Мария Фомальгаут
Кошк и Солнц
Унисонник в Пегастре
– Вы такой-то? – называют мою фамилию.
Киваю:
– Да, это я.
– Вас убили, – говорят мне.
Я уже ничему не удивляюсь – с того момента, как прихожу домой, вижу столпотворение людей в форме, что они пишут, что они обшаривают, что они ищут, что им вообще надо, это чей дом в конце-то концов, мой или их…
Не выдерживаю:
– Чему обязан?
И вот здесь уже:
– Вы такой-то?
И —
– Вас убили.
Хочу тут же парировать, что ничего меня не убили, вот он я, живой-здоровый, сами посмотрите – не парирую, буквально натыкаюсь на собственный труп на ковре в гостиной, на мне домашний халат и тапочки, череп раскроен пепельницей, что за черт… Наклоняюсь к себе, тормошу, еще надеюсь, что я встану, – понимаю, что надеяться не на что.
– Как вы это объясните?
Понимаю, что мы это спрашиваем одновременно. Я и человек в форме. Смотрим друг на друга, ищем какие-то ответы, которых нет.
– Когда вы вышли из дома? – спрашивает следователь, я вижу – спрашивает, чтобы хоть что-нибудь спросить, потому что, черт возьми, надо же что-то делать.
– Э-э-э… около шести было… Я тут спохватился, что чай кончился, а без чая сами знаете, невесело как-то…
Перебираю пачку чая в руках, как доказательство, что да, за чаем ходил, до ближайшей лавочки, могу чек… нет, не могу, чеков у нас не пробивают, и видеокамер нет, и свиде… и свидетелей нет, у нас все по-простому, взял чай и оставил деньги, потому что продавец незнамо где… так что алиби у меня нет, и… и какое еще алиби, вы о чем…
Тихонько посмеиваюсь:
– Вы же не считаете, что это я его… себя… его убил?
Следователь внимательно разглядывает пепельницу, ищет что-то, как будто сам не знает, что, вскидывает голову:
– Отпечатки ваши… будьте добры…
Холодок по спине.
– Так тут на всем мои отпечатки, как же без этого…
– Пожалуй, вы правы… кроме ваших пальчиков тут других и нет…
Говорю, сам пугаюсь своих слов:
– Убийца, наверное, в перчатках был… ну… чтобы пальчики свои не оставить…
– Возможно…
Снова молчим, снова смотрим друг на друга, чувствуем, как нелепо и бессмысленно то, что происходит, безумие какое-то…
– Вы… вы знали этого человека? – следователь давится вопросом, сам понимает, какую нелепость сморозил.
– Ну, как же мне самого себя не знать… – усмехаюсь, – еще как… И нет, брата-близнеца у меня не было…
Смотрю, как уносят меня, все еще пытаюсь понять, что происходит, все еще не могу. Проще сказать себе, что ничего не было, мне показалось, померещилось, что угодно, только не…
Уже даже и не вспоминаю про чай, какой тут чай, какое тут что, когда…
– …знаете, я что у вас нашел…
Это уже потом.
А сначала:
– Родуэлл… вы же вроде… писатель?
Меня передергивает от этого – вроде, мог бы и не напоминать про это вот вроде, автор, которого знают полтора человека…
Все верно.
А вот уже потом, когда выпили со следователем по чашке чая, когда, казалось, ничего не предвещало беды…
– Знаете, что я нашел…
Холодеют руки, так и думал, что это еще не все, что в доме окажется еще что-то такое, чего здесь быть не должно…
– Взгляните… – толстая книга падает мне на колени, вижу свою фамилию на обложке.
– А, моя гордость, Унисонник, этот роман я считаю одним из лучших…
– Вы так считаете? – тон следователя мне не нравится.
– Ну… конечно, у вас может быть другое мнение, на вкус и цвет, как говорится, все фломастеры…
– Скажите, пожалуйста, в каком издательстве увидела свет эта книга?
– Как и все другие, в «Вечном Пере».
– Да? А вот посмотрите, что я заметил… Издательство «Пегастра», город Букбург, улица Улиц, дом семь…
– Гхм, возможно, какая-то ошибка…
– Да, скорее всего… знаете, я специально проверил, а ведь на улице Улиц нет такого дома… и издательства такого тоже нет…
– Должно быть, опечатка, или что-то вроде того…
– Да, скорее всего, вы правы… а что вы скажете об этом?
Еще одна книга ложится мне на колени, смотрю на обложку, нахожу в себе силы ответить:
– Я… я этого не писал…
– Должно быть, ваш однофамилец?
– Скорее всего.
– Я нашел это в вашем доме.
– Слушайте, честное слово, я никак не могу помнить, как ко мне попали те или иные книги…
– А их у вас не так уж и много…
– И, тем не менее… должно быть, купил из-за совпадения, и фамилия, и инициалы… или подарил кто-то… но я её не читал, это я вам точно скажу, в квантовой механике ни слова не понимаю…
– А вот обратите внимание… – следователь открывает обложку, – то же издательство… «Пегастра», город Букбург… улица Улиц…
– Интересно…
– Так вы говорите, не помните, откуда появились эти книги?
– Честное слово… – мне становится не по себе, – такое чувство, что кто-то специально подкинул их мне…
– Уж не этот ли… убитый?
– Скорее тот, кто его убил…
На ночь закрываю двери на три засова, хотя понимаю, что черта с два это поможет, что тогда дверь тоже была закрыта на три засова, и тем не менее, кто-то увидел с улицы, как я лежу мертвый в холле, увидел через решетки на окнах, вызвал полицию…
Так что ничего мне это не поможет, ни решетки, ни засовы, и даже кажется, что пистолет не спасет.
Темнеет.
Смотрит в окна огрызок луны.
…Я ненавижу себя – потому что это я должен был написать Унисонник, я, а не я, – ведь я должен был заниматься энергиями покоя и туннельными эффектами, а не головокружительными сюжетами, так какого черта я в часы досуга писал строку за строкой, – строки, которые стали гениальным творением, какого черта я не предоставил это мне…
Это надо бросить в пламя камина.
…все больше понимаю, что нам нет смысла встречаться – даже раз в год, в годовщину перехода, – мы все больше отдаляемся друг от друга, мы все меньше понимаем друг друга, он говорит про спины и гамильтонианы, я думаю, что это хорошее имя для персонажа, аристократа какого-нибудь – Гамильтониан…
И это надо бросить в пламя камина.
…все еще не могу свыкнуться с тем, что случилось, что теперь не я, а я и я, теперь не дом, а дом и дом, теперь не мир, а мир и мир, и теперь можно сбросить с себя интегралы и алгебры (именно так, алгебры) и заняться историей призрака, который расследует собственную смерть, окунуться в эту историю, как в омут…
А уж это тем более надо бросить в пламя камина, чтобы никто, никто, никогда…
– …представляете, что?
Смотрю на следователя, уже представляю – что.
– А что?
– Ваше тело исчезло.
Делаю вид, что хочу сказать, что мое тело живо-здорово сидит тут, и тут же одергиваю себя.
– Ничего себе…
– Вы об этом ничего не…
– …да вы поймите, – я хватаюсь за голову, – я вообще не понимаю, что происходит! Честное слово, мне страшно просто, я уже ночами не сплю… а что если это я что-то вроде своего будущего увидел, и не сегодня-завтра меня вот так кто-нибудь пепельницей грохнет?
– Ну что вы, с чего вдруг… – следователь пытается меня утешить, понимает, что никакого утешения быть не может, и дальше может произойти что угодно.
– А книга…
– …какая книга?
– Унисонник… она тоже пропала?
– Нет, вот она, целехонька…
Мысленно киваю сам себе, отлично, все получилось именно так, как хотел, они в жизни не догадаются, что тело надо искать не здесь, не в этом мире.
Не выдерживаю, спрашиваю:
– А книгу… можно я себе забе…
– …извините, это следственный материал считается, никак нельзя…
Следователь поворачивается ко мне в три четверти, смотрит на багрово-дождливый октябрь за окнами, на книгу, мою книгу – этих нескольких секунд оказывается достаточно, чтобы застрелить его. Как чисто получилось, говорю я себе, я думал, крови будет больше…
Открываю миры – последний раз, чтобы перекатить умершего в тот, чужой мир, там тоже багряно-дождливый октябрь, тоже капельки тумана на окнах.
Открываю «Унисонник», чуть подернутый капельками крови, на сто двенадцатой странице, здесь я остановился, отсюда надо перепечатывать дальше. Если все пойдет по плану, через неделю можно отправлять в издательство, конечно, в «Вечное Перо», которое есть, а не в «Пегастру», которой нет…
Звездоктор
– Ма-а-м! Ну, маа-а-ам!
Звезда бежит вверх по лестнице, в комнату звезденка.
– Ма-ам… а я не умру?
– Ну что ты, маленький, конечно же, нет.
– Ма-ам!
– Что такое?
– Мам, а звездоктор придет?
– Конечно, придет, и тебя вылечит, и все хорошо будет.
Звездоктор приходит ближе к вечеру, если здесь вообще можно говорить про какой-то вечер, у звезд не бывает утра, дня, и вечера, и ночи, вернее, у них вечная ночь, потому что звездное небо, и вечный день, потому что они светят сами себе. Звезда с почтением смотрит на вошедшего, надо же, человек, а звезды в беде не оставит, вот так вот бегает по вызовам, меряет температуру, шесть тысяч по Цельсию, десять тысяч по Цельсию, пятьдесят четыре…
Человек недовольно хмурится, бормочет что-то, достает какие-то свои непонятные штуки, которыми звезды лечит, просит маму-звезду уйти, не беспокоить, пока лечить будет. Звезденок боится, а-а-а, не хочу-у-у, – звездоктор звезденка успокаивает, а я тебе ракету покажу, и спутник…
– …если станет хуже, сразу меня вызывайте… слышите? Сразу!
– Обязательно… – кивает звездочка, кутается в плед. Звездочке плохо, звездочку знобит, что за болезнь такая, непонятно…
Звездоктор выходит от звездочки, качает головой, отмечает про себя еще один случай, уже десятый, да что ты будешь делать…
– Денеб! Денеб! Де-е-енеб!
Звезда плачет навзрыд, зовет звезденка по имени, уже знает, что он ей не ответит…
Звездоктор отворачивается, выходит из комнаты, звездоктор понимает, что он уже здесь ничего не сделает…
…долго не могу выжать из себя одно-единственное слово, наконец, понимаю, что ожидание приведет его в еще большую ярость, говорю:
– Мертва.
Я жду криков, кулаков, бьющих в стену, я к этому уже привык. Он не делает ничего подобного, он хватает огромный астероид, швыряет его на мертвую пустынную планету – второй, третий, четырнадцатый. Я не понимаю, зачем тратить драгоценную энергию, чтобы менять траектории космических камней, бросать их в безжизненную пустыню – но, наверное, это единственный способ заглушить ярость и отчаяние.
– …не могу больше… не могу… не могу… – он говорит удивительно спокойно, страшно, что не кричит, непонятно, что от него ждать…
– Это уже десятая, – говорю, сам не знаю, зачем. Жду, что он взорвется, заорет на меня, да знаю я, что это уже десятая, нечего из меня тупого делать…
…и снова ничего. Он смотрит в пустоту космоса, где только что умерла звезда – я слежу за его взглядом, я боюсь посмотреть на его лицо, мне страшно представить, что он чувствует – человек, который всю жизнь спасает звезды, человек, на глазах у которого умерла звезда…
– Мы разберемся, – его голос понижается почти до шепота, – мы найдем, почему они…
…не договаривает, снова и снова бросает исполинские камни в мертвую пустыню, тридцать, сорок, сто…
– Я же сказал ей прийти! – звездоктор смотрит на меня так, будто это я виноват, – я же сказал, если станет хуже…
Думаю, что я могу сделать, разве что бегать за всеми пациентами, уговаривать их прийти…
Звездоктор хочет добавить еще что-то, не успевает, прерванный телефонным звонком.
– Алло… слушаю… да… сию минуту, выезжаю… да…
Я уже не спрашиваю, куда, зачем, я спешу за ним, только бы успеть…
– …я нашел…
Говорю осторожно, еще сам толком не понимаю, что именно нашел, точнее сказать – ничего, какие-то слухи о слухах, воспоминания о воспоминаниях, домыслы о домыслах.
– Я нашел… понимаете… есть какие-то цивилизации, огромные, давно отделившиеся от своей планеты…
Он молчит, он смотрит на меня так, что я снова боюсь раскрыть ему всю правду…
– …так вот… чтобы выжить, эти империи поглощают сияние звезд…
Я жду от него новой вспышки гнева, я жду, что он взорвется яростью, интересно, что разнесет на кусочки на этот раз…
– Я знаю, – отвечает он наконец.
– Вы…
Я смотрю на него, я не понимаю, почему он до сих пор не растерзал тех, кто убивает звезды – если он знает…
– Я знаю…
Говорю – как будто даже не ему, а самому себе:
– Я… я найду их… кто это делает… обещаю вам… найду…
– …температура падает… звезда стремительно тает…
Звездоктор проверяет звезду, недовольно качает головой, я вижу его отчаяние, его бессильную ярость.
– Выйдите, – говорит он перепуганному супругу и родителям звезды, – оставьте нас…
Я жду, что он скажет выйти и мне тоже, как всегда – но на этот раз он как будто забывает про меня, он наклоняется над звездой, настраивает замысловатые приборы. Я смотрю во все глаза, в кои-то веки мне выпала удача посмотреть, узнать, как он это делает, должен же я когда-то научиться… Не сразу понимаю, что он делает, не верю себе, нет, быть не может, ошибка какая-то, нет, нет, он не высасывает звезду дочиста, не высасывает, я говорю, он…
И все же…
И все же…
Я, наконец, понимаю, что происходит, понимаю, что нужно сию минуту броситься прочь из комнаты, рассказать всем и каждому, смотрите, смотрите, что он творит, да вы кого к себе приглашаете-то…
– Ну, помогайте мне, что стоите-то, пора уже и научиться, – он передает мне хитромудрые космические станции, показывает, как вытягивать энергию из звезд. Подчиняюсь – потому что не могу не подчиниться, потому что он создал меня, чтобы я подчинялся ему…
Солнц и Кошк
Кошк иногда садился за руль, но редко, – когда дорога была предельно ровной до самого горизонта, и когда поблизости не было городов. Стоило где-нибудь в округе замаячить какому-нибудь городку, как Солнц буквально выдергивал руль и направлялся в сторону заветного города. Солнц отличался особым чутьем на города, он чувствовал их за многие километры, и находил их даже там, где карты упорно показывали, что никакого города и в помине нет.
Здесь.
Это говорит Солнц. И выруливает на шоссе, ведущее к городку, обычному такому городку, каких тысячи, с указателем, стертым временем, с прижавшимися друг к другу домишками, из которых пахнет пирогами, с улочками, которые путаются сами в себе, с заброшенным особняком на самой окраине, где дальше расстилается бесконечный лес, в котором живут легенды. Солнц останавливается иногда у околицы, иногда у околесицы, – и они со Кошком выходят в городок, шагают мимо остановки, от которой вот уже лет сорок ничего не ходит, сворачивают на улочки, подернутые запахом прошлого, где вертятся на ветру пожухшие прожитые года. Солнц оглядывается, прикидывает, да точно ли это этот городок, нет, что-то не похоже, что-то сомнительно, хотя как знать, может быть, тот самый и есть, да, скорее всего, тот самый. Солнц поворачивается к Кошку, как будто спрашивает – готов? – и возвращается в какие-то там года, настолько далекие, что они сами про себя ничего не помнят. Городок молодеет на глазах, его морщины разглаживаются, седина темнеет – и вот уже оживает заброшенный особняк, в котором когда-то что-то случилось, уже никто не помнит, что и когда. И вот уже от остановки отходит корабль, расправляет крылья, поднимается в небо, везет кого-то в столицу. И вот уже оживает школа, наполняется гомоном, – нет, детей там сейчас нет, школа гомонит сама по себе.
Солнц оглядывается.
Волнуется.
Ищет.
Смотрит в лица бегущих по улице ребятишек, ищет одно-единственное, которое не спутает ни с чем – не находит, разочарованно говорит:
Не здесь.
Кошк пытается утешить, осторожно подсказывает, а может, ты его видел, но не узнал, в конце концов, ты даже не знаешь, как он выглядит, ты бы хоть походил, поспрашивал, может, кто что знает. Солнц сомневается, наконец, нехотя соглашается, заходит в маленькие кафе, болтает с посетителями, пытается что-то узнать, сам толком не знает, что, даже пару раз захаживает к кому-то в гости на пирог с начинкой из прошлого, из воспоминаний, из чего-то бесконечно далекого, что осталось где-то там, в детстве. Солнц, наконец, разводит руками, снова говорит —
И все-таки не здесь.
Солнц и Кошк возвращаются туда, где оставили машину – городок стареет, ветшает на глазах, пустеют маленькие кафе, улочки, гаснут фонари, ветер гонит по переулкам обрывки прошлого. Садятся в машину, Солнц вычеркивает на каких-то неведомых картах еще один городок, едут дальше.
Иногда Солнц сразу говорит, что это не его городок – и тогда Солнц и Кошк даже не отступают назад, остаются ночевать в каком-нибудь заброшенном отеле, по которому бродят воспоминания, непонятно чьи, непонятно о чем. Иногда остаются на пару-тройку дней, ходят по опустевшим домам, смахивают пыль с фотографий на каминных полках, открывают запыленные книги, пытаются понять, что было здесь, когда было. Чуть погодя снова пускаются в путь, ищут один-единственный городок, которого…
– …этого городка нет.
– А? – Солнц даже толком сразу не понимает, что говорит Кошк.
– Нет такого городка.
– К-какого городка нет?
– Того… который ты ищешь.
Солнц фыркает:
– Смеешься, что ли, как может не быть этого города…
– Ну, вот так… может не быть.
– Нет, ну ты сам подумай, как не может быть городка, где прошло мое детство?
Кошк прищуривается:
– А с чего ты взял… что у тебя было детство? Ты его помнишь? Хоть одно событие? Хоть один случай? В каком доме ты жил? На каком этаже? Была у вас лестница? Ты хть раз выбирался ночью из окна, чтобы бежать куда-то с друзьями? А лестница скрипела или нет? А ты просил на ночь оставить лампу, потому что боялся темноты? А что тебе дарили на Новый Год? А что ты на самом деле хотел? Не помнишь? А может… просто не знаешь? Не знаешь, потому что у тебя всего этого не было?
…детство – пора сложная и противоречивая. У большинства людей оно бывает в самом начале жизни, они и не догадываются, что может быть как-то иначе. Однако, случается, что детство дается ближе к сорока, а то и вовсе в самом конце жизни, когда кажется, что все уже было, и прошло, и кончилось, – и тут бац, все болезни позади, и можно бегать целыми днями, и ни о чем не беспокоиться, потому что обо всем позаботился кто-то другой.
Встречаются люди, у которых и вовсе нет детства – ни в начале, ни в конце жизненного пути. Такие личности чувствуют, что им чего-то не хватает, ищут детство, которого нет, иногда утешают себя тем, что, наверное, их детство прошло не там, где они живут, а где-то в другом месте, в другом городе. Так они и колесят по городам, ища свое детство, которого нет…
– …думаешь… все так плохо? – Солнц обреченно смотрит на Кошка, все еще не хочет верить.
Кошку и самому не по себе, он чувствует, что напрасно сказал это Солнцу, совсем напрасно, лучше бы Солнцу никогда не знать про людей, у которых нет детства…
– Ну… как знать… может… может, есть где-то твой город… город, где прошло твое детство…
Солнц спохватывается:
– А… а где прошло твое детство?
Кошк начинает бормотать что-то про маленький городок где-то нигде, бормотание получается неубедительным, жалким…
– А я знаю, где, – говорит Солнц.
– Знаешь?
– Знаю… везде.
– Ну… – Кошк еще пытается перевести разговор в мирное русло, – нам приходилось много переезжать с места на место…
– Да нет… твое детство было везде… во всех городках…
– В смысле?
– В смысле… ты мне скажи, почему все эти города опустели, ты мне можешь сказать?
– Откуда мне…
– …да ты-то очень прекрасно знаешь… потому что твое детство прошло там…
– Где там?
– Везде… в каждом городке… я еще думал, что меня так настораживает, почему я в каждом городке среди детей вижу одно и то же лицо, одного и того же мальчишку… странно, что я вас не узнал, вы же почти не изменились… Ну а теперь будьте любезны скажите мне… как так получилось, что у вас было детство в каждом городке? И как так получилось, что каждый городок после этого опустел?
– Вот что… – Кошк прищуривается, смотрит на Солнца, – ты вот все город свой ищешь… которого нет…
– Ищу.
– А у меня этих городов, как видишь, вагон и маленькая тележка… Думаю, ты не откажешься от маленького уютного городка…
Солнц не верит, Солнц сомневается, Солнц чует какой-то подвох, ну не может быть все так просто, все так гладко, не может, как так можно взять и подарить детство…
А вот так, говорит Кошк, можно взять и подарить, выбирай любой.
Солнц теряется, Солнц не знает, что выбрать, хочется и тот, и другой, и третий, – наконец, выбирает себе городок со старой заброшенной мельницей на холме, с богатым особняком на окраине, в котором живут странные люди, с кофейней, где подают пироги с начинкой из лета, с домом в непонятное число этажей, где по скрипучей изогнутой лестнице можно подняться в мансарду и заночевать там, глядя на тяжелые летние звезды…
…Солнц просыпается, спохватывается – ему что-то снилось, какой-то странный сон, как будто он ездит с кем-то по бесконечным дорогам, ищет что-то… что-то… ладно, неважно, этот сон совсем неинтересный был, то ли дело вчера снилось, как Солнц над городом летал, а теперь скорей, вставать, столько всего сделать надо, перво-наперво позавтракать на террасе, а там уже Звезд в гости заглянул, мама Солнцева ему чай наливает, Солнц вспоминает, а я тебя во сне видел, мы ездили куда-то, не помню, куда. Звезд загадочно улыбается, оглядывает утренний летний городок, из которого ему предстоит высосать все детство до последней капли, оставить только опустошенные руины…
