Марина Владимировна Чигиринова
Прибежище смерти
Со мною – безумное Лихо, и нет от него мне защиты.
Ф. Сологуб
I Путь к успеху
1.1 Бегство в Петроград, 1923 г
От сладкого аромата трав кружилась голова, а прямо над головой, очень низко, плыли белые ватные облака. Воздух замер и только слегка подрагивал в такт дыханию. Мыслей не было слышно из-за громкого стрекотания кузнечиков и жужжания пчел. Недалеко была пасека, и раньше матери удавалось выменять немного меда на яблоки, которые у них в огороде были в изобилии. Воздух пах тем самым, уже забытым, ароматом меда. Внизу, под бугром, раскинулось огромное зеркало Серутского озера, в котором отражались облака. Когда-то, мальчишкой, он плавал на острова, их было множество на этом огромном озере, большие и маленькие. Покрытые буйной растительностью, они так и манили его к себе. Отец охотился на одном из них на зайцев, ставил силки, и иногда брал с собой сыновей. Это было настоящее приключение.
Жара обездвиживала, и было лень даже спуститься с бугра, чтобы погрузиться в прохладные воды озера. Наконец, он стряхнул с себя ленивую горячую немочь и, набирая скорость, побежал с горы к озеру. Сначала ломая пшеничные колосья, потом по колючей, подсохшей от жары траве с желтыми бессмертниками. И, поднимая мягкую дорожную пыль, припудрившую загорелые ноги до колен, свернул на мостки, которые вели к покосившейся закопченной баньке, а дальше прятались в камышах, и с разбегу прыгнул в воду!
Прохлада проникала в поры кожи и разливалась по телу, понемногу охлаждая и принося бодрость. Пришлось на мелководье снова вскочить на ноги, и, в брызгах, пробежать пару метров, а уже в глубоком месте он быстро поплыл саженками. От шума и брызг озерные обитатели бросились наутек – ужи торопливо уплыли в камыши, а потом и зашуршали на берегу, а серая цапля, поднимая воду крыльями, медленно и тяжело взлетала, казалось, могла и передумать и плюхнуться назад. Ей тоже было томно от жары.
Ленька с наслаждением поплавал вдоль берега, то рассматривая облака, то живописные избушки на холме, над озером, и вышел на берег в мокрых, прилипших к телу портах, и рубахе с косым воротом. В мокрой одежде стало прохладно и приятно на солнце, и Ленька снова мог предаваться каким-то неопределенным мечтам, отличающимся невероятной приятностью для него…
– Лееень! Мамка зовет! – с горки с важным видом к нему спускался младший брат Афанасий, которого его отец звал по-взрослому – Панас.
– А что нужно-то? Иду.... – Леонтий нехотя встал, потянулся молодым жилистым телом и побрел к дому. Идти не хотелось, потому, что не смотря на жару, дома всегда была работа для него. В деревне трудились с рассвета до заката. А он последнее время мечтал о чем-то другом, и никак в своих приятных мечтах не связывал свое будущее с этой деревушкой, где жили его предки много лет, и ничего не менялось: ни эти каторжные условия жизни, ни занятия, которые повторялись день ото дня, без изменения, столетиями… Он любил эти места, любил лето, хотя и летом жизнь не становилась легче, только бы не нужно было страдать от холода. А зимой впадал в уныние, о котором он слышал, что это самый страшный смертный грех.
Что касается веры в бога, она тоже в деревне была своеобразной – с богом у большинства местных установились какие-то панибратские, своего рода иждивенческие, отношения. Чаще в их тяжелой жизни о боге вспоминали только тогда, когда было особенно трудно и горячо просили его о чем-то у закопченных, дешевых икон. А как все налаживалось, и поблагодарить его забывали, и в церковь не ходили. А православные праздники носили такой яркий языческий характер, и зачастую заканчивались пьянкой и мордобоем…
Леонтий, мужая, верил, что он рожден для какой-то другой, важной цели, он чувствовал в себе огромную энергию, которую, мечтал направить в иное русло, чем заготовка сена, дров и возня на огороде. И образы будущего рисовались в его мечтах в сказочно-лубочных картинках, где он то был похож то на того барина, приезжавшего в их деревню в ослепительных лаковых сапогах и новом картузе, то на господ, которых он видел в Великих Луках, важно и чинно прогуливающихся по рынку. Они почему-то напоминали Леонтию ворон, черным цветом в одежде и важным взглядом. На рынке они были явно случайными людьми и забредали сюда разве что развлечения ради. А в основном, на рынке был шустрый, деловой разношерстный народишко одетый в залатанные штаны и пестрые рубахи с поддевками…
– Где ты ходишь? Пора в лес с отцом за жердями. Поешь, и идите! – мать достала настоящее лакомство, которое им доставалось не каждый день – запеченная в русской печке, на соломе, рыба, которая слегка подсыхала и местами крошилась как сухарь, но обильно присыпанная солью, она была деликатесом. Достав с подоконника краюху хлеба, он поел, с удовольствием запив обед молоком, и отправился за отцом в сарай.
Отец, Григорий, рано постарел, усох, и чаще ходил сгорбившись и кряхтя. Сейчас он уже собрался идти и ждал сына, присев на лавку на крыльце. Тут же, под ногами, сушился собранный сегодня чеснок, от него терпко пахло. Ленька взял топор, и они заспешили в лес.
А Афанасий, пока они ходят, будет помогать матери со скотом, вместе с сестрой Евдокией. У них была корова, три овечки и свинья, а еще много кур и уток.
Жить в деревне без скотины было невозможно, почти все, что они добывали тяжелым трудом, потреблялось их небольшой, по деревенским меркам, семьей. А то, немногое, что продавали на базаре, позволяло покупать самые необходимые промышленные товары. Жили очень бедно. Но дети привыкли к бедности и не замечали ее, так как другой жизни не видели, и все вокруг жили точно также.
Ленька обожал ездить в город на рынок, где азартно торговался и выгодно продавал молоко, сметану и яйца. Мать очень гордилась его успехами.
Евдокия вошла в девичий возраст и заневестилась. Для Леонтия она была особенной – была в ней всегда какая-то недетская мудрость и чувство юмора… Мама учила дочку женским хитростям – собирать на рассвете лекарственные травы, присказкам и заговорам…
Лес, который давал им все – дрова, лес для построек, осенью грибы и ягоды; и он был для них живым существом, своего рода богом, от которого зависело их выживание.
Мужчины еле вдвоем притащили на себе столько жердей, сколько смогли унести, остальные, нарубленные, оставили в лесу на завтра. Материала нужно было много – нужно новый загон для кур справить, и забор обновить. Но это уже завтра, потому что быстро темнело.
Леонтий лег на печную лежанку, набросил на себя ватник, но сон не приходил, ныли мышцы рук и саднили царапины на ногах, а главное мысли жужжали в голове как слепни на полуденном солнцепеке.
Закрыв глаза, он подумал и вот так будет всегда? Он как отец он сгорбится, сила уйдет, волосы поседеют а он все будет жить на этом холме, как его деды и прадеды. И это с его способностями и энергией! Нет он не этого хотел! Еще слухи из города доносили вести о больших изменениях которые происходили в стране, о невероятных возможностях, открывающихся для простого народа. Все больше его знакомых убегало в город.
И проснувшись утром, он продолжал думать о новой жизни в городе, о удаче, которую он мог там поймать за хвост. Вот, уехавший три года назад хромой Митька, пишет в письме своей матери: начальником стал и его звал в Петроград.
Почему-то, традиционно, все из местных окрестных деревушек ехали на заработки и за удачей в Петроград, а не в Москву, хотя расстояние до двух столиц было одинаковое. Поэтому, все кого он знал, его сверстники и ребята постарше, тоже уехали на север, а некоторым даже довелось воевать на Гражданской войне. Они примкнули к бойцам Чапаева, которые продвигались через болота в лесах за их деревней и ненадолго останавливались в деревне. Бабы помогли провизией из своих скудных запасов голодным и уставшим солдатам революции. Тогда ребята постарше помогли красноармейцам пройти гать и выйти на большак, а там и решили уйти с ними.
Солнце только вставало. На зорьке, Ленька косил траву в низине, а ту, что скосил вчера уже нужно было ворошить. В такую погоду сена будет много, хорошее, душистое! День клонился к полудню.
– Что размечтался, вяжи!! – отец больно бросил ему вожжи в лицо. Задумавшись, Ленька не заметил, что они уже дошли до кучи нарубленных жердей по раскаленному от солнца сосняку. В лесу так терпко пахло сосновой живицей! С холма, за деревьями, на мысу, открылась голубая гладь озера. Захотелось снова нырнуть в озеро, как вчера. Пот тек по лицу, но Ленька деловито просунул вожжи под нижние жерди и, срывая кожу на косточках рук, продел и туго их завязал.
– Потащили, пока еще не очень жарко! – отец взял один конец вожжей и, упершись в землю, с рывка, они вместе потащили вязанку по пыльной дороге в лесу. У Леньки на, вздутых от напряжения, венах рук сидели слепни и больно жалили, он пытался их смахнуть, но они возвращались снова. Он понимал, груз выпускать нельзя, папка был зол!
Еле дотащили жерди до дома, помылись от дорожной пыли и сосновых иголок в озере у дома, и мама позвала есть. В избе, с маленькими окошками, казалось совсем холодно, по сравнению с жарой на улице. С яркого света не сразу разглядели, что молоко уже на столе и каждому отрезан кусок хлеба. Пока усаживались, прибежали младшие – Панас и Дуся, тоже сели к столу.
Отец, кряхтя забирался на лавку ближе к окну. Место у окна, причем с той стороны, с которой видно дорогу, было отцовским, привилегированным. Всем было очень интересно наблюдать за тем, кто может появиться в окне, других событий в деревне было мало. Дом был предпоследним в деревне Федосеево, дальше была полуразвалившаяся избушка старой вдовы. В окно можно было увидеть только эту старушку, которая редко ходила мимо них, в соседнюю деревню, к родственникам; или тех, кто шел в лес или на кладбище. На мысу, было старенькое кладбище, куда местные ребята побаивались ходить.
Отец прилег отдохнуть прямо на пол, на тканую пеструю дорожку, он вымотался и в такую жару и больше работать не мог. Пол приятно холодил и снимал усталость. Леня пошел корить жерди – если с них не снять кору, они быстро сгниют. А остальные, младшие и мама, пошли чистить и вязать чеснок в ровные косички.
Так день начал клониться к вечеру. Ленька нервничал. Он уже все твердо решил, страх его мучил, но он не хотел больше этой скучной жизни. Надо бежать! Он там найдет Митьку, и тот ему поможет. Он многое мог, умел читать и писать, в школе его хвалили за способности. Далеко не все в их деревне ходили в школу. А их, троих, родители гоняли в начальную церковно-приходскую школу за десять километров, в другое село в любую погоду. Дети обижались на родителей, считали это жестоким…
Звуки гармошки печально полились над порозовевшей гладью озера, это означало, что день закончен, и можно отправляться на боковую. Это сосед, Игнат, выпив самогона, всегда так провожал летний денек. Он сидел на крылечке, обращенном к озеру и зашитом с боков, от ветра, и выпитый самогон будил в нем лирические чувства. Никто не мог его угомонить, ни жена ни возмущенные соседи, которым хотелось отдохнуть. Но вскоре все привыкли, и воспринимали эту музыку как неотвратимое явление природы. Единственное, с чем не могла смириться Агафья, с постоянным уничтожением ее запасов самогона и браги. Смотрела на седого Игната и вспоминала, как еще недавно он был-ярко рыжий, волосы и борода колечками и заводной – искры из глаз. Она узнавала молодого мужа в быстро взрослеющем сыне – Матвейке, тоже рыжем и непутевом. Работать не хочет, бегает, как оголтелый за девками.
А в муже как будто кто-то погасил свет – он поник, и к сорока годам стал совсем седым и сгорбленным. Его постигло глубокое разочарование в своей жизни, в новой власти и в бестолковом сыне, который периодически исчезал неизвестно куда.
Все ждали от новой власти послаблений, крестьяне ждали земли в собственность, но пока ожидания не оправдывались.
То тоска и боль, то забытая молодецкая удаль и размах звучали в музыке Игната.
Ленька тихо сложил в мешок из дерюжки несколько луковиц, подсохшую краюху хлеба и пару сухих окушков, которых много прошлым летом наловили с братом – Панасом и закопал мешок в сенях, среди ветоши и старой обуви.
Ночью он ворочался на жестком настиле из досок и совсем не мог заснуть.
Когда, после четырех утра, забрезжил свет, и стали в темноте вырисовываться силуэты спящих домочадцев, он увидел ярко проступивший лик на иконке, который смотрел на него как живой. От тревоги и возбуждения резануло в животе, он тихо встал и, босиком, прихватив одежду, вышел в сени. Там он откопал свой мешок, перебросил через плечо выходные ботинки, связанные шнурками. Они были потертые старые и уже маловаты, но других не было, и эти нужно беречь. Тихо пробрался в курятник, вытащил из-под сонной курицы теплое яйцо и выпил его. Считай позавтракал. Потом посмотрел издалека на темнеющие окошки родного дома и быстро, босиком пошел по дороге. С каждой минутой его шаг становился тверже, уверенней, и радостное возбуждение разлилось по его телу.
Вот уже родное Федосеево осталось позади. Зарделось небо, солнце вставало за бугром, окружающая тишина нарушалась только тихим квохтаньем, потревоженных им кур, и лаем собаки у соседей, но и это скоро затихло.
Чтобы срезать путь, Ленька пошел через луг, и моментально ноги стали мокрыми от росы. Становилось зябко, но первые лучи солнца уже ласково грели плечи.
По мере того, как он все дальше уходил от родного дома, Леньку охватывала то радость, что он наконец вырвался, и его ждет новая жизнь; то тоска и жалость к оставшимся близким. Он сокрушался, что не оставил записку. Как они воспримут его уход? Наверное мама будет плакать, а отец рассердится, не простит. «Я заработаю, вернусь, буду помогать» – думал он, не зная что единицы, из покинувших деревню, добивались удачи, а остальные пополняли ряды деклассированных элементов, перебивающихся случайными заработками и болтающихся по ночлежкам Петрограда. Многие пополняли ряды бандитов и воров.
Он, ловкий и быстрый, на ходу вскочил в открытый вагон товарного поезда, замедлившего ход на повороте в лесу. В животе урчало от голода, и не смотря на принятое решение экономить еду, он достал краюху и стал ее немножко откусывать по краю. Загрустив, он вспомнил сестренку, Дусю, как она, еще малышкой, выделяла его, вихрастого паренька, из всех, и тянула к нему свои пухлые ручонки. Как она вкусно пахла молочком! Он уже скучает по ней.
Он не заметил, как уже жадно откусывал от краюхи, оставив только маленький кусочек горбушки. «Не то не се..» – и он отправил в рот остатки. Почувствовал приятную сытость, которая прибавила ему оптимизма. Он же едет не на пустое место! Его ждал Митька! Леня достал, уже ставший ветхим, краешек от газеты, с его адресом. Теребя этот скрученный листик он чувствовал себя сильнее.
Митька был старше Леонтия на пять лет, поэтому с детства Ленька смотрел на него с уважением и брал с него пример. Однажды Митька с братом валили лес, и большое бревно ему повредило ногу. Как ни старались, как ни лечили его, даже в город возили к фельшеру, но Митька так и остался хромым. Но это не мешало ему в жизни, он был рукастый и толковый, одним из первых уехал в город и, говорят, хорошо там устроился. Матери писал, что работает на заводе, ни в чем не нуждается. Звал Леньку к себе.
Друзей у него было не много, почитай, один – Федор. Он с детства был маленьким старичком, неразговорчивым, хмурым. Как ни встретишь его – все в делах, все с отцом, то пасут, то косят, то сеют. Но иногда он заходил к Леньке и они вместе шли вечером посидеть на завалинке, отдохнуть от работы, осенью и весной, в прохладные дни, там было теплее. Сидели молча, почти не разговаривая, но так привыкли к таким посиделкам, что когда Федька болел, Леонтий места себе не находил, скучал.
А однажды что-то как лопнуло в Федьке, и он расплакался, и говорил, говорил… Рассказывал, как отец его бьет, мать куском хлеба попрекает, что в семье больше любят старших сестер и брата. Потом всхлипнул раз, размазал слезы с грязью по мокрой мордашке и снова, как одеревенел – опять ни слова из него не выжмешь.
Все ближе они сходились с Федором, Леонтий чувствовал в нем родственную душу, уважал за сдержанность и деловитость. Федор все умел, если у Леньки что-то не ладилось, Федор без лишних слов шел и помогал, хотя и шипела ему в спину мать: «У самого дел – не переделать, а он другому, бестолковому, идет помогать», но мальчишки не обращали на это внимания.
Любил они вместе косить, сначала Ленькин лужок выкашивали, а потом вместе шли на Федькино болотце косить. У Федькиной семьи были козы, и сена тоже нужно было много.
Шли вровень, плечом к плечу, а за ними трава ложилась ровными полосами и только слышно: «вжжик, вжжик». Залюбоваться можно такой работой. Чувствовали себя при этом единым целым; воинами, сражающимися с несметным полчищем врагов…
Так и росли. Федя был всего на год младше Лени, а рос плохо, на пол головы ниже Леньки, но был коренастым, широким в плечах и очень сильным.
Вдруг раздался страшный скрежет, поезд затормозил на станции. Ленька, аккуратно, крадучись, вышел из вагона, боялся вдруг его найдут, заметят. Спрятался в ближайших кустах и ждал отправления вагона. Сколько нужно будет ждать, он не знал, поэтому боялся далеко уходить. Ботинки надел, и с мешком на всякий случай не расставался. Снова хотелось есть, но припасы трогать не было боязно. Ленька заметил вдоль дороги домики с яблонями, яблоки уже спели и вполне годились в еду. Он перемахнул через забор, и стал рвать желто -зеленые яблоки, засовывая их за пазуху. Но тут поезд тронулся, скрипя и покачиваясь, а из дому выскочил мужик с палкой и бросился к нему. Придерживая рубаху с яблоками, Ленька в два прыжка подскочил к забору, перемахнул через него и едва успел догнать поезд, вскочил в последний вагон с каким-то хламом… Уютно устроился между каких-то пустых ящиков и тряпья.
И снова стал вспоминать как они с Федькой лазили в чужие огороды за яблоками в августе, под Спас. Воровать яблоки у деревенских мальчишек считалось не зазорным, и не воровством вовсе, а своего рода традицией. Часто они большой гурьбой, как саранча, налетали на чужие огороды, порой даже морковку таскали и смородину с кустов. У голодных мальчишек съедалось все.
Он достал из-за пазухи зеленое яблоко и с трудом откусил его: «Неспелое!» – сморщился от кислоты, но яблоко доел, а остальные ссыпал в свой мешок.
А потом в один обыкновенный, ничем не примечательный день, Федька пропал. Ленька искал его везде, но его нигде не было. Пришлось идти к нему домой, что было у них не принято и вообще, после Федькиных рассказов Ленька недолюбливал его родителей.
– Что трешься у забора? Своровать что-то вздумал? – сварливо, с крыльца спросила Федькина мать, вытирая грязные руки о засаленный передник.
– Нет, теть Фрося… А где Федя? – робея спросил Ленька.
– А он тебе на што? – опять неприязненно допрашивала Ефросинья.
– Ищу, ищу, а его нет! – более настойчиво продолжал Леня.
– А ты не ищи, делом займись! Вот тут болтается по чужим домам! – она начинала злиться, и Ленька уже почти отчаялся что-то узнать, но она добавила – К тетке мы его отправили, в город. Будет ей помогать, может и учиться отправит… Одинокая она, детей нет…
Ефросинья развернулась и ушла в дом, сильно хлопнув дверью, как будто сердясь на самою себя…
Как же теперь без Федьки! Тоска! Расстроенный Ленька побрел домой, а потом долго скучал по Федьке, все надеясь, что он вернется, или хоть на побывку приедет. Почти семь лет прошло с тех пор, а Федьку он все помнил и ждал.
Раздался страшный скрежет, толчок и полная тишина. Поезд встал. Ленька проснулся и резко вскочил. Снова, крадучись, выбрался из вагона. Совершенно непонятно: приехали они или нет. Может подождать, и поезд тронется дальше? Смеркалось. Вокруг были старые, из красного кирпича здания, то ли амбары, то ли склады, много путей, рельсов… Вернулся в вагон и стал ждать. Время шло, поезд стоял, как мертвый. И вдруг Ленька услышал чьи-то голоса, они приближались к последнему вагону вдоль товарняка, громко разговаривая и постукивая чем-то железным. Он быстро выскользнул под вагон и вынырнул с другой стороны. Решил уйти подальше от этих людей. Больше всего он боялся, что его поймают и отправят назад домой. Грабителей он не боялся, брать у него было совсем нечего.
Он довольно долго шел по рельсам по ходу движения поезда, спать ему не хотелось и шел он довольно быстро, и вскоре увидел вдалеке темнеющую полосу городских домов с редкими огоньками – город… Все это выглядело так неприветливо, что его взяла оторопь…
И тут вдруг его охватил ужас – пропала бумажка с адресом в кармане! Он успел и похолодеть и покрыться потом, пока обнаружил ее в другом кармане. Отпустило! Нет, адрес он выучил наизусть, но бумажка, сама по себе, имела для него большую ценность, он суеверно считал ее пропуском в новую жизнь и единственным, что его с ней связывало.
Уже глубоко за полночь он брел по пустым улицам Петрограда, под ногами ветер носил обрывки каких-то бумажек. В деревне каждая бумажка была на вес золота шла на растопку или на самокрутки отца. Ленька поднял одну, вторую бумажку и бережно положил их зачем-то в карман.
Идти к Митьке так поздно он не решился, да и не у кого было спросить, где находиться Малая Болотная улица, поэтому он брел по дворам рассматривая все темные углы и ища места, где можно переждать ночь, и если будет возможность, вздремнуть…
Несмотря на жаркий день, в сырых каменных дворах Петрограда было холодно, сырость продирала до костей, все дверцы в подвалы и дворницкие были закрыты, а в одном дворе его грубо шуганул запоздавший с уборкой дворник. Но упорный Леонтий продолжал искать, покачиваясь от усталости и голода. И вот удача – дверь прямо на земле! Удалось поднять огромный лист металла с ручкой, который оказался люком в систему дровяных подвалов, видимо,когда грузили дрова, и его забыли закрыть.
Медленно, по металлическим ступеням, Ленька спустился в гулкое большое помещение, заполненное по стенкам аккуратно сложенными дровами. Глаза медленно привыкали к темноте, и постепенно проступали смутные очертания огромного пространства с арочными сводами. Было жутковато… Леонтий забрался в дальний угол подвала и прилег на разбросанные по земляному полу доски, и провалился в глубокий сон.
Его разбудило ощущение, что он едет на поезде, голова качнулась как при торможении. Ленька резко открыл глаза и почувствовал над собой чье-то тяжелое дыхание, и понял, что этот кто-то, за веревку, тянет из-под него мешок с остатками запасов еды. С размаху, кулаком Ленька ударил в самую середину темного силуэта над ним.
– Ой, ой! Сука, боольно! Зачем же сразу бить? Я хотел только посмотреть! – раздался по бабьи визгливый мужской голос.
– Отдай мешок! – рыкнул Ленька, почувствовав свою силу, он вообще считал себя не робкого десятка, драчливым не был, но в драках часто выходил победителем, брал не силой так куражом.
Хватка супостата ослабела, мешок остановил свое движение из-под Ленькиной головы. Затеплилась спичка и Ленька, к в своему удивлению, увидел лицо бритого господина в шляпе.
– Тиша! – сказал господин.
– Сам тише! – резко парировал Леонтий.
– Я-Тихон! Зовут меня так – Ти-ша, – представился господин. – А ты кто? Что-то я тебя здесь раньше не видел.
– Я Леонтий, Леонтий Григорьевич Семенов! Приехал издалека, отсюда не видно. Хочу работу найти, друг обещал помочь, – и Ленька откровенно, как на духу рассказал все Тихону.
– Лет-то тебе сколько? – спросил Тихон. – Не так-то легко сейчас с работой. Попробуй, может у тебя получится, а я уже давно перебиваюсь случайными заработками. А ведь я художник.
– Правда? Художник? Не видел я никогда живых художников, – Ленька с любопытством пытался разглядеть нового знакомого. – Мне уже двадцать восемь лет, двадцать девятый пошел.
– А мертвых художников видел? – усмехнулся Тихон. – Тебе больше двадцати не дашь, чубатый.
Леньке показалось, что над ним смеются, насупился: – Давай спать, рано еще. Тихон шаркая вернулся в свой угол, за куртину из ящиков, пару раз кашлянул, повозился, шурша бумагой и, видимо, заснул.
Темнота сразу перестала быть такой зловещей и пугающей – подкашливание и храп Тихона делали ее уютней. Ленька подсунул под себя еще две доски и заснул.
Ему снова снился поезд, мелькание вагонов, потом за ним кто-то гнался, а он, тяжело махая руками, поднялся в воздух и взмыл над городом, под ним были маленькие, как спичечные коробки, дома, а люди меньше муравья..
– Вставай! Надо уходить, а то нас здесь поймают, – торопливо шептал Тихон Леньке на ухо – пойдем!
– Сейчас-сейчас, – Ленька огляделся, было по прежнему темно, но спать уже не хотелось – Что ночь еще?
– Нет, здесь в подземелье темно и днем, видишь, в щелку солнце светит и здесь немного посветлее стало… Видно уже утро давно.
Для Леньки это было первое утро без петухов, и без света из маленьких деревенских окошек. Вдвоем с Тихоном они медленно двигались к выходу. Тихон чувствовал себя увереннее, видно бывал здесь, но по-стариковски шаркал ногами, пропустив вперед Леньку, который тоже сориентировался и уже бодро поднимался по ступенькам наверх. Снизу надавил на широкий люк, но он не поддавался. Неужели их заперли снаружи? Там были ушки от замка!
– Сейчас подмогну, – снизу заторопился подняться Тихон, поняв в чем дело.
Но Ленка снова надавил, поднатужился и квадратный тяжелый люк со скрипом открылся. Они щурясь от солнца выскочили из подвала и скрылись в глубине проходных дворов. На ярком свете Тихон уже не казался таким важным господином. Его, когда-то приличная, одежда выглядела потрепанной и обветшавшей, брюки из черного стали неопределенного цвета, на старом пиджаке были заплатки, но из платочного кармашка висела начищенная стальная цепочка на которой блестел окуляр монокля. Тихон щурился на свет и явно плохо видел, надвигая зеленоватую шляпу с коричневой лентой ниже на какие-то бесцветные, тусклые и невыразительные глаза. А причина его неуверенной походки была в рваных штиблетах, которые давно порвались. У правого была спереди оторвана подошва, «просила каши», и при ходьбе загибалась внутрь, создавая ту самую хромоту и шарканье.
– Нам дальше в разные стороны – тебе на Болотную, а мне, в другую сторону – на Смоленское кладбище. Я обычно там и ночую, и халтурку иногда нахожу, на памятнике надпись выбить, или еще что. Если что не заладится – приходи ко мне, на кладбище. Ты парень молодой, сильный, я помогу маленькую денежку заработать.
– Спасибо, на добром слове! На кладбище я всегда успею, – усмехнулся Леонтий в усы… Меня ждут, обещали помочь. На завод хочу, работать.
– Ну смотри… Иди, как я тебе рассказал, всех подряд не спрашивай, мало ли на кого нарвешься.. – Тихон развернулся, и Ленька долго видел его понурую спину со следами пыльных досок на спине, а потом бодро пошел вперед, откусывая кислое яблоко.
До Малой Болотной улицы Леонтий дошел довольно быстро, вход на лестницу оказался со двора, и он уверенно поднялся на третий этаж. На полутемной лестничной площадке, куда еле просачивался свет через витражные окна, было три двери, у нужной, на стене было большое количество звонков и записок с фамилиями. Дверь была приоткрыта и из щели валил дым от сгоревшей еды. Леонтий постучал в дверь, и не дождавшись ответа, вошел в полутемное пространство, завешанное сушащимся бельем. Раздвигая простыни, он продвигался по длинному коридору практически на ощупь, задыхаясь от вонючей гари.
Внезапно путь ему преградил крупный бородатый мужик со сковородкой в руке. Вид у него был устрашающий.
– Что тебе надо тут? – спросил он потягиваясь, но не проявляя агрессии и криво ухмыляясь, – видишь, остался без обеда, сжег все в дым....
– Дмитрия, Митьку я ищу. Он мне дал этот адрес, – и в доказательство достал листочек с адресом из кармана.
Мужик на листик не взглянул.
– Был такой! Да весь вышел. Пропал, даже вещи не забрал. Узелок вон стоит, вернее то, что от него осталось. Часть уже соседи растащили. Скоро год будет, как нет его, даже комната куда его поселили, занята. Хочешь посмотри, – мужик оказался разговорчивым.
– Боже мой, а что же делать теперь? Где искать? – Ленька чувствовал себя полностью выбитым из колеи. А мужик подтолкнул его к двери, где жил Митька.
Постучались и тут же, вдвоем и со сковородкой ввалились в комнату. На них с удивлением смотрела немолодая баба, сидевшая за столом, обрюзгшая с растрепанными седыми волосами в старом, заношенном халате.
– Что лезете, пьянь? – зло спросила баба, встала от стола и стала наступать на вошедших грузным телом.
– Вот к Митьке пришли. Расскажи, что знаешь, – неожиданно робко заговорил мужик со сковородой.
– Не знаю я его, не застала. И никто не знает, куда подался. Пропал, с работы не вернулся. А комната теперь моя! По закону! И не надейся, – на крик перешла баба.
– Тогда я пошел – нерешительно сказал Ленька, совершенно не понимая, что ему теперь делать и куда идти. Пошел по коридору к выходу, сопровождаемый приветливым мужиком, который по дороге поставил сковородку на закопченную дровяную плиту в огромной, проходной кухне.
– Не поминай лихом, – сказал мужик и закрыл за ним дверь.
Медленно спустившись во двор, Ленька подумал «Домой не вернусь!» и сжал кулаки. В животе сосало от голода, он давно не ел. Поэтому присел на нагретую каменную тумбу у арки на выходе из двора и достал свой неприкосновенный запас – рыбу. Хлеб давно кончился. Наспех перекусив и вытерев руки об себя, он решил посмотреть город. Не спеша пошел в сторону центра, в направлении того двора, где провел ночь. Решил, если что, снова переночует там.
Город его поразил суетой и количеством народа. Народ был разношерстный: был служивый люд, прилично одетый, спешащий по делам, красивые, богато одетые барышни, группками ходили рабочие, бедно, но чисто одетые, как он, в косую рубашку и пиджак. Но много было и таких, по лицам которых было видно, что они не ели уже не первый день.
Петроград был пугающе огромен, но Ленька привычный к пешей ходьбе бодро шел по улицам, стараясь запоминать дорогу. Больше всего его поразило новое для него чудо – трамваи. Надеялся, что скоро и он, как и многие в городе, будет ездить на работу на таком трамвае. Его мечты были прерваны мелким моросящим дождиком, жара стала отступать. Воды Невы покрылись рябью от дождя. Ленька переждал дождь в парадной, куда прокрался с черного хода, и решил уже идти в сторону своего убежища – дровяного подвала.