
– Он не комиссар, мама. Просто чиновник в Наркомземе. Правда, сейчас ваш зять занимает довольно высокий пост, и именно поэтому мы пока не можем устроить вас получше, но он обещал…
– Ах, какая разница, Мари! – слабо отмахнулась ее мать. – Раз служит Советам – значит, комиссар. Главное, он не самый плохой из них. Но речь сейчас не об этом. Присядь-ка, я должна сказать тебе нечто важное.
Не выпуская руку старухи, женщина примостилась на краешке кровати.
– Мари, дорогая моя, я скоро умру…
– Ах, мамочка, что вы такое говорите! Вы обязательно…
– Прошу тебя, выслушай, не перебивай!
Голос больной возвысился и неожиданно окреп, чего никак нельзя было предположить по ее виду.
– Я понимаю, как тебе нелегко это слышать. Но мы должны смотреть правде в глаза. Уже три дня идет кровь горлом, и ты лучше меня знаешь, что это значит.
– О, мама!..
Мария закрыла лицо руками. Плечи ее затряслись. Старуха потянулась к ней, хотела что-то сказать, но вместо этого зашлась кашлем. Судорожно зажала рот какой-то грязной тряпкой… Дочь заметалась над ней, запричитала. Страшная сцена длилась несколько минут, потом приступ прошел.
Когда умирающая заговорила снова, ее голос звучал совсем тихо и глухо. Зато чахоточный румянец поборол трупную бледность щек и стал заметен даже в темноте каморки.
– Теперь ты все видишь сама, девочка моя. Не надо обманывать себя: осталось совсем немного… Я прожила хорошую жизнь, Мари, и ни о чем не жалею. Я была счастлива с твоим отцом – да упокоит господь его душу… Мы родили хороших детей. Скоро я встречусь там… с графом Андреем и Николенькой, твоим братом. Об этом только и молю Всевышнего. Теперь уже скоро, милая Мари…
Синие губы исказило подобие улыбки. Дрожащая рука скользнула по волосам дочери, сбив назад суконный беретик.
– Нет, моя дорогая! Я солгала тебе. Не верь, что твоя мать ни о чем не жалеет. И что она молится только об усопших… Моя последняя и самая горячая молитва – о тебе, доченька! И… о той жизни, которую ты носишь под сердцем. Я давно хотела повиниться перед тобой… Тогда, в восемнадцатом, я сказала тебе… Помнишь? Страшные, злые слова… Ты прости меня, Мари! Пожалуйста, если можешь…
– Мамочка, не надо об этом сейчас! Что вы…
– Нет, надо! Пойми, другого времени у нас не будет. Мне все труднее говорить, а я еще не сказала самого главного. Я кричала тебе тогда, что прокляну, если ты уйдешь с ними. И что твои отец и брат тоже прокляли бы тебя, будь они живы. Но на самом деле, Мари, я так не думала. Никогда! А сейчас – тем более. Ах, что я говорю… «Сейчас»! Что такое это «сейчас», ma chere Мари?! Разве с тех пор, как ты училась в Смольном институте, прошло всего шесть лет? Прошли столетия, эпохи… Мир перевернулся, моя милая, и мы все – только осколки разбитого вдребезги. Не склеишь… Должно быть, мы и в самом деле жили как-то не так, не замечая страданий вокруг нас. Теперь-то, когда я провела в этой дыре много долгих часов в ожидании смерти, у меня было достаточно времени, чтобы подумать об этом. Быть может, если б я поняла это раньше, и другие тоже, наша жизнь сложилась бы совсем иначе, и не было бы всех этих ужасов…
Графиня помолчала, восстанавливая сбившееся дыхание: столь продолжительные монологи были ей уже не под силу.
– А вот ты поняла это, моя девочка. Тебе хватило смелости войти в эту новую жизнь. Пока еще хаотичную, страшную, но, быть может, не лишенную смысла?.. Не знаю, милая Мари, я уже ничего не знаю! Но я страстно, всеми оставшимися у меня силами желаю тебе счастья, слышишь?! Наклонись ко мне… Твоя мать благословляет тебя, Мария! Тебя и твоего будущего ребенка. Ты любишь этого человека, своего мужа, – это главное… Уверена, что твой покойный отец поступил бы так же. Дай вам бог!
– Спасибо, мама. Дорогая моя… Вы бы отдохнули, не надо больше говорить. Согреть вам чаю? Я вас сейчас покормлю.
– Нет-нет, я не голодна. Я отдохну. Отдохну… Ты не тревожься, доченька. Но я еще не закончила. Осталось одно – последнее… Мари… Видишь там, за печкой, крысиную нору?
– Да, вижу…
Дочь смотрела на старуху с удивлением и ужасом: ей показалось, что больная уже не в себе.
– Пожалуйста, просунь туда руку и сдвинь половицу – она легко сдвигается, если подцепить сбоку. Только сначала топни ногой, а то эти крысы совсем обнаглели.
– Что вы, мамочка, зачем?!
– Сделай как я прошу – сама увидишь.
Послушная дочь протиснулась за буржуйку и проделала все в точности так, как просила ее мать. Когда она вернулась к постели умирающей, в руках у нее была маленькая коробочка из-под леденцов монпансье – давно забытый образ из петербургского детства с Летним садом и кондитерскими на Невском…
– Что это?
– Открой.
Внутри оказалось что-то, завернутое в шелковую материю, в которой Мария с замиранием сердца узнала ткань платья, сшитого к ее первому балу. Боже мой, когда ж это было?.. Дрогнувшей рукой она развернула тряпицу – и не смогла сдержать сдавленный крик. Зажала себе рот рукой и без сил опустилась на кровать: ноги сразу стали ватными…
– Но мама?! Бог мой… Я думала…
– Тише, Мари! Прошу тебя, говори тише. Не для того я сохранила это, чтобы теперь потерять.
Старуха могла бы и не напоминать дочери об осторожности. Несколько минут та была не в состоянии произнести ни слова, разглядывая свою находку. На белой материи лежала бриллиантовая брошь. Марии показалось, будто в комнате сразу стало светлее – она даже зажмурила глаза. Буря чувств и воспоминаний захлестнула ее.
Она поднесла брошку поближе к пламени буржуйки – чтобы мать тоже могла видеть.
– Но я была уверена, что она погибла в том страшном пожаре в апреле восемнадцатого! Когда сгорело все, что не успели конфисковать… Как же вам удалось?
– Лиза, твоя горничная, вынесла кое-что из вещей, которые были хорошо припрятаны. Один из тех ужасных матросов, что охраняли дом, был к ней благосклонен… Словом, девушке удалось избежать обыска. Только благодаря этому я и выжила тогда, ты знаешь.
– Невероятно… И вы хранили это почти два года, мама! Зачем? Ведь вы не раз были на грани голодной смерти, а такую вещицу можно было выгодно обменять на продукты!
– Ах, моя милая… Зачем ты спросила? Да разве можно это объяснить… Может быть, я цеплялась за нее как за последнее, что у меня осталось от прошлого. Может, я жила безумной надеждой, что, сохранив эту безделицу, я смогу когда-нибудь вернуть и ту жизнь, символом которой она для меня стала… Теперь вижу, как я была наивна. Ничего нельзя вернуть!
Наступила долгая пауза. Наверное, перед мысленным взором старухи за несколько минут прошла вся ее жизнь. Она прощалась со своим прошлым. Да и с настоящим тоже – которое последними песчинками просачивалось в узкое горлышко часов, неумолимо приближающих Вечность…
Дочь не мешала ей. Она все еще держала в руках жестяную коробочку.
– Ты здесь, Мари?.. – Графиня медленно и трудно возвращалась в исходную точку своего «путешествия». – Тебе пора идти, дорогая. Долго оставаться здесь небезопасно, ты это знаешь.
– Но что мне делать с этим, мама?
– Как это – что?! Эта брошь принадлежит тебе. Для тебя я ее и сохранила. Твой вопрос звучит странно, девочка.
– О господи, мамочка! Да эта штука мне руки жжет! Страшно подумать, что будет с мужем, если про это узнают!
– Твой муж здесь ни при чем. Ему про это знать не обязательно. Позаботиться о своем ребенке – долг матери, Мари. Если тебе самой не нужна вещь стоимостью в две с половиной тысячи золотых рублей, то твоему наследнику она может пригодиться. Будь же разумной!
– Хорошо, хорошо, мама, не волнуйтесь. Я беру.
Отвернувшись, Мария быстро спрятала коробочку куда-то под одежду.
– Bien, ma chere. Я не желаю больше говорить об этой безделице. Теперь иди. Твоя мать устала и хочет отдохнуть.
– Вы отдыхайте, мама. Я еще немного посижу с вами – пока не начало темнеть…
… Когда на улице совсем стемнело, старуха тихо умерла во сне. Через два месяца ей исполнилось бы сорок шесть лет…
Глава 1
– Танюша, дорогая, это я! Можно к тебе на минутку?
Господи, этого мне еще не хватало… В дверной глазок я увидела соседку – и невольно прыснула в кулак. Водянистые глаза навыкате вообще трудно назвать красивыми, а тут еще все эти линзы… Мою дверную оптику дополняли толстые стекла старушечьих очков по ту сторону порога. Вздохнув, я загремела запорами.
– Проходите, проходите, Альбина Михайловна. Чем могу?
Опять небось надо денег взаймы. Нет, мне не жалко, я понимаю: пенсию постоянно задерживают, лекарства нынче дороги, а Альбина Михайловна без пилюль, капель и порошков жить не может. Она состоит из них на девяносто процентов. Но эта дама, по-моему, из тех людей, которым сколько ни дай – все мало. Хоть лекарств, хоть денег…
– Танюша, ты извини, что я так рано, но тебя сейчас так трудно застать, так трудно…
Да уж… Не прошло и двух часов после трудной «ночной смены»! А мне только-только начал сниться такой приятный сон: будто я иду в банк и обналичиваю целую пачку чеков хрустящими стодолларовыми бумажками… Они хрустели все громче и почему-то все противнее, пока я не поняла, что это трезвонит дверной звонок…
– Все дела, Альбина Михайловна. Тяжела ты, лицензия частного детектива! – кисло скаламбурила я. – Так что у вас стряслось?
– Да у меня-то, слава богу, ничего. Пенсию вчера принесли, и котик мой поправился: спасибо тебе, Танюша, выручила, дала сто рублей на ветеринара. Они ведь все ушли как одна копеечка, представляешь? Ох, страсти-мордасти… Я себе не могу таблетки купить за семьдесят, а тут коту за три укола сотню вывалила!
Не дожидаясь приглашения, Альбина Михайловна проследовала прямиком на кухню и, усевшись на табуретку, по многолетней привычке стала озираться вокруг. Синдром любопытства!
– До чего же у тебя уютно, Танечка! Какой плафончик миленький…
– Альбина Михайловна, вы ж на него уже два года смотрите! – Я начинала терять терпение. – Может, вы мне все же расскажете, что вас ко мне привело? Я, знаете, сегодня всю ночь не спала, и…
– Конечно, конечно, дорогая, извини меня! Заболталась старуха… Я хотела посоветоваться с тобой насчет своей подружки, Вари Прониной. Варвары Петровны то есть, – поправилась моя гостья. – Она тут по соседству живет, в пятьдесят втором доме.
– А что с ней?
– Да понимаешь, Танюша… Даже и не знаю, что сказать тебе. Пока ничего не случилось, только… что-то странное у нее творится в последнее время!
Соседка таинственно понизила голос и еще больше выкатила глаза. А в моих, должно быть, появилось выражение тоскливой обреченности. Оправдываются самые худшие опасения: мне предстоит выслушивать старушечьи бредни и делать вид, что принимаю их на полном серьезе. «Что-то странное»… Могу себе представить!
– Какие-то непонятные звуки, шорохи… Голоса мерещатся… Иногда кто-то звонит в дверь, а за ней – никого! Я сначала думала, у Вари с головой не в порядке, говорю ей: ты бы, мол, попила что-нибудь от склероза, ну, этот, как его… Ладно, неважно! А на днях сижу у нее в кухоньке, как вот у тебя сейчас, а в дверь тихонько так – тук-тук… И вроде скребется кто-то. Спрашиваем – молчат! Ну, тут уж, скажу я, и мне жутковато стало, Танечка: хоть и белый день на дворе, а случись что – кто поможет? Да и много ли нам, божьим старушкам, надо: тюкнут слегка по голове – вот и все дела! В общем, Танюша, с того дня у меня стало больше веры к Вариным «метаморфозам». Не могло же нам сразу двоим померещиться!
– Ну, Альбина Михайловна! Если каждый стук в дверь считать «чем-то странным», то всем нам давно было бы место в психушке! Кстати, если расценивать его как предпосылку какой-нибудь кровавой трагедии – то же самое… Пацаны хулиганят! Ко мне тоже, бывает, звякнут – и бегом, только топот по лестнице…
– Нет, Танюша! Не думаю, чтобы это мальчишки были. Петровна-то на пятом этаже живет, самом последнем. У них на лестничной клетке и детей-то нет никого, а чужим мальчишкам, с улицы, больно высоко забираться. Тем более никакого топота слышно не было, мы долго стояли под дверью, притаившись… Ты знаешь, что я думаю по этому поводу? – Альбина Михайловна наклонилась ко мне через стол и опять понизила голос, словно нас могли подслушать: – Соседи это ее хулиганят: Светка из пятидесятой квартиры со своим сожителем-алкашом. Это уж точно, Танечка!
– Почему вы так думаете? Что это еще за кадры?
– Кадры еще те! Вот уж «повезло» бедной Варюше с соседями, нечего сказать… Светка эта самая когда-то торговала в нашем овощном – помнишь, был тут за углом? Нет, ты ее там не могла видеть, это еще до тебя было. Потом стала попивать с дружками, вся истаскалась, да еще вроде бы какая-то растрата у нее приключилась… Словом, выперли ее из магазина. Не знаю уж, где она потом обреталась, а только когда я познакомилась с Варварой Петровной – года четыре назад, в собесе, – оказалась эта Светка ее соседкой: дверь в дверь. Страшно взглянуть, во что превратилась! Не знаю уж, сколько ей теперь годков – должно быть, лет пятьдесят. А может, и пенсию уже получает, у нас ведь всех теперь уравняли: работал ты как конь или так, с бухты-барахты…
– Ладно, а зачем же соседке сживать со свету Варвару Петровну?
– А просто так – из спортивного интересу! Отношения у них с самого начала не заладились. Варя хоть женщина и тихая, скромная, а беспорядку не терпит никакого, обязательно замечание сделает, не смолчит. Уж я ей сколько раз говорила: ох, достанется тебе когда-нибудь, Варюша! Народ нынче дикий, как звери вскидываются от одного слова против, а уж молодежь – и говорить нечего… Ну вот, а у Светки с ее хахалями что ни день – пьянки-гулянки, то с песнями, то с мордобоем. Сейчас она уже два года живет с очередным: этот похлеще всех прежних будет. Варвара пару раз замечания сделала – ну невозможно же жить! Они ее, как водится, облаяли по-всякому, а она не стерпела, написала участковому. Милиция эту парочку маленько приструнила, ну, а им-то не понравилось, конечно! С тех пор и пакостят старухе как могут, сволочи. То обзовут без свидетелей, то дверь чем-нибудь вымажут, стенку исцарапают или еще что. А теперь у них, видать, новые фантазии: хотят запугать Варю всякой чертовщиной.
– Ну что же… Может быть, и так. А что – она совсем одинокая, Варвара Петровна? Дети, внуки есть? Намылить надо шею этим козлам… пардон, соседям, как следует и тоже без свидетелей, чтобы впредь обходили старушку стороной. Что – некому?
– То-то и дело, что некому! Один только внук у Вари и есть, он отдельно живет. Но Андрюше она не говорит про эти дела: не хочет расстраивать. А то еще впутается в историю с этими алкашами чертовыми… Андрюша – славный мальчик, Танечка. Такие теперь редкость. Закончил институт, работает в одной фирме программистом – по компьютерам, одним словом. И платят, Варя говорила, прилично: даже ей помогает, вот какой молодец! Навещает бабушку часто, не то что другие лоботрясы… Знаешь, Танечка, дочка Варина единственная – мать Андрюши – умерла лет пять назад. Незадолго перед тем, как мы с Варюшей познакомились. Она тогда сама не своя была, да и теперь еще не оправилась полностью: горе-то какое! Андрей с матерью жил, с отцом они еще бог знает когда развелись. Хотел после маминой смерти бабушку к себе забрать, а Варвара не пошла: парню жениться не сегодня-завтра, зачем им там старуха, в самом деле? Но квартиру свою приватизированную, само собой, Андрею подписала. Очень она боялась, Танюша, что мальчик, оставшись один, без пригляду сорвется с тормозов, пойдет по плохой дорожке: свобода, сама понимаешь… Но ничего подобного! Умница парень – одно слово. И вот теперь, слава богу, собрался наконец жениться: услышал господь Варины молитвы! Пора: двадцать шесть ему уже, Танечка. «Ладно, говорит, бабуля, скоро тебя порадую: нашел себе невесту. А то ты меня уже достала – женись да женись…» Нет, отличный парень Андрей, дай бог ему счастья!
Мне с трудом удалось заткнуть этот словесный вулкан собственной репликой.
– Ну и зря бабуля ему все не расскажет, раз он такой отличный! Пусть тогда опять в милицию обращается: они этих придурков как следует пугнут. А я-то чем могу помочь, Альбина Михайловна?
Она молитвенно сложила руки.
– Танюша, пожалуйста, поговори с Варей! Очень тебя прошу. Мне кажется, она и мне не все рассказала. Может, они ей пригрозили, не знаю… Словом, я не могу этого объяснить, но почему-то мне за нее тревожно. Ты меня понимаешь?
Я обреченно кивнула, хотя на самом деле понимала только то, что имею дело с ярким проявлением старческого маразма. Только пока неясно – чьего именно.
– Я знаю, дорогая, что ты очень занятой человек, и у тебя хватает других забот, и, конечно, ты привыкла получать за свою работу хорошие деньги. Варя, конечно, не сможет тебе заплатить, а я – тем более… Но ведь я многого и не прошу, Танечка! Просто зайди к ней между делом, поговори – и все. Ну, пожалуйста, дорогая моя – ради нашей дружбы!
Я подняла руки: сдаюсь! Но ради чего именно я пошла на эту жертву – Альбине Михайловне говорить не стала. Пусть думает, что ради нашей дружбы…
– Хорошо, хорошо! Зайду. Будем считать, что это произойдет действительно «между делом», а потому гонорар я с вас требовать не стану. – Мне пришлось усмехнуться, иначе Альбина Михайловна вряд ли поняла бы мою шутку. – Так вы сказали, дом номер пятьдесят два? А квартира?
– Пятьдесят первая, Танечка. Спасибо тебе, дорогая! Так я скажу Варюше, что ты зайдешь?
– Скажите, скажите. Только сегодня не обещаю: мне сейчас выспаться надо, а вечером снова «в дозор»…
– О, конечно! Я понимаю, Танюша. Ты – гордость нашего дома, я всем это говорю. Частный сыщик – это… ого-го!
Не знаю, что она имела в виду под «ого-го», но при этом приняла показательную позу культуриста. Впрочем, я знаю доподлинно, что Альбина Михайловна – большая поклонница детективного жанра в литературе и кино, а значит, можно предположить, что и к живому представителю этого жанра относится вполне искренне.
– Благодарю. В наши дни редко встретишь подобное понимание со стороны ближнего. Только я вас умоляю, Альбина Михайловна, кстати, не в первый раз: не надо объявлять по всему Тарасову, что частный детектив Таня Иванова живет именно в этом доме! Я вовсе не стремлюсь к популярности. В нашем деле… что?
– Знаю, дорогая, знаю! Лучше замаскировался – дольше прожил. – Альбина Михайловна указательным пальцем с накрашенным ногтем замкнула свой рот. – Буду молчать как могила!
Я почти на руках вынесла из квартиры «минутную» гостью, задержавшуюся на добрых сорок, нарочито погрохотала замками – чтобы она не услышала из-за двери, как я тихо чертыхнулась. И через пять минут уже спала.
