Марина Эльденберт
Девушка в цепях
Пролог
Колесо угодило в выбоину, взметнув фонтанчик яростных брызг. Я даже понять ничего не успела, когда содержимое единственной в округе лужи хлынуло на меня, окатив с головы до ног. Мобиль пролетел с такой скоростью, что следом за ним чуть не улетела шляпка, державшаяся на честном слове, то есть на собственноручно сооруженной впопыхах прическе. Проходившая мимо женщина с корзиной сочувственно на меня покосилась, а я отошла в сторону, чтобы оценить масштаб катастрофы.
Масштаб оказался… масштабным.
Пальто было испорчено безнадежно: грязные брызги намертво впитались в кремовый фетр. Несмотря на стремительный прогресс, улицы Лигенбурга даже в центре с очень большой натяжкой можно назвать чистыми. И дело даже не в том, что дым с промышленных окраин оседает везде, куда доберется. После изобретения мобилей пыли стало в десятки раз больше, а наши дороги… ну, не сказать, чтобы для них приспособлены.
Я стянула перчатку и потерла крохотное пятнышко на запястье, которое тут же стало еще больше. Случись такое в любой другой день, мне было бы все равно, но сегодня… Хотя в любой другой день со мной такое вряд ли могло бы случиться. Это пальто я купила на последние сбережения для встречи с директором музея искусств, мистером Ваттингом. Встречи, от которой зависела вся моя дальнейшая жизнь.
Ладно, пусть даже пальто погибло, но встреча еще нет.
В моих, и только в моих силах сделать все, чтобы ему понравилась моя картина.
Я решительно поправила на плече тубу с холстом и сквозь людской поток зашагала к площади Витэйра, сразу за которой располагался музей искусств. Огромное трехэтажное здание, с окнами в мой рост, занимавшее целый квартал. Раньше здесь была городская резиденция графа Аддингтона, участника заговора против короны, но после его гибели особняк отошел государству, как и все его земли. Ее величество Брианна распорядилась перевести в особняк лигенбурский музей искусств, поэтому теперь здесь проходили все самые известные выставки. Несколько раз мы посещали их с леди Ребеккой, женщиной, которая заменила мне мать. Тогда я и подумать не могла, что однажды смогу здесь выставляться.
Чем ближе я подходила, тем сильнее колотилось сердце, но у дверей музея меня ожидал сюрприз.
«Выходной», – гласила надпись на табличке, возвышающейся на бронзовой ножке.
Центральный вход оказался закрыт, так же, как и ворота, ведущие во внутренний двор. Каменные стены протянулись коридорами под открытым небом, заворачивающими так резко, что дальше ничего не рассмотреть. Как раз в тот момент, когда я об этом подумала, часы пробили десять. А это значит, что до встречи осталось… пятнадцать минут.
Я в жизни так не бегала.
Пролететь вдоль дома, за ним еще полквартала, нырнуть в переулок, а потом бежать назад с другой стороны. Запахи дыма, дерева и выпечки смешивались с бодрящей свежестью. Осеннее утро выдалось холодным: несмотря на яркое солнце, ветерок покусывал щеки. Близость Бельты делала его еще более сырым и колючим, поэтому я была искренне рада, когда добралась до служебного входа. К счастью, калитка в высоких кованых воротах с королевским гербом оказалась не заперта. Я притормозила, глубоко вздохнула и степенно, как положено благовоспитанной мисс, направилась к двери.
Под навесом стоял мобиль, в котором, укутавшись старым пледом, дремал шофер. Раньше здесь наверняка была конюшня, но с появлением изобретения, позволяющего преодолевать расстояния значительно быстрее, от экипажей многие отказывались в их пользу. Те, кто мог себе это позволить, даже нанимали водителя, который возил по делам и по развлечениям.
Массивная дверь поддалась с тяжелым скрипом, эхо разнеслось по коридорам.
– Доброе утро! Мне назначено, – облегченно выдохнула суровому мужчине за конторкой. – Мисс Шарлотта Руа к мистеру Ваттингу.
На приветствие он не ответил. Его вздернутый острый подбородок создавал ощущение, что голова вот-вот откинется назад, но вопреки этому она тяжело устремилась вниз, словно собиралась проткнуть журнал с записями. Заскорузлый палец заскользил по строчкам и замер. После этого он поднял голову и спросил:
– Посыльная?
– Художница.
Выражение лица мужчины стало еще более суровым, особенно когда он заметил тубу за моей спиной. Негоже женщинам заниматься искусством. И всем остальным тоже негоже, все это явно читалось в опущенных уголках губ и тяжелом взгляде. Так же тяжело он указал направо.
– Пройдете три пролета, повернете и увидите дверь из туанэйского дерева, с золоченой ручкой. Это кабинет мистера Ваттинга. Только непременно постучите перед тем, как войти, а дальше вам секретарь все укажет.
«Непременно» он выделил так, словно я была не в состоянии понять, что это значит.
Слова благодарности застыли на губах, поэтому просто шагнула в сторону указанного коридора.
Случайно зацепилась взглядом за висящее на стене зеркало и ахнула. Я напоминала не то леопарда-альбиноса, не то что-то пятнистое, науке неизвестное. Из приличного во мне осталась только прическа. Слабый огонек светильника превращал подхваченные лентой локоны в огненные нити, глаза сверкали, на щеках два красных пятна, грудь тяжело вздымается. Брызги пятнышками темнели не только на одежде, но и на лице. Сдавленно охнув, я судорожно раскрыла ридикюль и принялась в нем копаться в поисках платка. Вместо него нашлись ключи, блокнотик с записями сюжетов для картин, смятая пачка леденцов, в которой сиротливо брякал последний, и…
– Возьмите.
Хриплый голос заставил подпрыгнуть. Стоявший позади мужчина шагнул ближе. В полумраке холла я отчетливо рассмотрела маску, прикрывающую большую часть лица, и руку, протягивающую платок.
– Спаси…
Не говоря ни слова, он направился дальше по коридору. Слегка прихрамывая и сутулясь.
– …бо, – закончила я, глядя в удаляющуюся спину.
Пятнышки оттерлись быстро, и, наскоро затолкав платок в сумочку, я поспешила в кабинет. Секретарь, оценив мой вид, предложил разместить пальто на вешалке, чему я была несказанно рада. Забрызганную шляпку водрузила туда же, оставшись в скромном серо-голубом платье с камеей на воротнике.
В кабинете мистера Ваттинга было светло. Солнце плескалось в гранях стеллажей с книгами и полировало лысину владельца. Наверное, при желании в нее можно было смотреться, как в зеркало. Едва успела подумать, что в голову от волнения лезет всякая ерунда, как сам он, невысокий полный джентльмен в костюме-тройке, поднял на меня взгляд. От волнения под перчатками вспотели ладони, но я все-таки сделала книксен (насколько позволяла болтающаяся за спиной туба) и поздоровалась.
– Мисс Руа. Проходите, присаживайтесь.
Я подхватила тубу поперек и поставила ее у стола, устроившись в предложенном мне кресле.
– Значит, вы протеже Грэгори.
От меня не укрылось, что графа он назвал по имени, а вот «протеже» неприятно резануло слух.
– Не протеже, гувернантка его сына, – поправила я. – Граф Вудворд узнал о том, что я пишу картины, и был очень любезен, когда…
– Конечно-конечно, – перебил меня директор музея. – Ну, покажите, что у вас там.
Я быстро стянула перчатки и осторожно достала картину.
Над ней я работала более полугода, она занимала все мои мысли и все свободное время… да что там. Я не могла спать, не могла есть, а едва вернувшись с занятий с Илайджей, сразу бежала к мольберту. Иногда вспоминала о том, что надо поесть глубокой ночью, а иногда не вспоминала вообще. Валилась с ног от усталости, но все-таки вставала пораньше, чтобы успеть добавить несколько штрихов. И вот теперь осторожно развернула холст, расстелив его на столе перед мистером Ваттингом. От волнения руки дрожали, но я даже не уронила крышку тубы себе на ногу (как сегодня утром, когда собиралась).
– Гм… – Он едва скользнул взглядом по картине, а потом перевел его на меня. – Это вы написали, мисс Руа?
От того, как это было сказано, краска залила щеки.
– Разумеется, я.
Пару секунд мистер Ваттинг буравил меня взглядом.
– Вынужден вам отказать, – сказал он и подвинул холст двумя пальцами в сторону.
Кабинет сузился до полотна, а потом снова растянулся в полный размер. Руки похолодели.
– Но вы даже не взглянули толком.
Снисходительность сменилась раздражением.
– Я слишком ценю свое время, мисс Руа, чтобы отчитываться перед вами о причинах своих решений. Поэтому прошу…
– Позвольте.
Как и в прошлый раз хриплый голос раздался из-за спины, только на сей раз подпрыгнули мы вместе с директором. Серебристый набалдашник коснулся стола, и пальцы мистера Ваттинга отпрыгнули от холста, словно его могли ужалить. Я же, напротив, замерла, глядя на трость, едва касающуюся уголка картины. И моего локтя. Затянутая в платье, я почему-то чувствовала ее, как раскаленную сталь на обнаженной коже. А еще присутствие у себя за спиной: мужчина стоял гораздо ближе, чем допускали приличия, но прежде чем я успела об этом заявить, меня уже обошли. Трость скользнула в его руку словно на невидимой нити, легла как влитая. Маска открывала только губы и подбородок, и я вдруг поняла, что смотрю на эти самые губы. Сжатые в тонкую линию.
Вспыхнув, отвела взгляд.
– Ох… Месье Орман, не знал, что вы заглянете сегодня. Безумно рад вас видеть! – Директор музея как-то подозрительно засуетился. – Право-слово, не тратьте время, хороший знакомый попросил посмотреть работу своей протеже, и я не смог ему отказать…
Не знаю почему, но именно сейчас за «протеже» мне захотелось огреть его тубой.
– Пауль, – прекратил излияния Ваттинга мужчина.
– Что?
– Я просил называть меня только по имени.
– Да, конечно. – Лысина засверкала еще сильнее, директор полез за платком. – Давайте проводим мисс и обсудим…
– Кто вам позировал? – не обращая ни малейшего внимания на бормотание директора, спросил мужчина.
Взгляд сквозь прорези маски вонзился в меня, мешая дышать.
– Никто, – через силу ответила я, почему-то глядя на трость.
И на руку в перчатке, сжимающую набалдашник. Он сжимал его почти нежно, постукивая пальцами по взрезанному узором серебру, но меня не оставляло чувство, что сдави месье Орман чуть сильнее – и металл раскрошится в пыль.
– Я не могу позволить себе натурщицу, – сбросив оцепенение, вернулась к картине. – И потом, это скорее собирательный образ. Образ всех женщин Энгерии, освобождающихся от цепей жестких рамок. Это символизм. Свобода.
На картине была изображена девушка. Разлетающиеся прахом цепи, босые ноги, платье с неброским кружевом, и темные, льющиеся за спиной волосы. За стягивающими хрупкие запястья оковами, врастающими в стену, не было ничего, кроме размытой пепельно-серой дымки каменных стен и холода стали. Впереди раскинулось многоцветье красок и высокое небо: там, куда она делала шаг, ее платье обретало цвет – так же, как обнаженные плечи и очертания города.
Невольно засмотревшись на нее, подняла голову, чтобы снова наткнуться на пристальный взгляд.
– Как вы ее назвали?
В этом хриплом голосе было что-то неуловимо-притягательное и в то же время пугающее. Он говорил о ней так, словно она была живой. Она и была живой, но он говорил не о картине. О девушке.
– Девушка в цепях.
– Девушка в цепях, – Пауль Орман повернулся к директору, – должна быть представлена на выставке. В центре экспозиции.
А…
– О… – только и вымолвил мистер Ваттинг.
– Я зайду завтра. – Опираясь на трость, он шагнул мимо меня к двери, и я уловила легкий запах сандала. – Как вы совершенно точно заметили, в мои планы не входило беседовать с вами сегодня.
– Но позвольте… как же тогда вы здесь очутились? – произнес окончательно сбитый с толку директор.
Честно говоря, я бы и рада была присоединиться к его удивлению, но где-то на словах «в центре экспозиции» у меня случилось что-то вроде ступора. Впрочем, в следующую минуту ступор перешел в глубокий… как это принято называть в высшем обществе, одно из новомодных словечек, из медицины, кажется… глубокий шок. Потому что Пауль Орман обернулся и ответил, глядя мне в глаза.
– Все очень просто, мистер Ваттинг. Я шел за ней.
Часть 1.
Художница
1
– Ох, Лотти, ну ты и выдумщица, – пробормотала Лина.
В своем небесно-голубом платье с жемчужным кружевом подруга была чудо как хороша. Щеки раскраснелись, так же, как и губы – первые она пощипывала, а вторые покусывала всякий раз, когда готовилась выйти из комнаты. Впрочем, ей все это было не нужно: природа щедро наградила ее внешностью, которой завидовали все дебютантки прошлого сезона Лигенбурга. Волосы удивительного пепельно-золотистого оттенка, глаза цвета сочной молодой травы. Брови – не светлые, как часто бывает у блондинок, а словно мел смешали с крошкой уголька, и цвет-в-цвет такие же длинные, пушистые ресницы. Аккуратный рот, пухлые губы и ямочки на щеках, которые неизменно притягивали взгляды, когда она улыбалась.
Я не раз предлагала написать ее портрет, но Лина отмахивалась и говорила, что успеется.
«Я не хочу тратить время и сидеть на стуле, когда вокруг столько всего интересного», – говорила она.
– Папеньке это ничего не стоило, – закончила мысль Лина, еще раз крутанувшись перед зеркалом. – Думаю, он уже и забыл… но я обязательно передам, как ты ему благодарна. А теперь пойдем!
Она выпорхнула из комнаты раньше, чем я успела ответить. Мне оставалось только последовать за ней.
– И все же, Лина, я бы очень хотела поблагодарить его лично.
Подруга наморщила нос.
– А меня? Ведь это именно я за тебя просила!
– Тебя я никогда не устану благодарить!
Шагнула, чтобы ее обнять, но Лина выставила руки в сторону и проворно отскочила:
– Осторожней! Платье помнешь!
Подруга относилась к тому типу леди, которые увидев лишнюю складочку на одежде, теряют настроение на весь оставшийся день. Поэтому настаивать не стала.
С Линой, точнее, с леди Эвелиной Фейт, дочерью графа Вудворда от первого брака, я познакомилась около года назад, когда пришла наниматься гувернанткой для ее младшего брата. Тогда она едва на меня взглянула, но однажды, пока Илайджа пыхтел над чистописанием, а я штриховала небо на промокашке, она заглянула в классную комнату и позвала меня в коридор.
– Мне право, неловко вас просить, – прошептала Лина и щеки ее заалели, – но прислуге я не доверяю, они тут же все разболтают. Не могли бы вы передать это письмо в назначенный час? Просите все, что хотите.
Разумеется, я ничего не попросила, а записку передала камердинеру молодого виконта Риста, который в конце сезона сделал Лине предложение руки и сердца. Думается мне, после этого все незамужние девушки вздохнули с облегчением, я же до сих пор с улыбкой вспоминала случай, который сделал нас подругами. Случай и тонкий голубой конверт, запечатанный магическим узором виконта, который я принесла через пару дней. И следующий от Лины: белоснежный, хранящий легкий аромат ее духов.
Я никогда не писала любовных писем, и мне их не писали тоже.
Леди Ребекка придерживалась мнения, что забивать голову всякими глупостями ее воспитаннице не положено. Впрочем, я не возражала: мне нужно было усердно учиться, чтобы по достижении шестнадцати лет я могла сама зарабатывать себе на хлеб. Правда, на хлеб не всегда получалось – часть жалованья уходила на оплату жилья, небольшую квартирку на северном берегу Бельты, неподалеку от окраины, где расстраивался новый квартал. Часть – на холсты, краски и кисти, а законченные сюжеты отправлялись к мистеру Рингселу. Он держал небольшую лавку на рынке и продавал их за приличный процент. Невесть какие деньги, не в пример тем, что можно получить в художественной мастерской или магазине (хозяева которых меня даже слушать отказывались, потому что я женщина), но лучше так, чем складывать их у себя и никому не показывать.
Не писать я не могла, а мысль, что мои картины согреют чей-то дом, грела и мое сердце. Правда, не так, как пальто, на которое Лина покосилась с недоумением.
– Лотти! Что это?
– Я, мобиль и лужа, – вздохнула, а подруга сморщила носик.
– Папенька говорит, что эта дрянь здорово отравляет воздух. И вообще, ни одна леди не сядет в этот тарахтящий котел на колесах.
Да, встретить леди в мобиле все равно, что леди в неглиже. Между тем как я была решительно не согласна, что надо отказываться от удобств в пользу условностей и традиций. Если можно добраться из города в город на несколько часов быстрее, чем даже на поезде, почему этим не воспользоваться? В конце концов, летают же леди на дирижаблях… Но некоторые аристократы, подобно графу Вудворду, продолжали отрицать дары прогресса просто за то, что они есть. Считая, что именно они виноваты в отступлении магии и заключении ее в артефакты.
– Я бы села, – сказала задумчиво.
– И стала бы похожа на хрюшку.
– Я и так похожа на хрюшку, – философски заметила я, разглядывая пальто.
– Все потому, что ты наткнулась на этот дурацкий мобиль!
Дворецкий графа тактично промолчал.
– Эвелина, ты еще не ушла? – раздался со стороны лестницы негромкий голос. – Я бы хотела тебя попросить…
– Пошли, пошли, пошли! – зашипела подруга и быстро вытолкала меня за дверь прежде, чем я успела опомниться.
– Лина! Я даже не успела поздороваться с леди Вудворд.
– Не страшно. – Подруга скривилась и приподняла юбки, устраиваясь в экипаже.
Отношения с мачехой у Лины категорически не складывались. Лично мне графиня казалась довольно милой женщиной, но подруга считала, что та заняла место ее матери. Когда она умерла, Эвелине едва исполнилось четыре, а спустя несколько лет отец женился повторно.
– Но она о чем-то хотела тебя попросить.
– Вот еще! Я не прислуга, чтобы по ее поручениям бегать.
– Но…
– Лотти, еще одно слово о ней – и я перестану с тобой разговаривать!
Эвелина сдвинула брови, зеленые глаза потемнели, как листья перед грозой, в них засверкали слезы.
– Она только и делает, что пытается изображать маму, но она мне не мать, и никогда не будет!
– Прости, – примирительно коснулась ее руки. – Мне не следовало тебя упрекать.
– Вот именно, – сухо отозвалась подруга и достала кружевной платочек, промокнуть уголки глаз. – Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.
Здесь она была права. Не имею. Своих родителей я никогда не знала, и могла только догадываться, что значит потерять маму и каждый день видеть другую женщину, которую отец привел в дом.
Отодвинула шторку и стала смотреть в окно, где за стеклом проплывали фасады дорогих домов. Здесь все дома были дорогими, непохожими один на другой, а расстояния между ними – приличными. Не в пример оживленным улицам в центре, где дома прижимались друг к другу так тесно, словно пытались согреться.
– Лотти! – Лина капризно надула губы. – Опять где-то витаешь?
– Извини, я задумалась, – улыбнулась и посмотрела на нее.
– Ты первая, представляешь, первая увидишь мое платье, которое я надену на помолвку. И знаешь, если бы не ты, мне пришлось бы ехать с мачехой, так что… – Лина хитро улыбнулась. – Я этому очень рада.
Если честно, я не совсем поняла, чему она рада, но о помолвочном платье мы говорили уже около месяца – с того самого дня, как его начали шить. Пока что я представляла себе облака кружев, органзы и шелка, сочетающихся в наряд, достойный королевы.
– И вот что я подумала. – Подруга задумчиво покусала губы. – Если я попрошу папенькиного разрешения пригласить тебя… у тебя ведь найдется, что надеть? Ладно, неважно. Главное, скажи, ты хочешь пойти?
– Лина! – ахнула я. – Конечно, я хочу! Очень. Но ведь…
– Никаких «но»! Ты – моя подруга! – Лина выразительно подняла палец, затянутый в перчатку, пресекая дальнейшие возражения. – Если бы не ты, возможно, мы с Ричардом даже не смогли бы общаться до моего первого выхода, не говоря уже о встречах, когда ты меня прикрывала. Поэтому я хочу, чтобы ты пошла, а я всегда получаю все, что хочу!
Я невольно улыбнулась. Она действительно получала все, что хотела, а над отцом имела какую-то странную, гипнотическую власть. Именно эта власть помогла мне встретиться с мистером Ваттингом, и… не только.
Если честно, я до сих пор не понимала, что испытываю при воспоминаниях о месье Ормане. Если честно, я только о нем и думала, хотя должна была прыгать от счастья, что «Девушка в цепях» будет выставлена в главном зале, в центре экспозиции. Эта выставка собирала работы молодых художников со всей Энгерии, она могла открыть мне дорогу в мир большого искусства. В мир, где мои работы увидит множество людей со всех уголков страны. Этим я обязана Лине, ее отцу, и…
– Скажи, тебе знакомо имя месье Ормана? – спросила неожиданно для себя самой.
– Месье Орман? – Лина приподняла брови. – Нет, не припомню. А кто это?
– Именно он уговорил месье Ваттинга выставить мою картину.
Впрочем, «уговорил», наверное, не то слово.
– Да? – Лина нахмурилась. – Ну все равно, я его не знаю. А как он выглядит?
Я попыталась представить, и вдруг поняла, что образ рассыпается перед глазами. Это было странно, потому что на память и внимание к деталям мне жаловаться не приходилось, я с жадностью художницы впитывала лица, одежду, все необычное. Сейчас же в воспоминаниях стояли плотно сжатые губы, навес изящной маски и трость. Дурацкая трость, прикосновение которой до сих пор ощущалось на коже, как ожог.
– Он был в маске.
Еще слегка сутулился. И хромал.
– Хм, ну тогда я точно тебе ничего не скажу, – фыркнула подруга. – И потом, что это ты так о нем расспрашиваешь? Неужели… ох, Лотти, он что, тебе понравился?!
– Нет, – поспешно отозвалась я.
Пожалуй, слишком поспешно, чувствуя, как щеки заливает румянец. Он не мог мне понравиться хотя бы потому, что я ничего о нем не знала. Кроме того, что он раздает незнакомкам шелковые платки без инициалов и… ходит за ними. Конечно, я не могла быть уверена, что он не сказал это в насмешку, да хоть ради того, чтобы позлить мистера Ваттинга, но…
– Так-так, Шарлотта Руа! – Лина даже вперед подалась, но ни чинно сложенные на коленях руки, ни весь ее благопристойный вид не могли скрыть явного интереса, отраженного в уголках приподнятых губ и сверкающих глаз. – Мне кажется, или ты что-то от меня скрываешь?
– Он сказал, что пришел за мной.
– Что?!
Рот у подруги округлился, а глаза загорелись.
– Сказал, что шел за мной, – поправилась я, и вкратце описала наше знакомство и встречу в кабинете директора Ваттинга.
– И что, он сию же минуту не объяснился?
Что-то мне подсказывало, что Пауль Орман вообще не из тех, кто объясняется, но Лине я этого говорить не стала.
– Нет, – пожала плечами. – Просто вышел из кабинета.
– Нет?! – Лина вскинула тонкие брови, а потом презрительно скривилась. – Наверняка один из этих дельцов, которые считают себя хозяевами мира, а на самом деле ничего из себя не представляют. Папенька говорит, что связываться с ними – себе дороже, а общаться так и вовсе не стоит.
Я открыла рот, чтобы возразить, но тут же его закрыла. Быстрый прогресс и стремительно угасающая магия привели к расколу высшего общества. Титулованные аристократы, потомственные маги, в большинстве своем не признавали людей, которые сколотили свое состояние в делах. Многие отказывались принимать их у себя, а на официальных приемах старались свести общение к той условной вежливости, ниже которой ни один уважающий себя аристократ опуститься не позволит. Мне это казалось неправильным, но отец Лины относился к старому поколению, и я посчитала нетактичным ставить свое мнение против его. Особенно после того, как он был столь добр ко мне.
Экипаж остановился, и подруга недовольно глянула в окно. Подождала с полминуты и тут же нетерпеливо позвонила в колокольчик.
Седовласый кучер с бакенбардами тотчас оказался у подножки.
– Ты почему остановился?
– Авария. Придется подождать, леди Эвелина.
– Но я опоздаю на примерку!
– Дальше не проехать и развернуться уже не получится. – Мужчина развел руками. – Мобили столкнулись, прямо на перекрестке, перегородили все. А полицейских не дозовешься.
– Опять эти мобили!
Лина нахмурилась и топнула ножкой. Пожевала губы, как делала всегда, когда злилась, а потом ее лицо просветлело.
– Пожалуй, придется идти пешком.
– Но леди Эвелина, не положено же…
– Тебя не спрашивают! – отрезала она. – Распахни дверцу и руку подай. Живо! Мисс Шарлотте тоже. И только попробуй сказать папеньке или мачехе – вмиг вылетишь с места без рекомендаций.
– Здесь недалеко, всего три квартала, – сказала я кучеру, лицо которого пошло красными пятнами. Почему-то мне было ужасно неловко.
Не успели мы свернуть на улицу, где пекарни наседали на мясные лавки, а пирожковые перемежались с витринами, заставленными посудой и безделушками, как Эвелина поморщилась и зажала нос двумя пальцами. Другой рукой она приподнимала подол, брезгливо морщась, когда под ногами что-то скользило или хрустело.
– Фи! Воняет, как в отхожем месте.
Запахи в Лигенбурге и впрямь были самые разные, из промышленных кварталов ветер приносил одно, из цветочных другое. Иногда к этому примешивались ароматы близости рынка, проходящих по улочкам лошадей и проезжающих мобилей.
– Убийство! Убийство в р-р-рабочем квар-р-ртале! – Разносчик газет, паренек с лихо надвинутой на нос плотной кепкой сунул газету мне в лицо так яростно, что я едва успела увернуться и почувствовала запах свежей типографской краски.
– Нет, спасибо, – покачала головой, успев заметить на первой странице фотографию.
Совсем девочка, не старше нас с Линой, наверное. Лет семнадцати, а может быть и того меньше.
Сердце сжалось при мысли о том, что она уже никогда не вернется домой. Не обнимет родных и не улыбнется.
– Всевидящий, Лотти! Что у тебя с лицом? – Лина раздраженно на меня покосилась. – Мы же не траурный наряд идем примерять. Определенно, сегодня все только и делают, что портят мне настроение.
– Прости. – Я попыталась улыбнуться, но не вышло. – Просто я подумала о ней.
– Ты теперь о каждой бродяжке думать будешь? – подруга приподняла брови.
– Почему сразу о бродяжке? Мы ничего о ней не знаем.
– Потому что с леди такого, – она сделала ударение на последнее слово, – никогда не случится. И с приличной мисс тоже. Все, я не желаю больше говорить об этом! Мне и так тошно дальше некуда. Чтобы я еще раз согласилась ехать на примерку… Она, конечно, шьет роскошные наряды, но если хочет обшивать меня, придется ей ездить ко мне самой.
Она отпустила мою руку и решительно зашагала вперед. Я ускорила шаг, и вскоре (к явному облегчению), мы свернули к дому известной в Лигенбурге модистки.
