Мария Ботева
Новое Черное Пальто
Федосья
Придётся тут прерваться, чтобы рассказать о Дизеле. Как так вышло, что мы с ним вроде брата и сестры, а на самом деле совсем не родственники. Зато у нас дни рожденья близко и мамы наши лежали в одной палате в роддоме. Ну и живём мы в одном подъезде. Долго рассказывать, и зачем я только проговорилась Катерине? Много слов, не люблю, когда много слов.
Когда Федька родился, мне было уже два дня. Но росла я не очень, ела плохо. Ау мамы было много молока. И она делилась им с тётей Аней, для Федьки. Так мы и выросли – на одном и том же мамином молоке. В детском саду и в школе – мы всегда были вместе. Только он крутой, а я – ну, так. Со мной никто почти не разговаривает, на переменах могут поболтать, но не больше. Да и мне не очень интересно с одноклассниками. Ну и не с одноклассниками тоже. Вообще мало что интересно в этой жизни, разве только археология. И то если бы не Лев, то я бы об этом и знать не знала. Не представляла бы даже. Домой я всегда иду одна. Или с Дизелем. И мы в одно время по утрам из дома выходим, так что и в школе появляемся одновременно. Всегда. Если бы не Федька, то моя жизнь была бы уж совсем мрачной и тленной. А было же и другое время, понормальнее. С Иркой мы не то что на переменах, а и после уроков разговаривали, и в бассейн вместе ходили. Идём из бассейна по темноте, купим в пекарне по булочке с корицей – красота. Идём, смеёмся. Дружим. Но это раньше. Тогда и все остальные на меня смотрели не как сейчас. А обычно.
Кажется, я всё рассказала про Дизеля. Не всё, конечно, но чувствую, что больше нечего говорить. То есть слов про него почти не осталось. Странно, а я бы могла рассказать очень много. Это примерно так же, как я писала сочинение про маму. Написала на тройку, и то мне оценку завысили. Я там только и смогла выдавить из себя, что мама красивая, добрая и вкусно готовит. Ну и рецепт маминых фирменных сырников.
Вот это засада так засада. Кого любишь, про тех слова теряешь. А про других можешь говорить долго. Вот про Ирку, например. Но это как-нибудь потом, не сегодня.
ПЛАСТМАССОВАЯ ЧЕРЕПАХА
Мне хотелось перестать думать про черепаху, и я почти перестала, но вдруг эти черепахи стали одолевать меня. Пойду ли в ювелирный магазин, просто посмотреть, что там новенького, – а там черепаха с блестящими камушками, такая подвеска. Или вдруг услышу песню черепахи, она очень известная. Или вот включишь телевизор, там всё тревожное-тревожное, и вдруг выезжает черепаха на скейте, звезда экрана, главная героиня внезапной рекламы. Да смешно сказать, даже мой пин-код на телефоне – это слово «черепаха» в нужной транскрипции. Словом, оказывается, черепахи всюду. Кончилось дело тем, что в магазине «Всё за 57» я купила игрушечную черепаху из Китая. Долго думала, выбирала. Вот черепаха знакомого с детского садика окраса, панцирь матовый. Вот черепаха морского окраса, но земной формы, тоже матовая. И снова классическая черепаха, но уже глянцевая. Лапы, хвост и голова у всех резиновые, панцирь можно разобрать, если будет такое желание, это хорошо, хоть увидишь, как всё внутри устроено у них. Я выбрала классическую матовую черепаху за 57 рублей. Все ругают Китай, но есть польза и от него.
Копилка бесполезных знаний
Каждую среду мы с Катериной после школы идём ко мне. Не знаю, что там у неё происходит в этот день, почему она не может сразу после школы идти домой. Я могла бы спросить, но на что мне это? Ещё одни сведения в копилку бесполезных знаний. У меня и так там накопилось достаточно, так и катаются, погромыхивают. От Дизеля, например, мне досталось такое: скальпель держат в руке так же, как держат ручку. Теперь я это уже несколько дней знаю. Зачем? Или вот раза два мы с Митрохиным таскались по помойкам, искали корм для всех окрестных собак. И я за это время столько всего услышала: где какую рыбу ловить, где в городе больше всего голубей, где собак. Абсолютно бесполезные для меня знания, абсолютно. Но зачем-то они застревают в голове и иногда показываются миру. Шли как-то в среду с Катериной и моим Маркизом гулять, куда-то далеко забрели. Вдруг я вижу, на доме написано название улицы: Июньская. В этом районе все улицы с какими-то такими названиями: то Июньская, то Ромашковая. И тут я говорю Катерине:
– Если идти вниз по этой улице, выйдешь к остаткам старицы, там можно поймать сома. Мне Митька сказал.
– Митька? – спрашивает Катерина, – Это Женька, что ли?
– Ну да, Митрохин.
– Слушай, чего его все гнобят?
– Так это ж Митька. Маленький, псиной от него несёт, весь в собачьих слюнях. Ходит, ищет чего пожрать для собак. Голубей стреляет, рыбу ловит – всё для них. Я с ним ходила как-то, так он знает, где больше всего собак и кто может им отраву подсыпать. Вот про сомов, видишь, сказал – он знает, где какую рыбу ловить.
И я рассказала, как Митька однажды чуть не утонул. Весной сидел на льду, рыбачил. А лёд уже тонкий, апрель. И Митроха провалился. Начал под воду уходить. Хорошо, что был не один, отец его вытащил и так погнал домой греться, что у того в ушах загудело от скорости. Я сама не видела, но представляю, как младший Митрохин мчит в своей мёрзлой одежде, мокрый, но уже не от речной воды, а оттого, что взмок, так гнал. А за Женькой гонится отец, размахивает над головой жестяным рыбацким ящиком. Всё кончилось хорошо. Ящиком он никого не задел, а Митяй болел две недели. За него родители ещё и страховку получили. Они его каждый год страхуют от несчастного случая и каждый год получают страховку, потому что с ним такие случаи происходят часто. Он просто мистер Тридцать-Три-Несчастья. На уроке у него со стола скатываются ручки, сползают тетради на пол. Потом по ним случайно проходит учительница во время урока. Шнурки на его кроссах развязываются, и на них кто-то ступает. Если брызгаются водой, мимо обязательно проходит Митроха, а потом появляется на уроке мокрый с головы до ног. Словом, трудно найти другого такого же неудачливого человека. Он один – наш Митяй.
Недавно новая напасть – но про неё можно Катерине не рассказывать, она сама наблюдает, как Римма Константиновна, биологичка, на каждом уроке привязывается к нему.
Причём она так умеет сказать, что хочется её выключить, как телевизор. И не только звук, но и изображение. У неё получается смешно и обидно. Обидно тому, к кому она цепляется, а смешно всем остальным. Вот мне и хочется её выключить, потому что у меня, например, голова взрывается, не поймёшь, что делать – смеяться или сочувствовать Митьке.
– Так что, – говорю, – то, что она тебя не так назвала, – это, считай, чистая радость и удача. И не то бывает у людей-то. Сама видишь, как она к Митрохе цепляется.
Но она не ответила. Молча мы прошли несколько улиц, потом повернули в сторону дома. Маркиз уже весь изнылся, замёрз, похоже.
Дома мы пили чай, не по одной кружке выдули. Как мама выражается: шлычкали стакан за стаканом. Катерина всё удивлялась, что никто Митроху не защитит, никто не скажет Римме, что так нельзя вязаться к человеку.
– До неё не доходит, – говорю, – она себе каждый год кого-то нового выбирает.
В пятом классе ей не нравился Дизель, точнее его кроссовки на тёмной подошве. Она утверждала, что чёрные полосы на полу по всей школе – из-за его обуви. В седьмом классе Римма постоянно намекала, что некоторые очень много едят булочек. Глядя на меня. На каждой биологии! Сто раз мне хотелось просто встать и выйти из класса. Однажды вышла. Ничего хорошего. После этого в конце каждой биологии наша классная проверяла, все ли на месте. Но хотя бы Римма от меня отстала.
В прошлом году биологичка приставала к Эльке Кремлёвой, всё что-то говорила про её причёску: то она слишком лохматая, то наоборот, какая-то куцая, то цвет волос ей покажется каким-то неправильным. Вообще-то Кремлёва – одна из немногих нормальных людей, спокойная как слон. Но когда Римма Константиновна в конце третьей четверти снова завела разговор о причёске, Элька вся сжалась и хрипло сказала:
– Глохни!
Римма не поняла, говорит:
– А?
И Элька повторила, уже громко:
– Глохни, ты. Реально, – и сматерилась. И такая наступила тишина, будто оглохли все, ну я по крайней мере.
Потом, конечно, Эльку таскали к завучу, к директору, она писала какую-то объяснительную или что-то такое. Но главное – Римма от неё отстала. Она даже и не смотрела в её сторону теперь. До конца учебного года она вообще ни к кому больше не приставала.
– Если бы Митька так мог сказать, она бы отстала от него. А он видишь какой.
Схема
Эта схема нам известна, всему классу, а Митьке особенно.
Катерину вызвали к доске на русском. Она вышла, пишет там, разбирает предложение. И тут Ирка поворачивается к классу и показывает, будто её тошнит. И Лилька так же. И Дарико с Губановым. Ну, Губач не показывал, что его тошнит, просто скорчился. Потом, когда Катерина шла к своей последней парте, девчонки на неё так посмотрят – и глаза опускают, нарочно. И ехидно улыбаются.
И это теперь на каждом уроке. И на переменах не лучше. Кто-нибудь подойдёт к Катерине, спросит что-нибудь, про английский или так. Катерина начинает объяснять, а она хорошо объясняет, уж это точно. Говорит, говорит, а человек от неё отходит. Просто – ни «спасибо», ни «ой, надо бежать», ни «извини», конечно. Просто начинает не в ту сторону смотреть или уходит. Молча. Потом ещё кто-нибудь что-то спрашивает. Или даже этот же человек, только на другой перемене. И Катерина снова ему рассказывает, как будто всё нормально. Ну не знаю, мне бы с первого раза уже не понравилось, а если бы кто-то так сделал дважды – ну, я просто развернулась бы и ушла. А Дарико наверняка наступила бы на ногу. Она так на ноги ступает, только смотри за ней. Внезапно и больно. Это самая сильная сторона в её личности – ноги. Вроде бы знаю её сто лет, а всё время она застигает меня врасплох. Стоишь рядом с ней, бац! – она уже два раза тебе на ноги наступила. На обе.
Словом, никому бы не понравилось, что его перестают слушать, да ещё специально. Но только не Катерине. Она каждый раз радовалась, когда кто-то к ней подходил. Удивительно, честное слово.
Но это ещё не всё. На перемене, только Катерина выйдет из класса, любой человек, всё равно кто, берёт её сумку и куда-нибудь перекладывает. Кому-то другому, за батарею или в шкаф с наглядными пособиями. Как-то на уроке Дарико меня попросила сумку у новенькой взять незаметно, передать дальше – наши парты рядом стоят, я уже говорила. И тут Катерине повезло. Потому что я не согласилась. Вот ещё. Сами берите, если надо.
Перед физкультурой наступала наша с Катериной мука. Сначала мы ждали, когда все переоденутся и выйдут. Потом отворачивались друг от друга и переодевались. На скорость. Потому что последнему приходилось закрывать дверь и вешать ключ на крючок в спортзале. Засада в том, что крючок очень высоко. Для меня нормально, но я ненавижу заходить в зал последней. А для Катерины высоко. Чаще всего я успевала переодеться вперёд, так что Катерина прыгала под этим крючком. Все уже бегали, разминались, а она вот скакала. Повесит ключ и потом бежит со всеми. И так говорит, негромко, но я всегда слышала:
– Тоже разминка, прыжки-то.
Последний раз, когда Катерина так прыгала, Ирка остановилась и встала скрестив руки. И Лилька, и Дарико. И вообще почти что все девчонки. Разминка сама собой прекратилась.
– Ой, ну давай я тебе помогу, несчастной, – сказала Ирка и запросто повесила ключ.
– Спасибо, – сказала Катерина. Все побежали.
Вот мне интересно: она в самом деле такая блаженная или просто хорошо притворяется, будто ей всё равно? Понимает ли она, что над ней смеются? Или просто она не знает, как ответить, вот и делает вид, будто так всё и должно быть?
А дальше будет ещё хуже, это известно.
Карточки
Лев просил меня расставить карточки, проверить, всё ли в них нормально. Сделать короткое описание для остальных. По-человечески. Ещё бы сказал – печатными буквами. Или там упаковать в коробку с бантиком. Ну вот, как во все экспедиции звать – так Катерину, как муторное что сделать – это ко мне. Снова я и опять я. Пользуется тем, что я могу побыстрее, чем все другие, всё сообразить и переписать. По-моему, какая-то бесполезная работа. Если тебе надо узнать, что мы откопали, так посмотри карточки сам. Всё равно, если сильно заинтересуешься, полезешь в каталог. Но Льву разве это объяснишь? Бесполезно. Я с ним не спорю, нужно – сделаю. Мне не то чтобы трудно, просто нудно. Ну ладно, оукей. На что не пойдёшь ради Льва. Тем более он тоже будет рядом проверять тетради. Можно поговорить. Хотя это вряд ли. Лев-то готов, и ему болтовня даже не мешает. Но я ничего не могу сказать, когда никого из наших рядом нет. Просто молчу и не могу выдавить ни слова. Даже о погоде. Со всеми людьми так, даже с самыми интересными. Хотя нет, с Иркой мы всё время болтали. Постоянно. Я иногда даже удивлялась, откуда у меня столько слов появляется. Однажды мы с Иркой сидели после урокову Льва, трындели о всяком. Было весело, начиналась весна, с крыши капало, солнце в окно. И я так разошлась, что историк даже бросил проверять тетрадки, сидел и слушал меня. Сейчас не помню, что я там говорила, остроумное что-то. Когда заметила, что Лев сидит раскрыв рот и смотрит на меня, замолчала. А он сказал:
– Вот это голова у тебя! А на уроках молчишь!
Я потом, когда шла домой, всё не могла вспомнить, о чём только что говорила. До сих пор не вспомнила.
Карточек было немного. Хоть и копали в этом году прямо в городе, но людей всё равно участвовало мало. Июль был холодный, посмотришь в окно на морось и тусклую серость – и не захочешь из дома показываться. Так многие и делали – сидели по домам. И правильно, могу я сказать. Раскопки были скучные: мы пять минут копали, потом по часу ждали, когда кончится дождь. Потом ещё сушили раскоп: берёшь губку, промокаешь её в луже, выжимаешь в ведро. До тех пор, пока всё не выжмешь. Главное тут, чтобы ведро было не дырявым, иначе всё бесполезно. И только после этого копаешь. По-моему, едва ли найдётся полных два часа, когда мы работали и не прятались от дождя под навесом.
Итак, что мы нашли в июле? Керамика – 30 штук. Точнее говоря, 30 обломков горшков, просто они так называются: керамика. Фрески – 20 штук. С фресками та же ерунда, что и с керамикой, – название для обломков расписанной стены. Я не сразу научилась отличать обломки чего-нибудь стоящего от простых камней. Да чего там, Лев тоже иногда долго думает, что это ему принесли. Камень, не камень? Смотрит на что-то непонятное в руке, бормочет: бододавка, не бододавка, додинка, не додинка. Ого, что вспомнила, из анекдота про черепаху, снова черепаха. Куда мне от них деваться? Повылазили на мою голову.
Все черепки описаны в сопроводительных карточках: на какой глубине, в каком квадрате найден каждый из них. Примерная площадь поверхности: 1 см2, 5 см2. Больше нам, пожалуй, и не попадались. Да чего я говорю – пожалуй? Вот у меня тут всё записано. Совершенно точно говорю: не было. Я всё собираю в одну кучку, делаю один список фресок и черепков, потом анализ: на какой глубине было больше обломков, где не было совсем. В другой день ещё посмотрю в других карточках: были ли рядом кости, человеческие или, например, собачьи? Коровьи ещё могут быть, лошадиные, да мало ли чьи? Я всё время думаю: как жили эти люди? Представить невозможно, хоть Лев и рассказывает это на уроках и так, на факультативе. И какие-то книги о древней жизни я читала, однажды сочинение на областной конкурс писала – про доисторического мальчика. Ничего не выиграла, конечно.
Я сделала список, убрала карточки на место, говорю Льву:
– Пойду, с костями буду в четверг разбираться.
– Какая молодец! Ласточка, рыбонька, солнышко, как бы мы без тебя обходились? До четверга, да? – и он даже привстал со стула и руку как-то протянул, будто хотел пожать мою. Или показалось?
Я уже была у дверей, когда ко Льву пришла Ирка.
– О, – сказала она мне, – привет! Как дела?
Клянусь, это она со мной заговорила, не я с ней. Боги мои, что-то случится!
– Ну так, – сказала я, – ничего, – и ушла.
Плоская тайна
Катерина записала у себя на стене: «Тайна должна быть плоской. Тогда её никто не увидит». Я прямо замерла, когда прочитала. Это очень правильно, во-первых. А во-вторых, я тоже так говорила, в детстве, в пять лет, мама до сих пор вспоминает, а я за это злюсь на неё. Она ещё изображает, как я ладони складывала, чтобы показать, какая плоская должна быть тайна. Надо же, пока я стремаюсь, другие люди пишут в открытую, у себя на стене. О том же самом. Я не успела подумать над комментарием, как написала и отправила его, очнулась только, когда увидела: «Ничего себе!» А потом уже в личке объяснила, что я точно так же когда-то говорила. Катерина тоже написала: «Ничего себе». Потом замолчала. Через полчаса вдруг – звонок в домофон. Пришла, гляди-ка. И давай с порога мне рассказывать свою теорию о плоскости тайны и как эта плоскость в человеке располагается. Оказывается, она так немного наискосок проходит через левое полушарие мозга, горло, сердце, печень, кишечник и заканчивается в области правого бедра. Она даже открыла в телефоне рисунок внутреннего строения человека, показала наглядно. Не знаю, откуда у неё в голове взялась такая идея. В моей, например, ничего подобного нет.
– Слушай, – говорю, – допустим, так. Вот эта плоскость. Но ты думаешь, у человека только одна тайна? А если две, три? Если тринадцать?
– Но они ведь пло-ски-е! Совсем плоские, понимаешь? Как, я не знаю, лист бумаги, даже ещё тоньше! Плоскость же!
Их много может войти, но не тринадцать. Двенадцать самое большее. Потом сердцу становится тяжело, может не выдержать. Ну и мозги не резиновые, сама понимаешь. Человек несовершенен.
– Ну, – я говорю, на удивление спокойно, между прочим, говорю, потому что такую ерундель я ещё не слыхала, – ну, допустим, это плоскость. Допустим, она проходит через голову, сердце и печень, допустим, кишечник после этого остаётся целым и невредимым. Но откуда ты это взяла? Просто придумала? Так я, знаешь, тебе сейчас ещё чего-нибудь насочиняю почище этого. С чего бы начать?
А она говорит:
– А ты сама подумай! Давай, пошевели мозгами. Если у тебя одна тайна – это ничего. Потом две, три – и тяжелее в сердце. Значит, первое мы доказали: плоскость проходит через сердце. Дальше. Тебя грузят ещё какими-то тайнами – ты не все их помнишь, про что-то ты вообще можешь забыть, что это тайна. Делаем вывод – плоскость проходит через мозг. Но через какое полушарие? Давай дальше. Тайн больше, с ними ходить тяжело, не то что бегать. Вспомни, когда бежишь – в боку колет. Там печень!
– Вообще-то колет из-за селезёнки, спроси у Дизеля, он в этом отлично разбирается.
– Селезёнка болит, ладно. Так. И получаем плоскость, которая проходит по сердцу и селезёнке. И печени всё же. Если её продлить вверх – как раз попадаем в левое полушарие. А вниз – бедро. Ну вот!
Я не знала, что мне сказать. С одной стороны, это, конечно же, ерунда и чушь неимоверная. А с другой – плоскость она провела, пожалуй, правильно.
– Да уж, – говорю, – никогда не думала, что меня в моём возрасте можно ещё чем-то удивить. Давай Дизеля позовём! Это не тайна?
Дизель сказал, как только услышал теорию:
– Интересно. Но антинаучно.
– Почему? Ну вот почему? А если предположить? – Катерина чуть ли не прыгала вокруг Федьки. Она даже Маркиза сегодня не боялась и не замечала.
– Хорошо, – сказал послушный Федос, – предположим. Есть плоскость, которая проходит через левое полушарие, печень и всё такое. Но почему она не мешает работе органов? Это же невозможно.
– А если толщина плоскости – всего одна клетка? А?
– Тогда кто тебе гарантирует, что плоскость будет плоской? Она же деформируется, когда огибает другие органы.
– Давай нарисуем! – сказала Катерина. А я пошла на кухню ставить чайник. Ясно, у этих умников разговор надолго. Пусть они двигают и толкают науку, упираются в неё плечом. Я буду пить чай. Ничего, они скоро сами прибегут. Но послушать было интересно: вдруг в самом деле у нас может быть плоскость тайны? Я разлила чай по кружкам, поставила их на разделочную доску, положила хлеба, масла, селёдки и принесла всё в комнату.
– Тогда получается, что твоя плоскость – с дырами, чтобы не страдали внутренние органы! – уже кричал Дизель.
– Сам ты внутренние органы, то есть дыры в плоскости. Ну да, дыры, пускай, но плоскость-то есть!
– Сами вы дыры! Сами вы внутренние органы, – сказала я и дала каждому по бутерброду с селёдкой. – Давайте есть, а то кое-кто и правда слишком плоский.
Катерина вскочила, побежала в коридор.
– Я не про тебя! – закричала я, но было поздно. Она уже выскакивала в подъезд.
Я побежала догонять, но Катерина оказалась такой прыткой, что ускакала с космической скоростью. Ладно, как хочет. Можно подумать, мне мало было хлопот, за ней ещё бегать.
– Что это с ней? – спросил Федька. Вот я поражаюсь: вроде умный человек, а тормозит, бывает, так, что стыдно за него становится.
– Ну посмотри на неё. Ни рожи ни кожи, как говорят. И у всех девчонок уже есть грудь, хоть какая-никакая. Ау неё?
– А-а, – сказал он. – А чего ты правда начала про неё?
– Я не про неё, я тебя имела в виду! Тощий.
– Ну-ну, – сказал Федос, сделал глоток чаюй вдруг закашлялся, захлебнулся. – Вспомнила тоже. Тощий.
И правда, вспомнила. Дизеля так называл его отец. Казалось бы, это же не какое-то хорошее слово, а у него получалось хорошо, нежно. Потом он заболел, высох как-то, сам стал тощим. Теперь уже его можно было так называть. Но никто не называл, все жалели. Потом он умер.
– Ладно, – сказал Дизель, – мне пора тоже. Поке.
И он ушёл. Тоже обиделся, похоже. Одним махом двоих сразу. Вот же засада!
ЕДИНОЕ ЧЕРЕПАШЕСТВО
Тем и хорошо черепашество, что оно едино и неподелимо. С какого боку ни подойди, всё будет правильно. Не бывает теоретического или прикладного черепашества: практика и пустое бахвальство, а также тактика со стратегией идут под ручку, а если точнее, их руки – клубок. Сплетены и спаяны, не разорвать. Не зря, не зря дан черепахе плотный панцирь, и неспроста она прячет органы внутрь – мы ещё убедимся в её правоте.
