Мария Фомальгаут
Реалити-шоу «Властелин мира» (сборник)
Боюсь я их…
А как не бояться, как придут, как обступят со всех сторон, огромные, в чёрных кожанках, в тёмных очках… И не знаешь, чего от них ждать. Я мельком видела, у них и ножички на поясе есть, и много ещё чего.
А никуда не денешься. Стой, играй на скрипке, держи смычок, чтобы не сорвался. Выводи рулады…
– А-аа-х кавале-е-еров мне-е… впол-не-хва-та-а-ае-ет… но-нет-люб-ви-хо-ро-шей-у-ууу-ме-е-е-е-н-я-я-я-яя…
Боюсь я их. Кто знает, что у них на уме, да всё у них на уме, таким что ножом по горлу тебе полоснуть, что джинсы с тебя сорвать при всём честном народе – раз плюнуть…
Нет, пока, вроде бы, обходилось. Не трогали. По крайней мере, меня.
По крайней мере, пока.
Боюсь я их. Ещё с самого первого раза боялась, когда пришли в переход, обступили вот так И хочется милицию позвать, да чёрта с два позовёшь, милиция саму тебя скорее заберёт…
А тогда я страху натерпелась. Когда первый раз пришли, обступили, я даже не помню, сколько их было, пятеро или шестеро. Стояли в переходе, смотрели, как я играю. И не убежишь, и не спросишь: чего надо-то… Вот у Заразы легко получается, к ней кто прицепится, сразу ка-ак гаркнет: – Чего надо-то, я не поняла?! – так тут только что стены от её голоса громового не рушатся…
А я так не могу. Стою, играю, как дура, делаю вид, что ничего не происходит…
– А-е-е-с-ли-девчо-о-онка-вдру-у-у-уг… разлю-у-убит когда-а-а-нибу-у-у-дь… то слёзы вытрет и пой-мёт… толь-ко-ма-а-ма-а…
И – ничего. Обошлось. Прямо страшно стало, когда один из них бумажку вынул, мне в куртку сунул. И ушли. Молча. Я на бумажку посмотрела, в осадок выпала, пять штук…
Боюсь я их. А как не бояться, они вон какие… все… как-то повадились сюда каждый день приходить ближе к вечеру, как солнце зайдёт. Придут, меня обступят, и слушают. Слушают.
Страшно так. Сама не пойму, от чего страшно. Люди добрые обычно хоть слушают и спрашивают, кто я, да откуда, да зачем, да почему в переходе стою, а эти стоят и молчат. Хочется с ними с самими парой слов перекинуться, кто такие будут, а страшно… язык к горлу прилипает…
Одно время перестали ходить. Это когда «Медиамир» в переходе открылся, колонки поставили, ка-ак грянуло на весь переход, муси-муси-пуси-пуси – миленький мой… А тут и парни эти как раз в переход спустились… Так вы бы их рожи видели… зубы скривили, будто от боли, только так из перехода драпанули. Да мы сами все там скривились и драпанули… на улицу.
А на улице стоять вообще не в кайф, осень, дело к зиме, стоишь, и на бошку тебе капает морось всякая…
Только наутро узнали, киоск этот с муси-пуси дотла сгорел. Вот так. Главное, ничего больше не сгорело, что там в переходе было, кофейни-харчевни всякие, а киоск дотла. Мы потихоньку обратно перекантовались, я, Зараза, бабка, которая милостыню просит, под слепую косит, а сама уже на вторую квартиру себе заработала…
Ладно, не о том речь…
И парни в тот же день пришли. Меня послушать. И на киоск этот горелый так посмотрели, что мне нехорошо стало…
Боюсь я их.
Боюсь я их.
Да что боюсь, чего ради мы их всех бояться должны? Страну разворовали, себе всё забрали, а мы их ещё бояться должны, да? Да? Так, значит? Сами в кожанках ходят, на джипах ездят, им-то, поди в консерватории не отказали, не сказали – приходите через годик, через два… им-то папочки с мамочками место в консерватории купили… и ещё много чего… им эти пять штук, которые они мне дают, как нам пять копеек… и даже меньше…
Вот так вот всю ночь в кровати ворочалась, про них думала, зла не хватало. И наутро в том же настроении в переход припёрлась, скрипку уже видеть не хочется…
А тут они… И, хочешь не хочешь, играй…
– О-л-ю-ю-бв-и-и-инемаа-а-ало-пе-е-есен-сло-о-о-жён-о-оо-о… я спою тебе, спою ещё-о-о-о-одн-ну-у-у…
Посмотрела на них, и страшно так стало… как оборвалось что-то внутри. Вижу, они всё понимают. Чувствуют. Мысли читают, или там ещё что, не знаю я. Только чувствуют всё, что я про них ночью там надумала… И так стыдно перед ними стало, чувствую, краской заливаюсь по самые уши…
– Что-так-серд-це-что-так-серд-це-рас-тре-во-жи-ло…
Хоть бы спросить у них, какую музыку любят, что послушать хотят. А не спросишь, как посмотришь на эти взгляды под тёмными очками, так все слова пропадают. И почему-то всё больше кажется: под очками глаз у них нет…
Боюсь я их…
А как не бояться…
Надька, сволота, смотрит на меня, перебирает накрашенными губами:
– Анют, ты извини, тебе съехать придётся…
Земля уходит из-под ног.
– К-как?
– Ну понимаешь, я девчонке одной обещала… она здесь жить будет…
Даже не спрашиваю – а как же я. Даже не напоминаю, что зима, и всё такое.
– Да ты себе место найдёшь, сейчас много кто углы сдаёт…
Ночью отворачиваюсь к стене, сдерживаю слёзы. С-сука, Надька, и все они вместе с ней, вот тебе и «живи, сколько хочешь…» А что, с-сука, она мне ничего не обязана. Правильно мать говорила, дура ты, тебя пальчиком поманят, ты и побежишь… и Артур в Москву пальчиком поманил, побежала, и бросил Артур, и Надька пальчиком поманила, побежала, а что, бежать-то больше было некуда…
Не-сра-зу-всё-ус-тро-и-лось-мос-ква-не-сра-зу-стро-и-лась…
Дура ты, Анька, ты посмотри на своих девочек, куда они поступают… а мы на скрипочке играем…
Насмешливо-змеиный голосок матери, оттуда, из прошлого, из скандалов, упрёков, хлопанья дверей, я вас ненавижу-ненавижу-ненавижу, я от вас навсегда ухожу…
Вот и ушла… на свою голову…
Сама не помнила, как заснула, очнулась только где-то около полудня, Надька ещё спит, чего это она, ей же в универ…
– Надь…
Тишина.
– Надь…
Трогаю за плечо, отскакиваю как ошпаренная…
– У неё же порок сердца был, у Надюхи… вот и загнала себя… – бормочет вахтёрша – отец-мать ещё не знают, мы им только сегодня весточку послали… в Иркутск…
Боюсь я их…
Вот теперь действительно – боюсь. Когда неделю провалялась не то с гриппом, не то с непонятно чем в непривычно опустевшей общажной комнатёнке…
– Ань, к тебе тут гости…
Голос вахтёрши. Хочу сказать, не хочу никаких гостей, не успеваю. В комнату заходят они. На этот раз их трое. В чёрных кожанках. В чёрных очках. Под которыми кажется, что нет глаз…
Ёкает сердце, чувствую себя, как зверь, в берлогу которого забрались охотники. Ладно, бывает и хуже…
Ставят на стол какую-то снедь. Один из них, с длинными волосами, зачёсанными в хвост, вкладывает мне в руки скрипку. Играй.
Вот, блин…
С перепугу начинаю наигрывать мелодию, которую пиликал Шерлок Холмс в фильме про себя, любимого. Сидят. Слушают… И надо бы предложить чаю, и много ещё чего, хоть здрассте сказать, и не могу…
Боюсь я их…
Боюсь я их…
Кого… да всех… убираю скрипку в футляр, оглядываю мрачное подземелье. Хочется, как в детстве, убежать, кинуться к маме, да тут уже не кинешься, начнётся тут: у меня больше нет дочери, иди отсюда, девочка, я тебя не знаю…
Во, блин… Проторчала до темноты, опять впотьмах домой переться… броненосец в потёмках…
Иду к ступенькам…
– Эй, барынька!
Серые тени, пропахшие перегаром, отделяются от стены. Холодеет спина. Делаю вид, что не услышала…
– Барынька, ты глухая, что ли, или как?
Рука ложится на плечо, вырываюсь, сжимают сильнее.
– Барынька, а платить кто будет?
– Ком-му платить?
– Ка-ак кому? А за место? Тебе тут что, за бесплатно всё, что ли?
– Да пошёл ты…
– Не, пацаны, видали, она не врубилась, похоже!
Вырываюсь. Бегу. Кто-то хватает скрипку, кто-то грохает её об стену, уже не до скрипки, ни до кого, ни до чего, кто-то швыряет на ступеньки, ч-ч-ёрррт…
– Эй, ты чего, а?
Что-то происходит там. Надо мной. Серые громилы кричат – жалобно, отчаянно, так может кричать человек, который увидел что-то… нет, не страшное, страшное не то слово. Тут другое…
Вижу их. Сейчас их шестеро. Чёрные кожанки. Чёрные очки, на этот раз не на лицах. Сняли. Показали лица без глаз…
Лица без глаз. И даже не лица, не пойми, что. Появились в переходе откуда-то из ниоткуда, как будто выпали из чёрной дыры. Смотрят на громил безглазыми лицами, ничего не делают, стоят, смотрят…
Громилы извиваются на ступеньках, запрокидывают головы, хрипят, давятся кровавой пеной, бьются в непонятной агонии. Кое-как поднимаюсь, кое-как бегу, что-то саднит под лопаткой, ага, похоже, полоснули меня-таки ножичком…
Спотыкаюсь, земля уходит из-под ног, тпр-ру, стоять, с-сука… кто-то подхватывает меня, нет сил отбиваться, кто-то рвёт куртёшку на груди, зализывает рану раздвоенным языком. Провалы глазниц смотрят прямо на меня, обжигают пристальным взглядом…
– Жить будет?
– Вроде да.
– В прошлый раз тоже было «вроде да», а тварь околела.
– Не околеет… заживёт…
– Редкий вид…
– Да их тут полно.
– Ты не знаешь… с одной такой твари музыки в день больше, чем с целого оркестра.
– Ну… чш, ты осторожнее, не любят они, когда им к груди прикасаются…
– Да вроде бы только самки не любят…
– А это тебе самец, что ли?
Боюсь я их.
Сколько времени прошло, а всё боюсь. Говорила с другими, с Моцартом, с Гайдном, они тоже побаиваются. Кажется, один Паганини их не боится, да он сам такой, что его самого все боятся, он как будто и не человек вовсе…
Выхожу из домика, пробую струны смычком. Скрипка отзывается нежным голосом. Прохожие тут же бросаются ко мне, – тёмные тени с раздвоенными языками. Выхожу в лиловые заросли…
– Бежи-ит-ре-ка-а-а… в ту-ума-не-ет-аа-ает…
Боюсь я их…
Боюсь…
2013 г.
Получается вселенная
Люди в панике.
И звёзды в панике.
И планеты в панике.
Конец света грядёт.
Это я конец света устроил. Так и знайте. Засасываю в себя звёзды и планеты, вбираю материю. И никто – ни звезда, ни звездолёт, ни зазевавшийся луч света, не уйдёт от меня.
Люди говорят про меня – чёрная дыра. Пусть говорят.
Много будет у меня материи. Ой, много. Буду делать с ней, что захочу. Уж что-нибудь я с ней да и сделаю. Сотворю из неё что-нибудь… что хочу. Красивое что-нибудь. Великое что-нибудь. Удивительное…
Но у меня уже который раз получается вселенная…
2013 г.
Вертикалы
– Да быть того не может…
Смотрю на шефа, нет, вы как хотите, а что-то он загнул. А что загнул, шефу нашему вечно что-нибудь мерещится. То у него бабки на рынке наркотики продают, а это оказывается куркума, то у него в городе маньяк объявился, вон, девочка семилетняя пропала, его рук дело… а девочка с мамой-папой разругалась, у подруги отсиживалась. То у шефа нашего глава парламента по субботам уезжает куда-то, так он непременно в заговоре с заграницей, страну сдать хочет… а это-то главу в понедельник нашли у какой-то девицы в дым пьяного…
Так что шеф наш тот ещё фрукт. Но тут он что-то загнул.
– Ну что значит, не может, если я сам видео видел, – фыркает шеф, – я тоже сначала не поверил, а как мне показали… да вон, сами посмотрите…
– И смотреть такую гадость не буду… – говорю, тут же спохватываюсь, – ну, знаете, на видео много чего можно увидеть… я вот видео смотрел, как пришельцы землю захватили и народ перебили…
– Короче, верите, не верите, а вы мне этот притон найдёте, где видео сняли, – говорит шеф, – за вами и так уже грешков немало числится, так что как бы вам разжалованным не оказаться…
Вздрагиваю. Это что-то новенькое. Этого я от шефа не ожидал…
– Идите, ищите… и обрящете. Чтобы такой парень, да ничего не нашёл, да быть того не может. Ну всё, всё, идите…
И шеф снова прячется в какое-то дело номер сколько-то там, о вампире, который якобы ходит в местную деревушку пить кровь…
– Э-э-э… девушка, у вас есть билет на собачьи бои?
Кассирша смотрит на меня оторопело. Кого тут вообще понасажали в кассиры, в продавцы, каких-то глухих и полоумных, ты у неё в аптеке кусок мыла просишь, она тебе суёт тест на беременность…
– Ну… шоу такое, где собак друг с другом стравливают…
– Нет такого, – кассирша испуганно захлопывает окошечко кассы.
Чувствую, что краснею. Чувствую себя последним дураком, действительно, что я ляпнул, где это видано, чтобы в нашем мире в конце нынешнего века – собачьи бои. Вроде бы давно ушли в прошлое вот такие мерзости, когда смотрит кто-нибудь на экран, где одна зверюга тормошит другую зверюгу – и у этого у кого-то все поджилки трясутся, адреналин так и кипит и клокочет.
Это всё шеф наш…
Выдумал тоже… собачьи бои…
– Выдумал тоже… собачьи бои, – раздалось у меня за спиной.
Вздрагиваю. Оборачиваюсь. Шеф собственной персоной. Следил он за мной, что ли… Очень может быть, шеф наш никому не доверяет, за самим собой скоро слежку поставит, точно вам говорю.
– Я-то думал, с тобой дело иметь можно, а ты… кто тебе вообще про собачьи бои сказал? Кто тебе вообще сказал, кого там с кем на ринге стравливают? Да про такие вещи не то что во весь голос, шёпотом говорить нельзя, а он в кассу попёрся…
Бормочу какие-то оправдания, шеф устало отмахивается:
– Тебе, может, это… в деревне что поискать?
– Собачьи бои?
– Да нет… там учителя, как воздух, нужны, а у тебя, я знаю, с детьми хорошо получается… в детской комнате ты их только так усмирял. Так может, это…
Холодеет спина.
– Там, говорят, год отработал, тебе дом дадут, машину свою… что ещё надо… а в полиции маяться, не твоё это… ну не твоё…
Ещё подыскиваю какие-то оправдания, чувствую, что подыскивать поздно. Шеф бормочет какие-то слова утешения, чёрт бы его драл с его пришельцами из космоса и мировыми заговорами. Его самого скоро вон пошлют, когда отчёты его увидят. Жалко, только, что уже после меня…
…прихожу в себя в богом забытом баре, смотрю на полупустой стакан. Пропустил, мать его, пропустил тот моментишко, когда дурмана в голове ещё нет, а всяких проблем и тягот уже нет, и легко-легко становится. Нет, упустил, хлебнул лишнего, и вот уже пляшет перед глазами богом забытый бар, качается улица…
– Скучаете?
Подбирается ко мне нечто накрашенное, утыканное перьями, так бы и ощипал и кинул бы в духовку…
Хочу сказать – не настолько, не говорю. Язык меня не слушается. Вообще всё тело меня не слушается, моё тело уже как будто бы не моё…
– А то махнём куда-нибудь…
Понимающе смотрю на неё:
– В номера?
– Ну что вы сразу… в номера… Блин, что за народ скучный пошёл, раньше куда только не водили…
– В кино?
Презрительно фыркает. Опять я не попал, опять мимо. Верно шеф говорит, меня только в учителя…
Делаю последнюю попытку:
– А сами вы… куда бы?
– Да есть тут местечко одно… и дёшево, и сердито…
– Кабаре?
– Выше берите. Что вы про меня так думаете… кабаре…
Встаёт, увлекает меня за собой в морось улицы. Покорно позволяю себя вести, теперь мне терять нечего. Заодно и шефу подгажу, завтра все газеты запестрят заголовками, бывший полицейский был замечен в… и название какого-нибудь заведения, которое в приличной газете не упоминается…
– Да… забыла спросить… у вас есть с собой деньги?
– Смотря что считать деньгами.
– Да штучки три, не больше.
– Нехило.
– А вы как хотели… да вы не парьтесь, оно того стоит…
Не сомневаюсь. Чувствую себя не в своей тарелке, никогда не был в подобных заведениях. Интересно, меня там сразу обчистят, или сначала перережут горло… или сначала всё-таки обчистят…
– Да не бойтесь вы, никому там горло не режут…
– Мысли читаете?
– Навроде того… а то все как первый раз идут, крыльями хлопают, ах, меня же зарежут…
Заходим в неприметную дверь, думаю про себя, вот тут-то меня обухом по голове и прихлопнут. Девица тащит меня в огромный зал наподобие арены цирка, круглая арена огорожена стеклом, чует моё сердце, это не стекло, а что-то покрепче…
Пелена падает с глаз.
Чёрт возьми…
Конечно…
– Собачьи бои?
– Навроде того. Только собаками здесь и не пахнет…
– А кто? Птицы?
– Да нет… навроде того… увидите…
Конферансье объявляет что-то, не слышу за криками битком набитого зала. Зрители ждут. К арене подкатывается клетка, не вижу, что там за прутьями… кого-то выпускают на арену, хоть убей, не могу понять, кого…
– Что за твари? – спрашиваю у спутницы.
– В смысле, как называются? Вертикалы.
– Это что за вид такой?
– А чёрт его знает… мы их вертикалами кличем… да ты смотри, смотри…
К арене подкатывают точно такую же клетку с другой стороны, выпускают точно таких же тварей. Зал взрывается диким рёвом…
– Я на полосатых ставлю. И ты ставь.
– А что… ставки делают?
– Ещё какие… Сегодня, вроде бы, полосатые выиграют, ставь, не пожалеешь…
Делаю ставку на полосатых. Разорюсь я с этими полосатыми. Хотя дело того стоит. Потом шефу принесу счёт. За полосатых. И за – «мужчина, скучаете»…
Смотрю на жутких тварей, сколько живу, такой жути не видел. Это что-то новенькое, очень новенькое, даже толком не могу понять, к какому виду они принадлежат. Что-то от саламандры, что-то от гиббона, что-то вообще не поймёшь от чего. Я жду, когда звери набросятся друг на друга, но звери и не думают набрасываться, прячутся за какими-то выступами арены…
– Струсили? – шепчу я.
– Какое там… – шипит моя спутница, – да вы смотрите, смотрите…
Смотрю, смотрю. Ничего не происходит, звери не двигаются, в тишине слышатся резкие хлопки, раз, два, три, раз, два, три…
Не верю своим глазам. Не понимаю. Звери падают, залитые кровью, звери взрываются кровавыми брызгами. Вот так, сами по себе. Публика ревёт в неистовстве, требует ещё, ещё…
– Они что… взглядом друг друга убивают?
– Вроде того, – кивает моя спутница, чудо в перьях, – я в этом не понимаю ничего… да никто не понимает…
– Они откуда вообще… такие?
Чудо в перьях отмахивается, да кто ж их знает. Уже жалею, что пришёл с глупой барышней, хочется спросить про зверей у кого-нибудь из мужчин, но мужчинам не до меня, ни до кого, ни до чего, надрывно кричат, требуют ещё, ещё…
Смотрю на арену, не понимаю. Не верю. Нет, никакой ошибки быть не может, вот они, взлетают в воздух, легко, будто всю жизнь только этим и занимались. Летают, обдают друг друга едким дымом, убивают взглядами, замертво падают на арену, взрываются жёлтым пламенем…
Публика требует ещё. Ещё. Чувствую, что и сам заворожён этим действом, этим безумием, бешеной бойней, ну давай, бей, бей, бей их, ещё-ещё-ещё, ач-ч-чёрт, промазал, бей, бей…
Арена вспыхивает пламенем, столб дыма вздымается к потолку, расплывается облачками. Зрители замирают, ждут, когда дым рассеется, ну же, ну… Напрасно ищу на арене хоть кого-нибудь, никого нет, только чёрная оплавленная масса, которую убирают поломойщики.
– Тьфу ч-чёрт, ничья… – шипит чудо в перьях, – задолбали со своей ничьей, третий день уже…
Бормочу какие-то слова утешения, мол, в следующий раз непременно повезёт. Конферансье срывающимся голосом объявляет антракт, да дайте арену очистить…
– А заведует кто всем этим?
– А вон мимо прошёл… в кабинет свой…
Иду за ним. За кем – ещё не знаю. Невысокий, сутулый, весь нескладный какой-то, такими бывают странники, которые вернулись очень и очень издалека. И прихрамывает, как странник, которого утомила дорога. И…
Иду за ним к кабинету, где он там находится, трогаю хозяина за плечо. Ещё толком не знаю, что буду говорить. Что буду делать…
Он оборачивается.
Пол уходит из-под ног.
Я узнал его только сейчас. А ведь странно, его снимки были во всех газетах, когда он вернулся откуда-то из ниоткуда, со звёзд, откуда не возвращаются. Его боготворили. Его прославляли. Его…
Потом он пропал, как-то внезапно пропал со всех передовиц, даже поговаривали, что он умер, или ему помогли умереть, потому что знал слишком много…
– Вы арестованы.
– Чего-о?
Показываю удостоверение, хоть его у меня ещё не отобрали каким-то чудом. Странник бежит – в глубину коридора, бросаюсь на него, как учили, швыряю на пол, поднимаю под себя…
– Откуда животные?
– Оттуда, – он тычет пальцем в небо.
– А поконкретнее нельзя?
– Нельзя.
– Это вас теперь привлечь можно… за жестокое обращение с животными. С очень редкими животными.
– Какие они, к чёрту, редкие, там их как звёзд на небе…
– Где там?
Не отвечает. Думаю, в каких жутких землях он побывал, под какими чужими солнцами, откуда притащил это… это…
Не знаю, что.
Они убивали друг друга.
Первый раз видел зверей, которые с такой злобой и жестокостью убивали друг друга. Ни за что. Без причины. Хладнокровно, расчётливо, будто выполняли какую-то работу…
Да и вообще, когда я последний раз видел, чтобы убивали друг друга…
Не помню. Я не застал то время, когда убивали, я родился, когда и кражи были не в порядке вещей. Никак не думал, что в городских трущобах до сих пор осталось это зверство, когда стравливают собак, птиц, змей… только тут похлеще. Много похлеще.
Ничего, всё расскажет. Как миленький. Под ментоскопом и не такие раскрывались, рассказывали всю подноготную, когда уже не остановить задержанного, выкладывает тебе всю свою биографию, первую-вторую-третью любовь, первую-вторую-третью ненависть, а в детстве под кроватью Глазастик жил, а под кровать смотреть нельзя было, там Глазастик, а…
А…
Подъехал шеф, я вышел ему навстречу, мне не терпелось сказать, что…
– Поймал-таки? – шеф прямо светится, я ему сболтнул по телефону про пришельцев, так шеф мне только что памятник не ставит…
– Ага… тёпленького взял… в притоне его…
– Во-от, всегда говорил, далеко пойдёшь, молоток, парень, молоток, вырастешь – кувалдой будешь…
Ну, не всегда, чуть не добавил я, еле успел промолчать…
– Этих-то видел? – подмигивает шеф. – Тварей?
– Ага, видел… жуть…
– А как они друг друга… взглядом на расстоянии…
– Ну. Я всё боялся, как бы они нас не поддели…
– Да не боись, там всё продумано, стекло стоит… Ну, где у тебя живодёр-то этот сидит?
– Вон, в камере… слова из него не выжмешь.
– Ой, ничего, выжмем, и слово, и не слово… будет знать, как гадости всякие народу показывать…
Шеф идёт к камере. Теперь ещё более заметно, что под хмельком, да не под хмельком, а под хмелищем, как вообще на ногах держится. Смотрит на арестованного, прищуривается ещё больше.
– Ко-о-го я ви-ижу? Сколько лет сколь-ко зи-им!
Хлопают друг друга по плечам, через решётку, шеф делает мне знаки, давай-давай, открывай, чего встал…
Открываю. Смотрю, как шеф тащит заключённого, или заключённый тащит шефа, уже не разобрать, устраиваются за столом, шеф ещё пытается что-то разлить по бокалам, не может.
– А я слышал… ты в звёздах там… погиб…
– Такие не погибают, знаешь…
– Развернулся, клуб открыл?
– Ну…
– Эти у тебя там… дерутся?
– Ну… звери, чисто звери, ты бы посмотрел…
– Ага… зайду как-нибудь…
– А-а, и все скажут, шеф полиции пришёл… этих смотреть…
– А я за… мак… за… масс… ки…
– Замаскируешься, говоришь? Ну-ну…
– Хорошо получаешь, с показухи со своей?
– Не жалуюсь… тебе отстегну, будь спок… семьдесят на тридцать.
– Ну, это ты прямо что-то загнул… от щедрот…
Вспоминают обо мне. Как-то оба, разом, смотрят на меня, хочется выхватить пистолет, застрелить обоих, пока они меня не застрелили…
– А парень у тебя молодчина…
– Не сильно он тебя?
– Да нет, что ты… кроме шуток, молодец парень… а ещё говорят, полиция у нас лыка не вяжет. Ещё как вяжет. Премию ему теперь надо.
– Да я тоже думаю… премийку ему подкинуть, да и начальником отдела поставить…
…пишу это, потому что не могу не писать, не могу молчать, хоть на бумаге выложу всё. Как есть. Про меня. Про шефа. Про звёздного странника. Про тех тварей, которые там… там…
Пишу, чтобы не молчать.
И ничего не могу поделать.
Я тоже дорожу своим местом.
Очень дорожу.
Выхожу на улицу в поток прохожих, они смеются, догонят друг друга. Они не знают, что там, в тёмных кварталах… а может, знают. Вот так: отходят от станка, встают из-за стола в конторе, уходят пораньше, ссылаясь на неотложные дела дома, супруга приболела, и всё такое. Потом звонят супруге: на работе завал, я немного задержусь, родная, к ужину не жди… а сами потихоньку едут в тёмные кварталы, путая следы…
Смотрю в лица прохожих. Разве вот этот почтенный отец семейства может истошно орать – кро-ви, кро-ви? Или вон та дамочка разве делает ставки на красных, на красных, сегодня на красных…
Не верю.
Горожане сами не знают, что у них под носом творится…
Сворачиваю в неприметный подъезд, протягиваю четыре штуки за билет. Подорожали билеты… вхожу в зал, первым делом ползу к тотализатору, сегодня ставлю на красных.
Кресла у них здесь неудобные, щупы поджимать приходится, клюв девать некуда. Ну да ничего. Дело того стоит.
Конферансье объявляет…
Чувствую, как сжимается сердце, как закипает кровь, как рвутся из меня какие-то первобытные инстинкты. Уже нет меня, растворяюсь в ревущей толпе, скандирующей – кро-ви, кро-ви…
Они бросаются в атаку, друг на друга, страшные, вертикальные, непонятно как не падающие со своих подпорок. До поры до времени. Убивают друг друга. Взглядами, взглядами, на расстоянии, мне кажется, убивают самой ненавистью.
…довожу до Вашего сведения, что сегодняшнее наше наступление закончилось победой. Китайское подразделение полностью разгромлено. Пленники перенаправлены в…
…в который раз во время спецоперации наши солдаты стали свидетелями странного феномена: вокруг поля боя мы наблюдали странного вида сооружения, на которых сидели лиловые существа со множеством отростков. Попытки приблизиться к существам не увенчались успехом: между нами как будто находилась непреодолимая прозрачная стена…
2013 г.
