Мария Фомальгаут
Закниженная пустошь
Напишите о себе…
Задание 5. Напишите сочинение о себе, о своей семье.
Меня зовут Щ, мне шестнадцать лет, у меня две души. Одна душа моя, другая досталась мне в наследство от дядюшки. На ней даже выгравирована дарственная надпись, дорогому Щ от любящего Ч. У нас в семье традиция давать детям имена по буквам алфавита начиная от доблестного рыцаря А – еще во времена, когда наш замок только был построен, и заканчивая пока мной. Думаю, как я назову своего сына, неужели ему придется именоваться Твердым Знаком, или можно пропустить эту троицу – Ъ, Ы, Ь, ну или хотя бы два из них, Ъ и Ь.
Мы живем в замке, наш замок расположен…
…нет, нет, не об этом хочется писать, не об этом, а о том, что у меня две души. И я считаю, что это неправильно и несправедливо, потому что у всех душа одна, а у меня две. Это опять же традиция нашей семьи – когда кто-нибудь из членов семьи умирает, его душа подселяется к кому-то другому. Так душа покойной прапрабабушки Ф перешла к моей матери Ш. Но меньше всего повезло моему дедушке Ц, у которого помимо собственной души живет душа нашего прародителя А. Из-за этого-то прародителя Ц постоянно вляпывался в какие-нибудь проблемы, например, битый час искал, где достать лошадь, чтобы добраться в столицу, а потом скакал верхом день-деньской, и только потом спохватился, что в мире есть самолеты. Так что с этими старыми душами одни проблемы, а то и похуже. Вот у нас был предок Е, он и вовсе такое учудил, страшно сказать. Он тоже жил в чьем-то теле, в наше время, в наши дни, с кем-то поссорился, вызвал на дуэль, его и закололи насмерть…
А мы живем в замке. Мы – это я…
…в полночь, говорю я себе.
В полночь все случится.
Мне обещали.
Случится.
Все.
Мне сказали, что он уйдет, просто уйдет, – но мне кажется, за этим «просто уйдет» скрывается что-то большее, что чья-то душа не может просто так встать и уйти, что произойдет что-то более страшное, что….
…не думать.
Не чувствовать, – иначе он догадается, что должно произойти.
От нечего делать перебираю бумаги в столе, фотографии Ч, редкие записи – застрелился в возрасте тридцати лет… Меня передергивает, какого черта, он сам не захотел жить, так какого ж хрена его подселили в мое сознание, я-то какого черта с ним париться должен…
В полночь, говорю я себе.
В полночь.
– …у меня плохие новости…
– Боже мой, что такое… Доктор, вы мне только одно скажите, с ребенком все хорошо будет?
– Вот как раз нет…
– Да… да вы что? Боже мой…
– У него… понимаете, у него недостаточно души…
– Недостаточно? Это… это как?
– Ну… недостаточно, чтобы жить…
– Слушайте, я вас умоляю…
– …к сожалению, ничего сделать нельзя.
– Доктор, я вам любые деньги…
– Да вы поймите, деньги здесь не помогут, здесь вообще ничего не поможет…
– …нормально все будет.
– Ну что ты такое говоришь, Ч, какое еще нормально…
– Такое нормально… будет жить.
– Без души? Ты хоть думаешь, что говоришь вообще?
– Мою душу возьмет.
– Слушай, ну это когда еще будет-то, ты же…
– Ч! Ч, ты куда…
– …Ч? Ай-й-й-й-й-й!
– …алло… полиция?
– …я хлопок услышала, в комнату к нему поднялась… а он уже мертвый лежал…
– Вы трогали тело?
– Н-нет… а надо было?
– Ни в коем случае. В доме были вы, ваш умерший брат, и…
– …и мой сын, Щ…
– Я могу его допросить?
– Ну как вы его допросите, он вчера родился…
– А, да… простите…
…причиной смерти назван суицид…
…в полночь, говорю я себе.
В полночь.
Потому что нечего тут.
Вот вообще нечего, и все тут. Сам решил уйти из жизни, вот и уходи, какого хрена ты передумал и присосался ко мне, как пиявка, как клещ…
Стрелки часов соединяются.
Расходятся.
Расходятся стрелки, расходимся мы с тем, кто не отпускал меня все это время – расходимся дальше, дальше, в бесконечность.
Я еще слышу его, он пытается до меня докричаться, остановись, не надо, послушай – я не хочу ничего слушать, я отключаюсь от него, бесповоротно, окончательно…
…смерть наступила в результате того, что у покойного недоставало души для поддержания жизни. Каким образом он существовал до этого, остается загадкой…
Стать городом
– …вы хотите стать каким-то конкретным городом?
– Ну, нет… – человек мнется, теряется, – я не знаю…
Оживляюсь. Вот таким я и помогаю, которые еще не знают, которые только смутно представляют себе, какими городами они хотят быть – и нужно помочь, и нужно показать человеку, что такое вообще – город, как это – город, какие они бывают, города, а то так вот живет человек, смотрит на города, и не видит, какие они вообще…
– Ну вот, посмотрите, Прага… а вот это вот Острава… Либерец… Вот, Варшава, например… хотите быть Варшавой?
– М-м-м-м…
– Что такое?
– А можно так, чтобы немножко Варшавой, немножко Прагой, еще немножко Остравой и Зальцбургом?
Мысленно киваю сам себе, ага, наконец-то догадался. Вот это в моей работе главное, чтобы человек сам догадался, что может стать не одним-единственным городом, а может от каждого города взять по чуть-чуть, составить что-то свое…
– Конечно, можно. Давайте еще посмотрим, вы видели не все города…
Я должен показать ему все, все, обязательно, и мосты Праги, и башенки Вены, и розы на балконах Парижа, и плющ на стенах Дорсета, красный по осени, и причудливые часы Йорка, и…
Он должен увидеть все.
Все.
Это моя задача – из кусочков, из осколков, из обрывков помочь человеку составить город, его город, тот город, которым он станет. А ведь это еще не все, дальше пойдут мимолетные, едва различимые нюансы, хочет ли он рассветный холодок Кентберри или полуденный зной Клагенфурта, или дождливый вечер в Вильнюсе, когда осень окончательно вступила в свои права.
Такая работа.
Помочь человеку стать городом.
Так что я вам сразу говорю, если хотите городом – это только ко мне. Вы не ведитесь на яркие рекламы, разноцветные вывески, скидки, индивидуальный подход – врут они все, сунут вам какой попало город, а он, может, и подходит вам, как пятое седло корове… Так что за городами это только ко мне, со мной не ошибетесь, точно не ошибетесь…
…я останавливаю машину на холме, я помогаю выбраться из машины человеку, который уже почти не человек, осторожно укладываю его на траву, бормочу что-то утешительное, это я умею. Работа такая, быть с человеком в последние минуты, проследить, чтобы превратился в город, да не как-нибудь, а как надо, со всеми закоулками, со всеми легендами, воспоминаниями, с осенним дождем на площади, с ветром, сорвавшим листья с каштана возле старой церкви, с месяцем, который зацепился за шпиль…
Что-то не так, говорю я себе.
Еще не понимаю, что именно, но чувствую – что-то не так.
Здесь.
Сейчас.
Настолько не так, что хочется уйти, не просто уйти – убежать, здесь, сейчас, броить человека, самому броситься прочь, и пропади оно все пропадом, пропади, пропади, пропади.
Не бросаю.
Я должен довести дело до конца.
Должен, говорю я себе.
Терпеливо выстраиваю кварталы, окна домов, черепицу крыш, изгибы вывесок, свет фонарей, смотрю, как трансформируется живая плоть, как сухожилия вытягиваются в причудливые каркасы зданий, как сетка кровеносных сосудов растекается причудливым лабиринтом рек и каналов, как нервная система расстилается улицами, как туманом расползаются по улицам недосмотренные сны, как в витражные окна вместо стеклышек встраиваются несбывшиеся мечты, как глаза – зеркало души – растекаются циферблатами на ратуше…
И все-таки с этим городом что-то очень и очень не так, понять бы еще, что не так. Нет, не понимаю, город кажется обычным городом, каких множество – на холмах, на пустырях, на лугах.
Я жду.
Часы на ратуше отбивают полночь.
Получилось, говорю я себе. Получилось.
Отступаю на шаг назад.
Кланяюсь городу.
Ухожу. Медленно, плавно, со всем почтением к усопшему, сколько ему там было, вроде, девяносто восемь, большой срок.
Когда вы умрете, вы станете городом.
Если захотите.
Я помогу вам, я сделаю вас таким городом, каким вы захотите. Так я говорю тем, кто приходит ко мне. Хотя правильнее будет сказать – сделаю таким городом, каким захочет сам город.
…и все-таки меня не оставляет мысль…
…смотрю на фото.
Мир обрывается.
С трудом выжимаю из себя:
– Д-да… я знаю этого человека…
– Вы…
– …сделал его городом. Вот, договор, пожалуйста… на добровольной основе…
– Вы… что вы с ним сделали?
Нет, не отстает полиция, не отстает, черт побери, что надо-то, что непонятно-то, неужели сволочь какая-то наклеветала, много их, сволочей, завидуют, бесятся, что так вот не могут, как я, сделать человека не абы каким городом, а – Городом, вот и бесятся, вот и…
Чеканю слова.
– Я. Помог. Ему. Стать. Городом.
– Да?
– Именно так. А…
– …а как вы объясните, что он ушел?
Мне кажется, я ослышался:
– К-куда ушел?
– Это у вас надо спрашивать, куда…
Даже не говорю, что у меня спрашивать бесполезно.
…беспрецедентный случай, когда трансформация прошла не до конца, и человек, так и не ставший городом…
– …если вы мне его не найдете, я не знаю, что я с вами сделаю, – он говорит медленно, с расстановкой, я понимаю, что дело серьезное.
Человек.
Человек, который не стал городом….
– …он убит.
– А?
– Убит, – показываю искореженный кусок того, что так и не стало до конца городом.
– …вы его…
– …да.
Рушится мир, выжидаю – секунды растягиваются в миллиарды лет…
– А вы молодец, – человек в форме довольно кивает, – подбили…
Ёкает сердце, так я и думал, что они хотят его убить…
– …если еще раз такое будет, вы не ждите, вы сразу такое убирайте…
Киваю, сразу так сразу.
– …мы-то все понимаем, работа у вас сложная, целый город из человека сделать… всякое случается.
Хочу добавить – всякое, тут же спохватываюсь:
– Ну, мы постоянно улучшаем качество, мы следим, чтобы ничего такого…
…нет, еще не сейчас, говорю я.
Он еще ни о чем не спрашивает, я уже отвечаю – еще не сейчас.
Подождать. Еще день, еще два, еще неделю, еще месяц. Когда все утихнет, когда уползут слухи про чудовищные полумертвые города, которые бродят по лесу.
Мы сидим на веранде, пьем чай. Мне странно, что город может пить чай. Городу не странно. Городу вообще ничего не странно, а вот мне странно все, так много нужно спросить у города, но не сейчас, еще не сейчас…
Завтра не будет
Делаю еще несколько шагов.
С трудом.
Не сегодня, – прошу я, – не сегодня.
Уже понимаю, что он не согласится.
«Сегодня, – говорит он, – сейчас».
Делать нечего, иду в никуда вдоль моря, по дороге, которая не собирается кончаться. Тщетно высматриваю что-то там, бесконечно далеко – нет, ничего, гладь моря.
Не верю себе, когда добираюсь до крепости – мне не нравится, я разочарован, я ждал большего, – чего-то невероятно прекрасного, сводящего с ума своим великолепием – нет, ничего особенного, крепость как крепость.
«Смотри, смотри, – не унимается он, – да ты дальше пройди, там арка, а за ней витражи…»
Прохожу туда, где арка и витражи, щелкаю телефоном – еще, еще, еще, еще.
«Да оставь ты телефон, оставь… глазами смотри… запоминай…»
Я уже не спорю с ним, я смотрю глазами и запоминаю. Каждую арку, каждый изгиб колонны, каждый блик на витражах.
Он позволяет мне отдохнуть – мало, слишком мало, снова поднимает меня, снова гонит в никуда, на этот раз – на вокзал, куда теперь, в какую еще Черногорию…
«Смотри, – не отстает он, – смотри».
Я уже понимаю – не может быть никаких «можно не сейчас», никаких «можно потом», он погонит меня дальше, дальше, по странам, по городам, а в Исландии сейчас солнце заходит в полночь, и светит на водопады, ты это должен увидеть, обязательно…
На станции он говорит мне не садиться во второй вагон, – я даже не спрашиваю, что там во втором вагоне, я уже знаю – лучше не садиться. Устраиваюсь в третьем вагоне, как он велел, он не отстает, смотри, смотри, тут сейчас такие деревья будут, закачаешься, а потом замок в скале…
Я уже не спрашиваю его, почему нужно смотреть скорей-скорей сейчас-сейчас. Я уже не спрашиваю, что случится потом, – судя по всему, очень скоро, просто до черта скоро, когда я уже не смогу увидеть все это…
Я не спрашиваю его, что случится.
Уже не спрашиваю.
Я уже знаю – он не ответит.
И почему-то мне уже не страшно.
Страшно мне становится потом – когда он говорит мне остановиться на лугу, пройти по траве, нет, там дальше нет никакого замка, и ничего нет, ты просто стой и смотри, как шелестит на ветру трава, залитая солнцем, как носятся высоко в небе юркие ласточки.
Я не выдерживаю, я отвечаю, что такие вещи можно посмотреть и дома, можно подумать, в Воронеже травы нет, и ласточек, а здесь уж давай города, и все такое…
Вот здесь мне и становится страшно.
Когда он говорит – надо сейчас.
Здесь я уже не выдерживаю, я спрашиваю, что дальше случится с травой, с солнцем, с ласточками – он не отвечает. До меня долетают только какие-то уклончивые обрывки мыслей, что ему нельзя говорить такие вещи.
Он…
Ловлю себя на том, что по-прежнему называю его он, хотя никакой он не он, а самый что ни на есть я.
Вечером в гостинице я ненадолго успокаиваюсь, – начинаю верить, что беда случится со мной, только со мной, какая-нибудь авария, болезнь какая-нибудь, ну мало ли какие есть болезни – тут же спохватываюсь, если бы он, то есть я, умер, он, то есть, я, уже ничего не говорил бы оттуда, из завтра. Осторожно спрашиваю его (меня), видел ли он сегодня других людей. Он не отвечает.
Что случится, спрашиваю я его, что, черт возьми, произойдет. Почему нужно – сейчас, почему нельзя потом, почему не будет никакого потом, нет, не пойду я ни на какую гору, пока не скажешь мне, черт возьми, что случилось…
Он уходит.
Молча.
Просто.
Вот так.
Я больше не слышу его голоса из ниоткуда, он больше ничего мне не подсказывает, – и от этого страшно, так же страшно, как было в тот раз, когда я впервые его услышал.
Я иду на гору. Я понимаю, что надо идти на гору, идти сейчас, потому что потом чего-то не будет, или меня, или горы, или всех нас вместе, или…
Охота зайца
Эйкин Драм прицеливается, выискивает среди холмов неуловимого зайца – нет, нигде не мелькнет заяц, затаился заяц, как будто и нет его, но Эйкин чувствует – он здесь, он рядом, подкарауливает, выслеживает, смеется над Эйкиным, – ну ничего, у-у-ух, Эйкин Драм его подстрелит…
Эйкин Драм спускается с холма, оглядывает серую пустыню – что-то мелькает на горизонте, заяц ли, не-ет, не заяц, тут другое что-то, да что другое, заяц и есть, то тут, то там, мелькает, прыгает на границе света и тени.
Чер-р-рт…
Эйкин Драм вскидывает ружье, целится, стреляет – в пустоту.
Промазал.
Промазал, черт побери, промазал.
Снова мелькает заяц где-то там, там.
Эйкин Драм сжимает зубы.
Ничего, он доберется до зайца… доберется… обязательно…
Заяц прицеливается, выискивает среди холмов неуловимого Эйкина Драма – нет, нигде не мелькнет Драм, затаился Драм, как будто и нет его, но заяц чувствует – он здесь, он рядом, подкарауливает, выслеживает, смеется над зайцем, – ну ничего, у-у-ух, заяц его подстрелит…
Заяц спускается с холма, оглядывает серую пустыню – что-то мелькает на горизонте, Эйкин ли, не-ет, не Эйкин, тут другое что-то, да что другое, Эйкин и есть, то тут, то там, мелькает, прыгает на границе света и тени.
Чер-р-рт…
Заяц вскидывает ружье, целится, стреляет – в пустоту.
Промазал.
Промазал, черт побери, промазал.
Снова мелькает Эйкин Драм где-то там, там.
Заяц сжимает зубы.
Ничего, он доберется до Эйкина Драма… доберется… обязательно…
Эйкин Драм спускается по склону кратера, оглядывает Море Спокойствия – ему кажется, что заяц затаился где-то тут, да что – кажется, не так-то просто найти серебристого зайца на серебристой луне. А надо искать, надо выхватывать взглядом малейшие мелькания, стрелять – но так, чтобы наверняка, патроны тоже не бесконечные…
…выстрел.
Эйкин Драм падает, зажимает простреленное плечо, чер-р-р-рт, опередил заяц, опередил…
Заяц спускается по склону кратера, оглядывает Море Спокойствия – ему кажется, что Эйкин Драм затаился где-то тут, да что – кажется, не так-то просто найти серебристого Эйкина на серебристой луне. А надо искать, надо выхватывать взглядом малейшие мелькания, стрелять – но так, чтобы наверняка, патроны тоже не бесконечные…
…выстрел.
Заяц падает, зажимает простреленную лапу, чер-р-р-рт, опередил Эйкин, опередил…
Ничего, Эйкин Драм зайца добьет, обязательно добьет, луна будет его, Эйкина, а не зайцева.
…зайцева, а не Эйкина. Потому что луна должна принадлежать кому-то одному…
Эйкин переводит дух, прячется за извилистой кромкой кратера, вспоминает те времена…
…те времена, когда не спрашивали, чья луна, когда даже мысли не было, что луна может быть чья-то, луна, она сама своя, луна, она и есть луна. В те времена, когда собирались вместе, ели блинчики с сюртука Эйкина Драма, ветчину из штанов, коржики, пили травяные настои, заботливо приготовленные лунным зайцем…
Это было как будто бесконечно давно.
И не с ними, совершенно не с ними, как будто бы с кем-то другим…
Почему, спрашивает себя Эйкин Драм.
Почему.
Выстрелы.
Там, вдалеке, как будто на обратной стороне луны.
Это уже не Эйкин Драм.
И не заяц.
Это уже те, другие, которые там, которые стреляют, – беззвучно, потому что здесь нет атмосферы, только дрожит луна, разрываемая снарядами, взмывает в пустоту лунная пыль, оседает медленно-медленно…
Почему, спрашивает себя заяц.
Почему.
…в древнекитайской поэзии, в частности, упоминается заяц, который живет на луне в лунном дворце – этот заяц знает секрет лекарства, которое дарует бессмертие…
…изначально встречается в начале XVIII века, в более поздние времена ХIХ песенка претерпела множество изменений, появилось много вариантов текста про человечка на луне. Где-то он упоминается, как Эйкин Драм, в других источниках…
…продолжаются споры о том, кому должна принадлежать Луна, ни одна из сторон не хочет уступать…
…Эйкин Драм спохватывается, понимает, что делать, поворачивается туда, где стреляют, целится…
…где стреляют, целится…
…продолжается расследование убийства руководителей крупнейших держав, удивительно, что оба были убиты в одно и то же время в противоположных точках Земли…
Новости дня
…здесь надо кричать от боли.
Надо.
Кричать.
От боли.
Крик не получается, переходит в жалобный хрип.
Смотрю на то, что было моими ногами, на то, что осталось от ног. По щиколотку, говорю я себе. Нет, выше, говорю я себе. Авария, говорю я себе. Нет, какая, к чертовым свиньям авария, если я здесь, на конференции, да нет уже никакой конференции, пустой зал…
…кровь, кровь, кровь, кровищща, холод, замерзшие мысли путаются, стучат зубами, кутаются в остатки сознания. Дальше все как во сне, рвать рубашку на мелкие полосы, жгут, жгут, как его делать, этот чертов жгут, почему-то не к месту и не ко времени вспоминается, почем была куплена рубашка, к черту, к черту, все к черту, жгут, обмотать, вот так…
…вроде получилось, говорю я себе, получилось, перестало хлестать, как из сорванного крана. Хочется выть от боли, скулить, чувствую соленые потоки на лице, хорошо, что никто не видит.
Оглядеться. Спросить себя, почему вижу не весь зал, только кусочек зала, стены обрываются в пустоту, даже не в пустоту, а не пойми во что…
Прислушаться. Сдавленный стон, хрип, где-то тут, совсем рядом. Ползу в ту сторону, уже понимаю, я не один такой, еще кто-то пострадал, понять бы еще, что случилось, взорвалось что-то, или еще что похуже…
– По… мо…
Голос откуда-то ниоткуда.
– Иду, иду, – ползу туда, волоку за собой остатки рубашки, чувствую, она мне еще понадобится.
– По… мо… ги… те…
– Счас, счас, иду уже… – пространство, наконец, приотпускает, показывает мне еще один кусок себя, какой-то до черта знакомый кусок, тощего парня на траве, а молодец, уже перевязал себе ноги, сделал жгуты, как положено…
– Пи-и-ить….
– Счас, счас, – возвращаюсь в то, что было конференц-залом, хватаю со стола бутылку с водой, волоку туда, где трава, с трудом открываю крышку, окровавленные пальцы беспомощно скользят, кое-как помогаю себе тряпками, которые остались от рубашки, вот так, готово, пей, пей, он жадно выхлебывает всю воду, он жадно смотрит на меня, где еще, – еще у меня нет, я тебе что, магазин Аква-Дринк, что ли…
– Спа… си…
– …не за что, – я смотрю на него, на военную форму бесконечно далеких времен, я приглядываюсь – я не хочу приглядываться, а приглядываюсь, чтобы увидеть самого себя, каким я был бесконечно давно.
Бесконечно много лет назад.
Когда была военная форма, и трава, залитая кровью, и надо было прятать голову, вот так, да, чтобы не прилетел снаряд, и я успокаиваю себя, что никаких снарядов здесь нет, ты посмотри, просто земля и трава, и все, и небо чистое, и все хорошо… Ну хочешь, в укрытие поползем, то есть, в зал, и вот, вода тут еще есть… стоп, какого черта здесь есть вода, я же только что взял её со стола, а вот же опять стоит, что за чертовщина…
– Эй, – кричу в пустоту зала, – есть тут кто?
Тишина молчит, я уже и сам понимаю, что кроме нас двоих тут никого нет, что некому было принести воду. Мой разум все еще отказывается осознавать, что воду никто не приносил, что она просто появилась точненько на том же месте, где была раньше. Так не бывает, говорю я себе, так не положено, воду приносят и ставят на стол, она не появляется из ниоткуда. В отчаянии хватаю бутылку, выпиваю залпом, отбрасываю – не в зал, а в пустоту, где обрывается зал. Краем глаза замечаю, как на столе появляется еще одна. Это хорошо, можно смыть кровь, и умыться, и умыть второго себя, вон он какой грязный…
– С-спасибо… – второй я с наслаждением умывается, вытирается остатками моей рубашки, называет свое (мое) имя, – а как вас зовут?
Понимаю, что он ничего не знает, что он – это я, он не может этого знать, более того, – он и не поверит, и не поймет, хотя…
Я говорю ему – про него самого, про себя самого, про детские страхи, про детские тайны, известные только нам одним, про выбитые зубы, там, на холме, велосипед, помнишь, а мотылек в свете ночника, а тень его крыльев на стене, и ты испугался, помнишь?
Снова сжимаю зубы от боли. А ведь еще столько нужно рассказать, что война кончится, что кому она вообще нужна на хрен, эта война, что тебя (то есть, меня) обманули, обманули, развели, как лоха, а потом все кончится, а потом тебе будет стыдно за то, что ты делал, очень стыдно, а потом будет еще много чего, компьютерные технологии (он, то есть, я, еще не знаю, что это такое), а потом будет все по-другому, уже потом, через тридцать лет, и будет конференция, где я буду выступать, и фраза оборвется на полпути, и я буду кричать от боли, и будет кровь, много крови…
Кладу руку ему (себе) на плечо, кк много мне нужно ему сказать, что теперь у нас (у него, у меня) все будет хорошо, и не будет войны, потому что она осталась где-то там, бесконечно далеко, я ему (себе) куплю компьютер, будем сайты верстать, буджем еще делать что-нибудь такое, чего в те времена не было, или невозможно было из-за войны, что-то такое, про что сейчас говорят, дурью маяться, что-то такое…
– …раненные есть?
– А?
– Есть, говорю…
…человек не договаривает, откуда он взялся, этот человек, целехонький, здоровехонький, в скафандре, нет, это не скафандр, это медицинское что-то, он наклоняется, а-а-а, нет, не надо, не трогай, не трогай, б-больно, чер-р-рт, что такое, какие, на хрен, протезы… человек в белом выпрямляется, хочет уйти, я понимаю, что он сейчас уйдет, совсем уйдет, и не видать мне протезов, как своих ушей, стойте-стойте-стойте… врач (я уже понимаю, что это врач) уходит.
Чер-р-р-рт…
– Он вернется.
– А?
Смотрю на еще одного, вот опять, откуда он взялся, в строгом костюме, тоже целе… нет, не целехонький, руки выше локтя нет, и перевязана, – он идет к нам, бормочет что-то утешительное, ну парни, ну вы перевязаны уже, не помрете, молодцом держитесь, а там, может, люди вообще кровью истекают… ой, водичка у вас есть, хорошо-то как, когда водичка, да что вы на меня так смотрите, на всех, что ли, не хватит? И вообще, ползти можете или как? Давайте-ка потихонечку, поползли, ручки-то у вас целехонькие, перевязки там делать будете, если что…
Ползем. У меня, который моложе, начинает подкравливать левая нога, человек в костюме тут же одергивает меня, тпру, парень, стой, тут лежи, и ногу вот так, повыше, и все хорошо будет… а с тобой пошли, давай, там, может, кто еще жив…
– …никого там нет.
Это снова тот, в белом, возвращается откуда-то ниоткуда, качает головой, обреченно, растерянно:
– Там никого нет…
Хочет добавить что-то, мучительно сглатывает.
– …там одни трупы… головы одни… отрубленные… один человек пополам разрублен, жуть такая…
– Сколько нас тут? – спрашивает человек в костюме.
– Шестеро, получается… мы с вами, вот парень, с ним мужик, – показывает на меня и меня, – и там еще муж и жена…
Из ниоткуда появляются мужчина и женщина, волокут блюдо с жареной курицей, еще что-то съестное, говорят наперебой, а как хорошо, а мы там целый стол нашли, а там еда, а мы курицу забрали, а там тут же новая появилась, а здорово так, только воды там нет…
Спохватываюсь, хочу сказать, что есть вода, есть, вот же – слова застревают у меня в горле.
Это сон, говорю я себе.
Это сон.
Бредовый, безумный сон.
Слишком хорошо я знаю эту семейную пару, мужчину и женщину в старомодной одежде, они еще улыбаются, они наперебой расхваливают курицу, и еще там что-то, они еще не видят меня (нас)…
…а теперь видят. Нас. Обоих. На меня старого они не обращают внимания, меня старого они не знают, а вот меня молодого узнали сразу, и я их узнал…
Я молодой бледнеет, проступают на щеках синие вены.
– Вы… вы…
Женщина срывается на крик, показывает на молодого меня:
– Это он… это он нас убил!
Человек в костюме вздрагивает, как от удара, поворачивается к мужчине:
– Ваша жена, что…
– …он нас убил, – повторяет муж, – он…
Хватаюсь за соломинку, пытаюсь хоть как-то спасти ситуацию:
– Слушайте, ничего, что вы живые? Если бы он вас убил, как бы вы живые тут ходили? Вот вы откуда сейчас?
– С хутора нашего…
– И что? И он к вам пришел на хутор и вас убил?
– Ну не, это уже потом было…
– Когда было?
– Когда война была…
Не отступаю:
– А когда война была?
Женщина хмурится:
– Да… через пару лет…
Стараюсь говорить как можно спокойнее:
– Женщина, вы хоть сами понимаете, что сейчас говорите? Вот вы говорите, что через пару лет война будет, и он к вам на хутор придет, и убьет вас, вы хоть думаете, как это все может быть, вы что, будущее видите?
– Ну… получается… видим…
Не отступаю:
– Ну откуда вы это можете знать, вы сами-то подумайте? Приснилось вам что-то, привиделось, напугались чего-то… вы же живые ходите, как вы можете быть убитые?
Муж и жена успокаиваются, как-то удивительно быстро успокаиваются, начинают наперебой рассказывать, а мы там пляж нашли, там пальмы, там море, там здорово так, а пойдемте все туда, а там еще машина на берегу стоит непонятно чья…
– …а ведь вы им наврали… – говорит врач.
Я даже не вздрагиваю. Я уже догадывался, что он скажет это рано или поздно.
– Вы им наврали… это вы их убили… то есть, не вы – вы, а тот вы…
Киваю.
– Убил.
Называю год.
Врач еще раз придирчиво оглядывает мои протезы, недовольно качает головой, так и не понимаю, что это значит, получились, не получились – добавляет:
– Полвека назад, значит…
Меня передергивает.
– Ну что вы, всего тридцать лет прошло, а вы мне про полвека…
– Какие тридцать лет, сейчас же…
Он называет год. Я не верю, я не согласен, сейчас на двадцать лет раньше, хотя… хотя как я могу спорить…
– Встаньте… попробуйте…
Встаю. Пробую.
– Ч-чер-р-рт, б-больно…
– Будет больно. Надо терпеть… давайте… еще шаг… еще…
Смотрю на врача, хочу спросить, что там дальше, там, где он живет, вернее, там, когда он живет. Что-то вертится на языке, что-то нужно придумать, ничего не придумывается, слишком много вопросов, и все не о том…
– …какую-то экспедицию на Марс собирают… – кивает врач.
– Вы…
– …да я уже понял, про что вы спросить хотите…
– Ну а… еще…
– Что еще? Котировки валют, цены на нефть? Они вам что-нибудь скажут?
Смеюсь. Уже понимаю, что – ничего.
– …а вы из какого года? – спрашивает меня человек в костюме.
Называю две даты.
– В смысле?
– Ну… вот так…
– Вы что… из двух лет сразу?
– Ну да… я и я…
– Слушайте, вы хороши бред-то нести… ъотя… стойте-стойте, этот парень, это вы…
…в молодости.
– А-а-а, то-то я смотрю, лица похожие, ну вот мне сразу так показалось… итак, значит, шесть человек, пять дат…
Не выдерживаю:
– А вы какого года?
Он называет. Вздрагиваю. Через сорок лет после того, как я стоял на конференции, докладывал…
Через сорок лет…
– А… можно спросить…
Он хмурится:
– Ну, что такое?
– А я вот компьютерами занимался…
Человек в костюме машет на меня руками:
– Ой, парень, я в этих технологиях как свинья в апельсинах, да мы там все как свиньи в апельсинах… это ты бы лучше у головорезов моих спросил…
– У голово…
– …ну, два сына у меня, чертенята… это они там как-то на тетрадаблах делают…
– На чем?
– Ой, парень… хрен пойми, это они знают… да и они тоже не знают, там вообще черт ногу сломит… Заходишь к ним в комнату, там то динозавры топают, то еще какая чертовщина, то сами черт знает во что превратятся с крыльями, с клычищами, то в зеркале не отражаются…
Спрашиваю то, что должен был спросить давным-давно:
– А это… то… что случилось…
– …а это не больше вашего знаю, – он смотрит на меня так, будто это я виноват, – так, что мы имеем вообще…
Пять дат.
…
…
…
…
…
Шесть человек
…
…
…
…
…
…
Два трупа, перерубленных пополам.
Пятнадцать отрубленных голов.
Места.
(зачеркнуто)
Куски пространства
(зачеркнуто)
Места. Все-таки места.
Кусочек поля там, где был бой.
Кусочек зала, где была конференция.
Лаборатория врача, где стеллажи с протезами.
(…что бы мы без него делали, он наш герой…)
Хутор супружеской пары.
Пляж.
Кабинет человека в костюме – он признался мне, что он известный политик, подробностей не знаю…
– …А ну, стоять!
Ору – сам не знаю, кому, бросаюсь в свалку человеческих тел, в темноте не разобрать, кто с кем сцепился, вытаскиваю из свалки кого-то, стоящего на коленях, да кого – кого-то, себя, снова нестерпимая боль в ногах, снова взвываю – в голос, падаю на самого себя, орем – оба, громко, отчаянно, ы-ы-ы-ы, пытаюсь заслонить себя от нападающих, а ну, не трогайте его, а ну, не смейте…
– …да он сам нас убивать поперся!
Крик женщины. Про сам-нас-убивать. Снова хочу заорать, что да никто вас убивать не собирается, тут же спохватываюсь, а ведь ё-моё, с пистолетом шел, и правда собирался…
Хватаю себя, волоку прочь, ору себе что-то, сам не знаю, что, тебя обманули, обманули, этот, который погнал нас всех на войну, этот, который представил всех тех, других, какими-то чудовищами, которых надо убивать. Понимаю, как много нужно рассказать самому себе, понимаю, что мы сейчас крепко поссоримся, может, даже морды друг другу набьем, вот это здорово будет смотреться, когда врач кинется к нам, прекратите немедленно, ну, еще бы, он сколько старался, нам протезы ставил, а мы…
